Рекенштейны
– С час времени он шпионит без зазрения совести. Это замечательно! – промолвила Сильвия в смущении.
– Еще того хуже клеветать на меня перед мадемуазель Берг, которая будет теперь бояться остаться со мной одна в комнате, считая меня за какого-то разбойника.
– Нисколько. Я уверена, что вы никогда не попробуете слишком близко подступиться ко мне.
– Вы в этом уверены?
– Гадкий мальчик! Если бы ты рискнул на что-нибудь подобное, то имел бы удовольствие, какое, говоришь, никогда еще не испытывал: почувствовать хорошенькую женскую ручку на своей щеке, – сказала, смеясь, Сильвия.
Граф наклонился к Лилии и, окидывая ее смелым и насмешливым взглядом, спросил:
– Правда, вы были бы так строги из-за невинного поцелуя? Следовало бы попытаться, чтобы этому поверить!
Лилия вспыхнула.
– Вы слишком хорошо пообедали, господин Рекенштейн, и в эту минуту шампанское говорит вашими устами.
Танкред встал, покраснев так же, как его собеседница. Он действительно выпил очень много, а вино всегда делало его задорным.
– Ваше предположение очень лестно, но оно, по крайней мере, избавляет меня от всякой ответственности за мои поступки. После урока, который я вам дам, вы будете осторожней и не станете позволять себе оскорблять офицера, говоря, что он пьян.
И прежде чем Лилия, не ожидавшая ничего подобного, успела подумать о защите, он схватил ее за талию и поцеловал в губы, полуоткрытые для возражения. Вне себя молодая девушка встала и так же неожиданно, как был неожидан поцелуй, ударила графа по щеке. Сильвия вскрикнула от испуга, меж тем как Лилия кинулась к дверям. Но прежде чем она успела добежать, сильная рука остановила ее.
– Вы останетесь здесь и не убежите, чтобы закатывать скандал перед лакеями, – крикнул Танкред глухим неузнаваемым голосом. Он буквально задыхался; и увидев его пылающие глаза и пену у рта, Лилия испугалась и пожалела о своей горячности. В сущности, ведь это муж поцеловал ее, и она даже забыла в эту минуту, что он не знает, кто она для него. И лишь бессознательная любовь, какую ей внушал граф, говорила в ней, когда она, положив свою руку на руку молодого человека, сказала тихим голосом:
– Простите мне мое раздражение и успокойтесь.
Танкред сбросил ее руку, но его огненный взгляд впился в красивые глаза молодой девушки, обращенные к нему с робкой мольбой и с таким выражением, какого он никогда у нее не видел. В эту минуту Сильвия, которая, побледнев, стояла прислонясь к стене, вдруг судорожно зарыдала и упала на стул.
– Останьтесь около моей сестры и успокойте бедную девочку. Можете не опасаться, что я когда-нибудь обеспокою вас моим присутствием, – сказал Танкред несколько спокойнее, повернулся и стремительно вышел.
Трепещущая и безмолвная, Лилия подошла к подруге и привлекла ее в свои объятия, стараясь утешить. Мало-помалу ей удалось успокоить Сильвию, убедив ее, что она напрасно упрекает себя за то, что вызвала эту сцену своей болтовней и своими шутками.
– С характером графа, – говорила Лилия, – подобная сцена рано или поздно должна была разыграться, случайность и прощальный обед только ускорили дело, – закончила она, стараясь придать голосу шутливый тон. – Но вы понимаете, графиня, что после того, что произошло, я не могу бывать в вашем доме; мы будем видеться у баронессы.
Едва мадемуазель де Морейра оправилась от волнения, Лилия простилась с ней и в передней встретила Фолькмара. Он толковал о чем-то с камердинером и спросил ее с удивлением:
– Не слышали ли вы что-нибудь о болезни графа, вследствие которой к нему не пускают даже меня?
– Я не видела господина Рекенштейна, а графиня не говорила, что он болен, – ответила она холодно.
– Так надо разведать, что за причина его мизантропии. Проводив вас, я пойду к нему, – сказал доктор, подавая ей руку.
Придя в свои апартаменты, граф заперся и стал ходить взад и вперед, как лев в клетке. Вино, злоба и страсть кипели в нем. Сорванный поцелуй, несмотря на грубый отпор, еще более воспламенил его, и когда он вспоминал тревожный невинный взгляд, устремленный на него, мгновенно преобразивший гордую, язвительную молодую девушку в смущенного, беспомощного ребенка, сердце его билось так, что готово было разорваться. И им овладевало непобедимое желание привлечь ее в свои объятия, даже под угрозой подвергнуть себя новому оскорблению. Но Танкред не напрасно был сыном Габриелы: он унаследовал от нее непомерное самолюбие и пылкость. Чувство оскорбленной гордости все более и более подавляло добрые движения его сердца, внушая ему желание отомстить этой барышне.
Он был отвлечен от своих дум стуком в дверь и голосом доктора:
– Отвори, Танкред. С каких пор дверь твоя заперта для меня?
– Я упустил тебя из виду, давая приказание никого не принимать, – отвечал граф, отпирая дверь. – Впрочем, я уверен, что ты не замедлишь убежать от меня; мне нездоровится, и я прескучный сегодня.
– Да, рука твоя горяча как огонь. Что с тобой?
– Ничего, я пьян и у меня болит голова, – ответил он, бросаясь врастяжку на турецкий диван и барабаня шпорами по валику дивана.
– Ты изорвешь эту бесподобную шелковую материю. Сколько же ты проглотил бокалов шампанского, что так расстроил себе нервы? Обыкновенно ты хорошо выносишь все это.
– Я не считал. Но прощальный обед в честь барона Редера был очень оживленным.
– Я забыл, что его провожают сегодня. Но довольно об этом. Скажи лучше, часто ли мадемуазель Берг навещает твою сестру? Я видел, как она уезжала.
Граф приподнялся. Злопамятность, проявлявшаяся еще в мальчике, когда ему противоречили, сверкала в глазах и звучала в голосе Танкреда, когда он ответил на вопрос друга:
– Слишком часто, на мой взгляд, и я имею в виду значительно ограничить эти сношения, так как нахожу их неприличными между моей сестрой и этой темной авантюристкой.
– Напрасно. Твои предположения ни на чем не основаны, а общество этой прелестной девушки, такой приличной и образованной, может быть только полезно графине Сильвии.
– Нет, это ты слеп в своей любви, которая, я предчувствую, дурно кончится. Ведь баронесса передала тебе свой разговор с Берг, заявившей, что она никогда не выйдет замуж. Отчего бы так, если бы не было какой-то тайны в ее жизни. Быть может, она убежала от своего мужа, а он везде ищет ее. Впрочем, возможно, что ей запрещено вступать в брак, и она согласилась бы осчастливить красивого и богатого молодого человека, не обременяя его цепями Гименея.
– Перестань говорить вздор. Никогда бы мой язык не повернулся сказать легкое слово этому чистому и гордому созданию.
– Ах, эта гордость, быть может, так велика лишь при публике. Рискни, поцелуй с глазу на глаз, она только улыбнется. Не гляди на меня с таким удивлением; я говорю по опыту; на костюмированном балу я поцеловал ее в плечо, и она приняла это довольно благосклонно.
– Ты не шутишь, Танкред? – спросил Фолькмар, бледнея.
– Честное слово; мы были одни в оранжерее, и я рискнул. Доктор ничего не ответил; он встал и, походив немного по кабинету, взял шляпу и простился, сказав, что должен навестить больного.
На следующий день, после завтрака, граф объявил сестре, что не одобряет ее сношений с мадемуазель Берг и просит ее ограничить их, насколько то приличествует графине де Морейра, с девушкой, находящейся в услужении.
– Танкред, ты хочешь таким путем отомстить за резкость поступка, которую вполне заслужил своей дерзостью, – сказала Сильвия со слезами на глазах.
– За то или другое, но я запрещаю тебе держаться на дружеской ноге с этой дерзкой личностью.
– Потому что она охраняет свое достоинство, а ты, женатый человек, не стыдишься вести себя таким образом.
– Если ты будешь упорно напоминать мне этот проклятый эпизод моей жизни, я застрелюсь в один прекрасный день, – крикнул с досадой молодой человек, но, увидев испуг и потоки слез, вызванные этими словами, он раскаялся в своей вспыльчивости и не ушел от сестры, пока ласками и самыми торжественными обещаниями никогда не посягать на свою жизнь не вызвал снова улыбки на ее устах.
Возвращение изгнанника
Почти неделю спустя после описанных нами событий, Сильвия сидела у окна своего будуара, ожидая возвращения брата, который должен был вернуться к завтраку. Под окном на маленьком кругленьком диване лежали книги и вышивание. Заскучав, молодая девушка бросила свою работу и стала глядеть на прохожих. Не без удивления она увидела, что у главного подъезда остановился фиакр, из которого вышел человек в штатском платье и, взяв свой маленький чемодан, прошел в замок. «Кто бы мог быть этот оригинал, который приехал сюда как в отель? Могу себе представить, как Мюллер выпроводит его», – подумала она смеясь. Но к ее удивлению, незнакомец не вернулся. Впрочем, она тотчас забыла об этом незначительном обстоятельстве, так как ее внимание было отвлечено какой-то уличной ссорой.
Тем временем таинственный путешественник вошел в вестибюль и, бросив чемодан на бархатную скамейку, подошел к швейцару, толстому величественному старику с седыми волосами, который смерил его с головы до ног негодующим взглядом.
– Дома граф? – спросил незнакомец, человек высокого роста, стройный, со смуглым лицом, обрамленным темной бородой.
– Нет, сударь, графа нет дома, и неизвестно – когда он вернется, – отвечал швейцар несколько гневно, но вместе с тем почтительно, так как аристократический, приличный вид посетителя, не соответствующий его экипировке, удивлял его. Но вдруг с глухим восклицанием он выронил из рук свою палку с золотым набалдашником:
– Боже милосердный! Да это наш молодой барин.
– Вы узнали меня, почтенный Мюллер, хотя я не могу больше называться молодым, – отвечал приезжий с улыбкой, меж тем как лакеи, бывшие в вестибюле, вытянулись как наэлектризованные.
– Ах, какое счастье послал мне Бог! Снова я вижу вас, граф. Но как же вы приехали совсем один? – спросил старый слуга, со слезами радости целуя руку Арно.
– Мой камердинер и мои вещи прибудут завтра. А теперь скажите мне, почтеннейший, правда ли, что Танкреда нет дома?
– Да-да, он на службе, но графиня у себя. Боже мой, как господин Танкред будет счастлив! – проговорил старик в волнении.
– Пусть здесь никто не трогается с места. Я хорошо знаю дорогу и сам о себе доложу до прихода брата, – сказал Арно, медленно поднимаясь по лестнице.
Множество воспоминаний, тяжелых и счастливых, осадили его при входе в этот дом, который он оставил семнадцать лет тому назад. Сколько раз он хотел писать, узнать о судьбе своих близких и всякий раз оставлял свое намерение, боясь коснуться прошлого, отравившего лучшие годы его жизни. Давно его скитальческая жизнь томила его. Рана его сердца зажила под смягчающей рукой времени, и усилившаяся тоска по родине заставила его возвратиться. Только ему не хотелось расспрашивать предварительно о том, что происходило в его отсутствие; он хотел неожиданно очутиться в этом новом мире, увидеть, как его примут, убедиться, что его безумная страсть окончательно погасла.
Все эти мысли толпились в голове Арно, меж тем как он медленно проходил по комнатам, с любопытством осматривая происшедшие перемены. Графиня, о которой говорил швейцар, вероятно, жена Танкреда. Габриела давно должна была быть баронессой Веренфельс. У дверей бывшего будуара он остановился на минуту в нерешительности; затем, приподняв тяжелую парчовую портьеру розового цвета, окинул комнату взглядом. У окна на круглом диване он увидел женскую фигуру в домашнем платье из белого кашемира, на котором резко выделялась длинная черная коса. Этот гордый и правильный профиль был слишком хорошо знаком Арно, и почти невольно он вскрикнул:
– Габриела, ужели время не властно над вами!
При звуке его голоса, сидевшая на диване быстро повернулась и с удивлением устремила на него свой взгляд; но минуту спустя она кинулась к графу с радостным возгласом: «Арно!» Теперь граф в свою очередь был поражен, так как не замедлил понять, что видит перед собой незнакомую ему личность, живой портрет той, которую он любил, но не ее самое. Молодая девушка, однако, тотчас остановилась в смущении.
– Мою мать звали Габриела, а я Сильвия де Морейра, – сказала она, протягивая ему обе руки.
Арно с живостью взял ее руки и несколько раз поцеловал их.
– Благодарю вас за этот прием; одним словом, он воссоздал семью путнику, который возвратился таким одиноким. Вы дочь дона Рамона? И он тоже живет здесь? Но отчего вы сказали: «мою мать звали Габриела»?
Он замолчал взволнованный и смущенный.
– Мой отец умер, и мать моя тоже. Я живу здесь с Танкредом.
– Габриела умерла! Умерла! – повторил граф.
– Да, и я жалею, что моя наружность вызывает в вас тяжелые воспоминания. Но не правда ли, вы простили маме? – спросила с беспокойством молодая девушка.
Граф покраснел.
– Да, так как вам, очевидно, известно все, то могу вам сказать, что простил от глубины души; и мне не только не тяжело, но, напротив, приятно видеть вас, как воскресший ее образ.
Поспешные шаги в соседней комнате прервали их разговор. Нетерпеливая рука откинула портьеру, и в комнату ворвался сияющий Танкред.
– Арно! Наконец ты возвратился! – воскликнул он, бросая фуражку на ковер и стремительно кидаясь в объятия брата. С минуту они стояли обнявшись; затем Арно отступил и сказал с доброй улыбкой:
– Дай мне поглядеть, как развился мой маленький Танкред.
– Этот эпитет не подходит ко мне больше, – возразил смеясь молодой человек. – И ты, Арно, сильно изменился.
– Постарел, ты хочешь сказать. А ты таков, каким обещал быть. Ты даже слишком красив для мужчины.
– Ну вот, и ты повторяешь ту же фразу. Не могу же я, однако, сделать себе шрам на лице, чтобы подурнеть, – сказал Танкред с неудовольствием. – Женщины, впрочем, меня никогда в этом не упрекают. Но познакомился ли ты с сестрой? Поцеловал ли ее? Это дочь дона Рамона, второго мужа моей матери.
– Я знаю. Но я еще не просил у Сильвии позволения поцеловать ее, так как я для нее человек незнакомый, хотя желал бы очень, чтобы она не отказала мне в правах брата.
Сильвия сильно покраснела, но не колеблясь протянула ему свои розовые губки, и он нежно поцеловал их.
– Ты говоришь, что ты незнакомый для нее человек? – сказал Танкред смеясь. – Еще несколько дней тому назад она поверяла одной своей подруге, что обожает тебя и по целым часам смотрит на твой портрет и что даже твои нарисованные глаза излечивают ее от мигрени.
– А я, неблагодарный, и не подозревал, что тут есть любящее меня сердечко; теперь я заглажу свою вину и надеюсь, что мои живые глаза будут исполнять свою обязанность еще лучше, чем нарисованные, – отвечал Арно, садясь на диван и усаживая Сильвию возле себя.
– Скажи, пожалуйста, какие комнаты ты хочешь занять, чтоб велеть приготовить их. Мюллер говорит, что ты явился, как простой турист.
– Багаж и люди мои прибудут завтра, но я горел нетерпением быть скорей здесь. Если ты можешь дать мне несколько комнат из моих прежних, я буду очень счастлив.
– О, там все осталось неприкосновенным; стула не переставили в твоем старом гнезде, которое Бригитта берегла как аргус, рассказывая при этом Сильвии разные легенды о тебе.
Сделав нужные распоряжения, Танкред снова вернулся, сел возле брата, и началась бесконечная беседа, меж тем как Сильвия вся отдалась радостным мыслям. Энергичное спокойствие, светившееся в глазах Арно, убеждало ее, что в этом человеке она найдет нравственную опору, которой не имела в Танкреде, несмотря на его любовь к ней.
Едва Танкред остался один с сестрой, как сказал ей:
– Ни слова о Лилии, помни, что ты клялась мне молчать.
– Как, даже от Арно ты хочешь скрыть истину? – спросила она, бледнея.
– Он него более, чем от кого-нибудь.
Вечером того же дня братья сидели в кабинете Арно.
Они беседовали, куря и медленно прихлебывая из стакана старое бургундское вино.
– Послушай, Танкред, я бы хотел узнать у тебя некоторые подробности о том, что меня очень интересует, – сказал Арно после некоторого молчания. – Каким образом твоя мать вышла за Морейра? Я ожидал услышать совсем другое имя. Скажи, твой прежний гувернер Готфрид де Веренфельс не появлялся в замке после моего отъезда?
Молодой граф вдруг побледнел так, что брат глядел на него с удивлением.
– Я коснулся больного места, Танкред, но неужели ты скроешь что-нибудь от меня?
– Нет, если ты желаешь; но к чему шевелить это тяжелое прошлое?
– Я имею право знать его.
– Хорошо, я скажу тебе то, что мне известно. Да, Веренфельс приехал в замок и был помолвлен с моей матерью. Какое новое несогласие опять разлучило их, я не знаю, но накануне моего отъезда в военную школу он навсегда оставил замок. Мама в этот вечер была как помешанная, и перед самым отъездом Веренфельса она прокралась в его комнату, когда его там не было, и сунула что-то в его чемодан, который стоял открытым. Она не заметила меня, и когда я с удивлением спросил ее, что ей тут надо, она остановилась как громом пораженная и, страшно взволнованная, заставила меня поклясться, что я никогда не скажу никому, что она была в комнате Готфрида. И угрожала наложить на себя руки, если я изменю своему слову. Конечно, я поклялся во всем, что ей было угодно. Утром следующего дня я уехал в Берлин и не слышал более ничего о Готфриде. Мама вышла замуж за дона Рамона, который всегда был для меня самым добрым отцом, и я совсем забыл о таинственном происшествии, как вдруг одна случайность озарила его новым и ужасным светом. Я был произведен в офицеры и мои первые эполеты праздновались большим обедом. Один из присутствующих предложил тост за здоровье Веренфельса, который оказал такую большую услугу, победив мою леность и мои капризы. Я рассмеялся и, наполнив бокал, сказал, что действительно бедняге много было со мной хлопот, и выразил сожаление, что он скрылся неизвестно куда. «Как, ты не знаешь, что, покидая Рекенштейн, он украл крупную сумму денег у твоей матери; в его чемодане нашли банковые билеты, и он был приговорен к двухлетнему тюремному заключению?»
Арно вскочил со стула бледный как призрак.
– О, несчастный! И Габриела пала так низко! – воскликнул он.
– Меня тоже как обухом ударило по голове. Я понял, какого гнусного преступления я был участником. И потрясение было так сильно, что я лишился чувств, – продолжал Танкред порывистым голосом. – Все приписали этот обморок избытку радости и утомлению. Но мать поняла, и у меня с ней была страшная сцена, имевшая результатом долгое охлаждение. Но трагическая смерть дона Рамона и затем болезнь Сильвии, о которой я уже тебе говорил, примирили нас. К тому же мне было жаль ее; я понял, что угрызения совести терзали ее беспрерывно, лишая покоя и счастья. Что-то демоническое кипело в ней; с лихорадочным увлечением она кидалась в вихрь всех удовольствий, предавалась игре, так как лишь эти сильные волнения давали ей минутное забытье. Таким образом мы приехали в Монако, и мама проиграла в рулетку такую сумму денег, что мы оказались несостоятельными должниками одного нахального еврея, который позволил себе оскорбить мать гнусными предложениями.
– Ах, зачем я не вернулся раньше! – прошептал Арно. – Но отчего вы не обратились к моему банкиру? У него всегда был открыт для вас кредит в 100 000 марок.
– Мать ни за что не хотела прибегнуть к твоим услугам, а моего капитала я не мог касаться до 25-летнего возраста. В такой крайности я хотел заложить некоторые драгоценности; но устроить это дело было трудно ввиду краткости срока. И единственный человек из дающих под заклад, который согласился дать требуемую сумму, был… Готфрид Веренфельс. Избавь меня от передачи подробнос тей, – продолжал Танкред глухим голосом, – но через несколько часов после этого открытия моя мать умерла: она отравилась. И Веренфельс имеет то удовлетворение, что женщина, погубившая его, умерла на его глазах.
Долгое молчание последовало за этим рассказом; слышалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание обоих братьев. Наконец, Арно снова сел и устремил взгляд глубокого сострадания на Танкреда, который, откинув голову и закрыв глаза, казалось, изнемогал под тяжестью воспоминаний.
– Успокойся, бедное дитя, ведь ты не виноват в этой трагической истории. Но как же ты выпутался из беды?
– Я все уплатил, хотя мне это стоило тяжелых жертв.
– Я должен поехать в Монако, – заявил Арно, – повидаться с Веренфельсом, вымолить его прощение и загладить, насколько возможно, то зло, жертвой которого он пал.
– Ты его не увидишь: он умер от разрыва сердца спустя несколько недель после мамы.
– И он тоже умер! Но, быть может, он оставил семью? Мне помнится, у него был ребенок, дочь кажется. Не женился ли он вторично?
– Нет.
– Ну, так надо отыскать его дочь, которая лишилась честного имени. Разве ты не понимаешь, Танкред, что обязанность одного из нас жениться на ней, тем более что мы причина ее раннего сиротства, так как, конечно, Веренфельс не умер бы в сорок два года, если бы незаслуженный позор не снедал его гордую душу. Это мое убеждение, что на нас лежит обязанность загладить зло: один из нас должен снискать расположение молодой девушки и поставить ее в качестве графини Рекенштейн или графини Арнрбургской в то общественное положение, которое ей принадлежит.
Танкред сидел облокотясь, пряча от брата свое лицо, отражавшее столько горечи и злобы.
– Ты увлекаешься, Арно, – сказал он, наконец, тихим голосом. – Эта девушка так отвратительно некрасива, что жертва была бы выше наших сил.
– Это тем более обязывает нас устроить ее. И может ли быть речь о наружности, когда дело идет об уплате долга чести? Впрочем, я поеду сам в Монако и приму меры, чтобы вступить в сношения с мадемуазель Веренфельс.
Молодой граф порывисто вскочил со стула. Отчаянное бешенство звучало в его голосе, когда он воскликнул:
– Брось этот старый скандал, не шевели позора! Готфрид был богат и оставил дочери большое состояние, которое обеспечивает ей независимое существование; она не пропадет. Не будем более говорить об этом, я больше не в силах.
Арно глядел с удивлением на воспаленное, изменившееся лицо брата и, приписывая его возбуждение расстройст ву нервов, вызванному тяжелым воспоминанием, замолчал, переменил разговор и оставил Танкреда лишь тогда, когда увидел, что он совсем успокоился.
Прошло несколько недель после приезда Арно. Жизнь в обширном Рекенштейнском замке оживилась его присутствием, сделалась более интимной и более серьезной. Приводя в порядок многочисленные дела, накопившиеся и запутавшиеся за время его долгого отсутствия, он наблюдал за братом, отдавшимся вновь рассеянной жизни. Танкред ездил по вечерам и бегал за женщинами. И у Арно очень скоро сложилось убеждение, что молодой человек несчастлив, что какая-то тайная скорбь снедает его душу и таится под его принужденной веселостью.
Но причина этого затаенного страдания оставалась неведомой для Арно, и его деликатные попытки узнать истину ни к чему не привели.
Раз он посоветовал Танкреду жениться, доказывая, что на нем, как на представителе известной фамилии и обладателе большого состояния, лежат обязательства относительно его рода и его страны, а главное, что нормальная жизнь с красивой и любимой женой даст ему больше счастья, чем все его увлечения, которыми он имел время пресытиться. В ответ на эти разумные советы молодой человек отвечал цинизмом и критиковал женщин, заинтересованных им, не исключая и баронессы, с такой беспощадной жестокостью, с таким едким презрением, что Арно прекратил разговор, окончательно убежденный, что прежде чем искать лекарства тайному недугу, надо было найти его причину.
Но зато, чем более граф узнавал Сильвию, тем более привязывался к этой прелестной девушке, которая представляла собой очищенное и идеальное воплощение его первой любви. Он баловал ее, как в былое время баловал ее мать, и не знал большей радости, чем замечать возрастающее доверие, с каким она обращалась к нему, когда желала чего-нибудь. Только теперь речь шла не о счетах поставщиков, не о бриллиантах и нарядах, но о делах благотворительности, о бедных, которым надо было помочь. И когда однажды Танкред, обиженный, упрекал ее, что она не обращается больше к нему, а выпрашивает все у Арно, она отвечала смеясь:
– Потому что ты даешь всегда с ворчанием, а он с улыбкой.
Самыми приятными вечерами для Арно и Сильвии были те, которые они проводили вместе. Он рассказывал о своих путешествиях, о приключениях на охоте, и с не ослабным удовольствием читал в блестящих глазах, устремленных на него, разнообразные ощущения, вызываемые его рассказами.
Конечно, граф Арно был вынужден возобновить сношения с родными и знакомыми. Везде радостно принимали и приглашали наперерыв красивого и богатого холостяка.
Баронесса Зибах тоже приняла своего кузена с распростертыми объятиями. Арно сделал ей визит и два раза обедал у нее, не встретив Лилии. В первый раз она сказала, что у нее сильная мигрень, а во второй воспользовалась довольно серьезным нездоровьем маленького Лотара. Баронесса ничего против этого не имела, так как всегда была рада сложить на другого свои материнские обязанности. После случая с пощечиной молодая девушка находилась в неловком положении, и многие мелочи, как результат этой неприятной истории, сделали встречи с графом положительно невыносимыми. Во-первых, удаление от нее Сильвии дало ей понять, что молодой графине запретили относиться к ней, как к подруге; потом – странная перемена в Фолькмаре, который стал избегать ее, а между тем испытующим взглядом всматривался в нее и, казалось, старался заглянуть в глубину ее души; все это вызывало в ней подозрение, что каким-нибудь образом ее оклеветали; и никто, кроме Танкреда, не мог это сделать, мстя ей так низко за то, что самым законным образом она защищала себя. Но Лилия слишком была горда, чтобы даже помыслить приблизиться к Сильвии и оправдываться перед молодым доктором. Она просто избегала графини и на грустный подозрительный взгляд Фолькмара отвечала гордым и холодным равнодушием.
