Такая разная любовь

– Как только смогу, – улыбнулся Илья своими синими, как океан, глазами. – Решено? Ты перестанешь плакать? Мы же не навеки расстаемся… – уговаривал он, как уговаривают маленьких детей.

Ира кивнула.

– Жаль, что у тебя нет компьютера, нам было бы проще общаться, – повеселел Илья. – Но ничего, на наше счастье, есть почта.

– Да, почта есть, – согласилась Ира, поспешно подставляя для поцелуя губы.

Через неделю Илья уехал, и вслед ему полетели ее письма. Вскоре в его ответных письмах стали мелькать чужие имена, незнакомые названия и жалобы на ужасную занятость. В его новой жизни появились и новые друзья – Эрик, Джильберт…

Правда, Илья часто звонил, как и обещал. Но что можно было сказать за две-три минуты разговора? Звонки из Италии стоили дорого. И молчать в трубку, когда рядом оказывались родители, было слишком накладно.

Конечно, на самом донышке Ириного сердечка закопошилось холодное, колючее беспокойство. В голову полезли дурацкие мысли, вроде: «Большое расстояние гасит маленькое пламя и раздувает большое». И Ира принялась считать дни до Нового года, в ожидании Ильи. Он прилетит, она его встретит, они посмотрят друг другу в глаза, и мир для нее снова станет разноцветным.

3

Ира наметила в карандаше перспективу, но медлила приступить к основной работе, как неопытный пловец, боялась войти в воду. Раньше с ней такого не случалось. Раньше она четко знала, что хочет увидеть на листе, и понимала, что из этого получится. Надо сказать, что рисунки с натуры у многих ребят в группе выходили гораздо лучше, чем у нее, но зато ей не было равных в работах, сделанных «по памяти и по воображению», – так назывались работы по композиции.

Сегодня ее любимая свободная тема, а она не может сосредоточиться. Разозлившись на себя, Ира решительно принялась дрожащей от нетерпения рукой наносить на ватман линии задуманного рисунка. Бок о бок с ней в полном молчании трудилось еще человек десять учеников от тринадцати до шестнадцати лет. Их всех Алла Генриховна считала талантливыми. Все старательно доказывали это, уверенными движениями растушевывая красивые тени на своих мольбертах.

В Школе искусств Ира оказалась случайно. Прочитала объявление, пришла к преподавательнице Алле Генриховне, показала свои работы, и та предложила ей посещать ее студию по вечерам. Она сказала Ире: «Воображение у тебя великолепное, надо его развивать». Но обучение было платное. И тогда Ира решила поработать летом, чтобы не вводить в непредвиденные расходы родителей. Она видела: деньги давались им не даром. Здесь ей помог Илья: нашел для них обоих работу в экспресс-кафе. Сам он никогда не нуждался в деньгах и пошел торговать сосисками ради Иры, чтобы у нее появилась возможность серьезно заниматься рисунком, а потом стать, как и он, архитектором.

Всех ее подруг этот поступок восхитил. «У тебя появился рыцарь без страха и упрека в сверкающих доспехах», – говорили они. Ира не возражала. Илья был необыкновенным парнем, ей невероятно повезло, что однажды он выбрал ее, отнюдь не красавицу.

Было время, когда Ира всерьез переживала по поводу своей заурядной внешности. Но однажды она вдруг поняла прописную истину, без конца приводимую в журналах и умных книжках: надо любить себя такой, какая ты есть, – в этом залог счастья, успеха и душевного спокойствия. И тогда она внушила себе, нет, не внушила, а приняла как аксиому, что, если природа создала ее именно такой, какой она видит себя в зеркале, значит, в этом и был ее великий замысел. С тех пор все изменилось. Ее даже перестала волновать грассирующая «р». Она решила, что в этом есть неповторимый шарм. Но она до сих пор не могла понять: что привлекательного нашел в ней Илья?

…Ира увлеклась тенями, сменив карандаш на более твердый. Где-то в стороне она улавливала посторонние шорохи, звуки, слышала, как Алла Генриховна подходит к другим ученикам, дает советы, что-то поправляет.

– Ты не подумала, как эта линия поведет себя дальше?.. – внезапно раздалось над ее ухом. – Приглядись, она же у тебя за горизонт выходит, а где пространство движений, которое ты так любишь?.. Что с тобой, Ирочка? – обеспокоенно всплеснула руками Алла Генриховна, наклонившись к ее мольберту.

Ира разнервничалась. Теперь она и сама видела, что все не так. Илья руководил всеми ее мыслями, не рисунок, не фантазия, а он… Она потянулась к листу, чтобы сорвать его и начать заново.

– Ну вот, только этого мне не хватало! – удержала ее преподавательница, а потом внимательно присмотрелась к ней: – У тебя неприятности?

Ира неопределенно пожала плечами. У кого их сейчас нет, этих неприятностей?

– Попробуй исправить эскиз, у тебя еще есть время.

После занятий Алла Генриховна задержала Иру. Закурив одну из своих длинных сигарет в мундштуке, она спросила:

– Откуда такая непозволительная рассеянность в последнее время, Ирочка?

Девушка засмущалась, покраснела.

– Мне иногда хочется все бросить, – вырвалось у нее. – Кажется, все не так и не то. И что из меня никогда не выйдет толку!

Алла Генриховна усмехнулась:

– Знакомое чувство, девочка моя. Это муки творчества. Самые прекрасные муки на свете после мук любви.

Ира незаметно покосилась на Аллу Генриховну – догадалась.

– А вообще-то, запомни, в будущем пригодится: «Сомнение – это вечный спутник таланта, а самоуверенность – всего лишь попутчик посредственности». И то, что ты сомневаешься, – это на самом деле замечательно. Без этого мятежного состояния души никогда ничего путного не получится. Но только не нужно забывать о воле. «Сильные волей не колеблются. Они обливаются потом, но доводят дело до конца!» – сказал один писатель по имени Жюль Ренар. Вот ты сегодня довела дело до конца, и твой закат, и твой самолет, уносящийся вдаль, оказались прекрасным воплощением твоих мыслей и чувств. Кстати, ты не передумала насчет архитектурного? У тебя хорошие шансы поступить в полиграфический, во ВГИК, в анимационную школу. Как видишь, выбор большой.

– У меня еще много времени, чтобы принять решение, – откликнулась Ира, довольная тем, что ее старания не остались незамеченными. – Я недавно слышала, что есть такое направление – архитектурная живопись. Мне показалось, это интересно.

– Что ж, – задумчиво отозвалась Алла Генриховна, поглядывая на мерцающий огонек сигареты. – Очень может быть. Ну, иди, девочка, уже поздно.

Ира пришла домой в начале девятого.

– Дочка, пляши! – выбежала ей навстречу сияющая мама, помахивая прямоугольным конвертом.

Ира взвизгнула, выхватила письмо и бросилась в свою комнату.

– Разденься, глупая! – крикнула мама, отправляясь на кухню греть ужин.

Ира сбросила на бегу куртку, шапку, нетерпеливо вскрыла конверт. Сердце трепыхалось, как крылья бабочки. Из конверта выпала фотография. Ира подняла, посмотрела и обмерла. На снимке был Илья, но не один. С одной стороны от него стоял невысокий темноволосый парень в яркой спортивной куртке, за ним блондин, а с другой стороны, в непозволительной близости от Ильи, стояла симпатичная темноволосая девушка с длинными волнистыми волосами. Она улыбалась Илье, он улыбался в объектив и, кажется, не замечал ее улыбки.

Ира развернула листок, испещренный ровным почерком.

«Привет, Ириш! Извини, что задержался с ответом, сама понимаешь, скоро сессия, дел по горло. Я ведь к тому же не очень хорошо говорю на итальянском, приходится дополнительно заниматься. Кажется, я об этом писал? Но не грех напомнить еще раз, чтобы ты не обижалась. Зато это письмо ты получишь с опережением. Один знакомый парень летит в Москву, и я попросил его поработать почтальоном.

Как у тебя там дела? Как успехи в школе? В Школе искусств? Ответь заодно на вопрос, когда наберешься храбрости и начнешь осваивать Интернет? И вообще, что в Москве новенького? Какие фильмы смотришь? У нас тут все стонут по Ричарду Гиру в „Чикаго“. Да, в последнем письме ты писала о Ваниной родной маме, как она нашлась и как вы все ему в этом помогали. Удивительная история, я тобой горжусь. Я рассказал ее Эрику и его сестре Сабрине (кстати, на фотографии именно они), друзья зовут ее Саби, она собирается стать программистом. Впрочем, кажется, я об этом тоже как-то упоминал.

Ты просила прислать тебе фотографию, где я с друзьями. Мне кажется, что здесь мы все удачно получились. Да, блондин – это Джильберт. Так… я опять отвлекся, в общем, когда я рассказывал Саби эту душещипательную историю о Волкове, она так восхищалась широтой русской души, так рыдала, что промочила всю мою рубашку. Пришлось успокаивать, вести в кафе и угощать мороженым.

Теперь о главном. На прошлой неделе я вместе с родителями любовался Везувием и Помпеей. Знаешь, это трудно описать словами, но я попробую. Во-первых, немножко истории. Этот легендарный город был открыт случайно в начале восемнадцатого века. Представляешь, строители прокладывали новый водопровод и наткнулись на развалины Помпеи и даже нашли надписи, подтверждающие это событие. Но никто тогда не подумал связать их с историей малоизвестного курортного города с двадцатитысячным населением. Ученые решили, что они посвящены римскому полководцу Помпею, ну а когда разобрались, что к чему, начался настоящий археологический бум. Помнишь картину Карла Брюллова „Последний день Помпеи“? Он написал ее после того, как побывал здесь вместе со своей любимой женщиной – графиней Юлией Самойловой.

Между прочим, жители Помпеи поклонялись всевозможным богам, но среди них главенствуют боги, покровительствующие любви! Во время раскопок было найдено столько серебряных и бронзовых статуэток, изображающих богиню любви Венеру и бога сладострастия Приапа, что трудно предположить что-либо иное!

Честно признаюсь, Помпея меня поразила в самое сердце. Я собственными глазами увидел улочки, очищенные от восьмиметрового слоя пепла. Каменные колодцы со следами врезавшихся в стенки веревок. Лавки, где лежали товары с указанными на них ценами. Полуразвалившиеся стены с сохранившимися на них надписями. На одной из них я прочитал: „Salve Lucrum“ – „Привет, Прибыль“, на другой: „Cave canem“ – „Берегись собаки“. Попадались и другие надписи, зачастую любовного содержания. Знаешь, краски на них были так свежи, будто их сделали вчера. Да! Легко поверить, что этот солнечный город был наполнен жизнью, радостью, любовью! Он мирно соседствовал с исполином вулканом, курившимся в синеющей дымке тумана. И все это великолепие погибло в одночасье под грудами камней, лавы и пепла.

Что же касается Везувия, то старикан, натворивший столько бед, не произвел на меня такого уж грандиозного впечатления. Сегодня он мирно спит в своем величии. Я пришлю тебе несколько рисунков из этой поездки, как только причешу.

Может, и ты вышлешь парочку своих набросков? Интересно, как далеко вы с Аллой Генриховной продвинулись?

И еще! Ириш! У меня потрясающая новость, вот только не знаю, как ты к ней отнесешься. Родители Эрика пригласили меня встретить Рождество и Новый год с ними в Швейцарских Альпах! Кто бы мог предположить, что появится такая уникальная возможность! У них там на одном из склонов собственный дом. Но я пока не дал ответа. Нет смысла скрывать, что мне бы очень хотелось побывать в Швейцарии и погонять по склонам, ты же знаешь мое увлечение горными лыжами. Но тут есть одно „но“… Я обещал тебе, что проведу Новый год в Москве, с тобой. А я не привык нарушать свои обещания. Теперь все зависит от тебя. Как ты решишь, так и будет.

…Перечитал и ужаснулся: сумбурное какое-то письмо получилось, но надеюсь, ты все правильно поймешь. Целую, жду писем. Илья».

Ира взглянула на фотографию, на эту Саби новыми глазами. «И почему ты так ему улыбаешься? – спросила она безмолвное изображение и внезапно сообразила: – А ведь она тоже поедет в эти Альпы! Родители Эрика – это ведь и ее родители. Так… Когда Илья писал об этой Сабрине? И главное – что?»

Ира дернула дверцу секретера, пересмотрела все письма Ильи.

Как же она проворонила… А… вот и об этой Саби: «…Смешная девчонка, чем-то напомнила мне тебя. (Этого еще не хватало!) Увидела твою фотографию на моем столе, – читала Ира, проглатывая слова, – спросила: „Кто это? Твоя сестра?“ Я ответил: „Нет, это моя девушка!“ А она рассмеялась и сказала, что я ее разыгрываю, что ты слишком молода, чтобы быть чьей-нибудь девушкой… Тут, прямо скажу, я почувствовал себя не в своей тарелке…»

Ира уставилась в окно невидящим взглядом. Почему это не в своей тарелке?

– Ирочка, иди мой руки, скоро папа придет с дежурства, будем ужинать. – Мама заглянула в комнату: – Ты что, расстроена? Из-за письма?