Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Господин Бангер!

Недоуменно обернувшись в мою сторону, он опустил вожжи.

– Чего тебе? Вас ист лос?

– Господин Бангер. Извините, пожалуйста. Мне бы… Завтра я должна поехать… Вот… Господин Шмидт дал пропуск. К моей подруге. Пожалуйста, заверьте мне его. Извините…

– Раньше не могла явиться? – пробурчал Бангер и, отогнув полу шубы, полез в карман пиджака за очками и за ручкой. – Давай сюда твой «аусвайс». – Поставив подпись, сказал, возвращая мне бумажку, с недовольными нотками в голосе: – Господин Шмидт слишком либеральничает с вами, «восточниками». Сейчас не время разъезжать вам по гостям. Чего ты там не видала, у своей подруги?

Я, конечно, не стала встревать в спор с фюрером деревенского гестапо, просто вежливо поблагодарила его:

– Огромное вам спасибо, господин Бангер.

Бангер с женой укатили, а я еще немножко постояла, поболтала с Лешкой Бовкуном. Тут вышли из дома Клава с Ниной и принялись усиленно звать меня к себе. Мол, хозяев не будет до завтрашнего вечера и все их хоромы в полном нашем распоряжении. Сейчас должны подойти ребята. Можно завести патефон, у Бангера есть неплохие пластинки.

«Ладно, на полчаса или, в крайнем случае, на часок можно, – разрешила я себе, направляясь за Клавой и Ниной в дом. – А потом вернусь в свою кладовку и немножко пообщаюсь с дневником. Но только совсем немножко! Завтра утром надо поспеть на самый ранний, первый поезд».

Мои запланированные «полчасика-час» растянулись, однако, на весь вечер (наш Мишка даже прибежал искать меня, а затем тоже остался со мной). Я не пожалела о потерянном времени, потому что оно, время, как раз и не оказалось потерянным бесследно. Бывают же в жизни человека такие часы – к сожалению, их очень немного, – когда и ты, и твои случайные собеседники вдруг раскрываются друг перед другом с самой лучшей своей стороны, и когда внезапно возникает обоюдное чувство симпатии, что ли, высшего взаимного доверия.

Мы семеро (Миша подошел позднее) – Клава, Нина, я, Лео, Бель, Бертус и Иоханнес (оба последних – голландец и швейцарец – появились в имении Бангера где-то месяца полтора назад) – расположились, как порядочные, в барской гостиной перед камином. Лео, Бель, Иоханнес и Бертус на полу, сидя и полулежа на ворсистом ковре, мы – дамский персонал – в пододвинутых к огню мягких креслах (вредная ареВ не преминула тут же съехидничать: «Смотри-ка, расселись, как в той детской сказке, где пес Бобик пришел в отсутствие хозяев в гости к псу Барбосу. Не хватает только появления самого хозяина с метлой!»).

Свет не включали, и наша «живописная группа» освещалась только слабыми отблесками огня, падающими из камина. Нина поставила на маленький столик патефон, притащила стопку пластинок, но музыку так и не включили – просто никому не хотелось прерывать ход задушевной беседы.

Говорили о многом и разном и, конечно, в основном о благословенном довоенном времени. Бель с грустью вспоминал свой родной Ливерпуль, о том, какой прекрасной, размеренно-патриархальной жизнью жили тогда люди. Бертус и Лео, естественно, делились воспоминаниями о достопримечательностях своих «самых чудесных в мире городов» – Антверпена и Кракова, а Иоханнес рассказывал о Берне, о том, какой это красивый город, как удачно сочетаются в нем глубокая старина и модерн, как прямы, широки и чисты его улицы с проложенными в середине их глубокими каналами и как удобны для пешеходов в случае ненастной погоды крытые галереи вдоль зданий. Мы же – я, Клава и Нина – с воодушевлением рассказывали своим внимательным слушателям о нашей счастливой жизни в России, о нашем особом ленинградском мире, где люди добры, приветливы и внимательны и где даже воздух – свежий балтийский воздух – пьянит свободой, чистотой и радостью.

Я вспомнила о прочитанных «Письмах русского путешественника» Карамзина и спросила у Иоханнеса, как чувствует себя сейчас символизирующий его город медведь, по-прежнему ли он живет, прикованный цепью к тумбе, на зеленой лужайке в центре Берна?

Иоханнес, высокий, стеснительный, худущий парень с добрыми голубыми глазами, с удивлением уставился на меня: «Медведь… Зачем медведь?..»

И я поняла, что многое из того, что видел когда-то путешествующий по Европе восторженный русский аристократ Карамзин, начисто смели пролетевшие годы, что милая, добрая старина исчезла, уступив место жестокому натиску цивилизованной современности. Интересно, знают ли, помнят ли сейчас в Швейцарии о славном герцоге Церингенском, который, начав строить город, решил назвать его именем первого убитого им животного. Герцог отправился на охоту, свалил медведя и, согласно принятому решению, наименовал свой город Бером (от немецкого слова Бер – медведь), который впоследствии стал Берном. С того времени и повелось держать в городе живого медведя…

Распрощались мы очень тепло и по-дружески. По-моему, у каждого остались самые приятные впечатления от этого вечера.

В воскресенье, рано утром, я уже сидела в поезде. До Мариенвердера доехала благополучно, если не считать небольшого, несколько омрачившего настроение инцидента. В пустом почти вагоне, наискосок от меня, через проход, сидел какой-то невыспавшийся, непрерывно чихающий и сморкающийся в платок тип, который время от времени неприязненно поглядывал в мою сторону. Наконец он встал, опустился на скамью напротив меня и, указывая взглядом на мой «ОСТ», спросил настороженно:

– Фрейляйн русская?

– Да.

– А куда фрейляйн отправилась в такую рань? И притом одна. Разве русским разрешается ездить в поездах на дальние расстояния?

Я молча достала из кошелки свой «аусвайс», показала ему. Сопливый тип внимательно рассмотрел мой пропуск, приподняв шляпу с лысой головы, вернул мне его обратно.

– Надеюсь, русская фрейляйн не останется на меня в обиде, – сказал со вздохом. – Теперь такое смутное время.

Лысый еще пытался о чем-то заговаривать со мной, снова канючил о «страшном, смутном времени», но на сей раз я решила пренебречь законами вежливости, не отвечая, смотрела в окно.

В привокзальном справочном бюро я узнала, что до фольварка[6 - Поместья (нем.).], где живет Зоя, можно добраться на автобусе, который вот-вот отправляется. В салоне автобуса было уже не так просторно, как в поезде. Пассажиров поднабралось порядком. Свой «отличительный знак» я решила ни в коем случае не снимать, и на меня, вернее, на мой «ОСТ», поглядывали, кто с любопытством, кто с интересом, а кто и с неприязнью, даже со злобой. Автобус бежал по ровной, обсаженной заиндевелыми деревьями дороге, а я вдруг стала сильно опасаться в душе, что, по «закону подлости», сейчас Зои может не быть дома (ведь я не предупредила ее о своем приезде) – или ушлет куда-то хозяин, или случится что-то другое.

Но к счастью, мои опасения не сбылись, Зоя была дома, помогала польке-служанке на кухне и, конечно, страшно обрадовалась мне. Мы пробыли с нею вместе до вечера, переговорили обо всем, обсудили все новости, повспоминали, поплакали. Зоя сходила к хозяину, объяснив ситуацию, выпросила у него «урляйб» до пяти часов. Она познакомила меня со всеми работающими в поместье поляками и пленными французами. На первый взгляд, это очень хорошие, общительные и приветливые ребята.

После обеда мы с Зоей отправились на соседний хутор, где работают «остарбайтеры». Нас вызвались сопровождать француз с двойным именем Поль-Мишель и поляк Тадеуш. Правда, вскоре Поль-Мишель не без сожаления отстал – нам удалось уговорить его вернуться, так как мы опасались встречи с местным полицаем, который, по рассказам Зои, не уступает в злобности нашему Квашнику. А Тадеуш все же проявил упорство. По нежным взглядам, которыми он с Зоей время от времени обменивались, я поняла, что они симпатизируют друг другу, если не сказать больше. Однако Зоя почему-то не посвятила меня в свой роман, а я тоже не сочла нужным приставать к ней с расспросами.

Русские «остарбайтеры» – их семь человек, все бывшие военнопленные – встретили нас дружелюбно. Конечно, сразу же завязался разговор, посыпались вопросы – откуда я (Зою-то они знают), как мне здесь, в Германии, живется и работается, каково настроение. Я еще раз повторила все, что мне известно о Ленинграде и о «котле» под Корсунь-Шевченковским, затем, как и водится, все вместе шумно обсудили эти события. Вскоре на столе появился металлический закопченный чайник, за ним – хлеб, маргарин, сахарин. Переглянувшись, ребята выставили в центр стола литровую бутыль с мутным самогоном. Мы с Зоей категорически отказались от него (я сразу вспомнила свое новогоднее позорище), принялись за чай.

За разговорами и чаепитием время летело незаметно. Вдобавок неожиданно выяснялось, что один из парней, его зовут Гриша, в какой-то мере даже наш с Зоей земляк. До 14 лет он жил в финской деревушке вблизи от Красного Села, учился в школе в Русско-Высоцком. Затем его семья переехала в Тамбов, где родители купили дом. Как же приятно было слышать знакомые названия, самим повторять их!

В общем, пока мы все радостно охали и ахали по поводу столь счастливого совпадения, вдруг выяснилось, что я вот-вот опоздаю на последний поезд. До автобусной остановки мы почти бежали (кроме Зои, меня провожали также Гриша, Тадеуш и Поль-Мишель). Автобус уже стоял. Я наскоро обняла Зою, пожала руки остальным провожатым – и все. Дверца захлопнулась…

22 февраля

Вторник

Вчера не сумела дописать до конца о своих воскресных похождениях, так как проснувшаяся среди ночи мама увидела мою пустующую постель и, заглянув в кладовку, буквально прогнала меня спать.

Итак, моя запись оборвалась на том, что я вошла в автобус, и дверца за мной захлопнулась… Немного отдышавшись, я решилась – тронула за плечо сидящего впереди меня пожилого немца: «Извините, пожалуйста… Вы не скажете, который сейчас час?»

– Конечно скажу. Почему нет? Пожалуйста. – Расстегнув пальто, немец вынул из нагрудного кармана пиджака часы, щелкнул крышкой. – Сейчас, милая фрейляйн, семь часов сорок восемь минут.

Мне чуть не стало дурно. Так и есть – опоздала на последний поезд. Он отходит ровно в восемь, а автобусу ползти еще больше получаса. Шмидт словно бы накаркал мне своим пророчеством. Что же теперь делать?

Старик-немец, полуобернувшись, с насмешливой улыбкой смотрел на меня. «Русская фрейляйн, несомненно, была в гостях у одного из тех проворных молодых людей, что сейчас ее провожали. А теперь скучает, вот-вот заплачет».

– Дело не в этом, – пробормотала я в отчаянии. – Я опоздала на поезд. На последний. И как теперь быть – не знаю.

Старик сразу стал серьезным: «Это, конечно, сложнее. Извините меня. А куда вам ехать? – Выслушав меня, подумал, затем сказал: – Я посоветовал бы вам подойти сейчас в городе к пивному бару, что расположен возле железнодорожного вокзала. Там иногда можно встретить водителей машин. Возможно, вам повезет».

Мне и в самом деле повезло. Спасибо моему находчивому попутчику – есть же на свете хорошие, добрые люди, хотя и немцы! Старик сам вызвался проводить меня до пивного бара, вблизи которого действительно стояли в ожидании водителей две автомашины – тяжелый грузовик и небольшой, крытый брезентом фургон, – сам же обратился и к вышедшему вскоре из дверей питейного заведения слегка прихрамывающему бородатому крепышу в потертой кожаной куртке с миниатюрной канистрой в руке. Приподняв шапку, он поинтересовался маршрутом уважаемого «фарера», любезно осведомился, не согласится ли тот, если путь совпадет, подвезти опоздавшую случайно на поезд русскую фрейляйн? Как, к моей великой радости, выяснилось, фургон следует до Ландсдорфа и его путь лежит именно через Грозз-Кребс.

– А чем ты намерена расплатиться со мной? – странным, словно бы металлическим голосом спросил бородач, когда я спотыкающимся от волнения и страха языком (вдруг откажет?) в свою очередь попросила его об услуге захватить меня с собой.

– Чем?.. Вот… – В растерянности я вытащила из кармана кошелек, торопливо вытряхнула в ладонь все его содержимое. – Вот… Тут 5 марок 73 пфеннига. К сожалению, у меня больше нет.

Бородатый непонятно усмехнулся, переглянувшись со стариком, хмыкнул что-то наподобие: «Ладно, убери пока это. Сочтемся как-нибудь. Давай, садись в кабину».

Его непонятная усмешка, странный, будто неживой, голос и пугающий чем-то, что я не смогла разобрать в темноте, облик, а также это «сочтемся как-нибудь» насторожили меня, и я невольно замешкалась. Но бородач – он уже подошел к фургону и взялся за ручку дверцы – вдруг заорал на меня: «Ну, что же ты?! Сказано ведь тебе – полезай в машину – Штайге ин дас Ауто!.. У меня нет времени тебя уговаривать. Дома ждут жена и детишки».

Ах «жена и детишки…». Ну, тогда – другое дело. Наскоро пробормотав благодарность старому немцу, я ринулась вслед за водителем и уже через несколько секунд сидела рядом с ним на мягком сиденье в темной и душной, насквозь пропахнувшей слабым бензиновым запахом и сигаретным дымком кабине, слушала и не слышала из-за охватившего меня проволочного напряжения едва доносившуюся откуда-то снизу тягучую мелодию.

Пока ехали по городу, бородатый водитель не обращал на меня ровно никакого внимания, лишь насвистывал негромко, в такт музыке. Но вот промелькнули в темноте последние, словно бы игрушечные пригородные домики, и бородач, обернувшись ко мне, сказал: «Ну, что сидишь, как… как каменная. Расслабься. И не бойся меня. Я, к твоему сведению, не грабитель и не насильник. А впрочем, ты, видно, ни черта не понимаешь по-нашему».

Пришлось сказать ему, что я поняла все, что он говорил, и что очень рада тому, что он не грабитель и не насильник.

– Ишь ты, – удивился бородач и тут же поинтересовался: – А зачем ты прицепила этот идиотский знак? Кому нужно знать, что ты не полька, не немка, не африканка, а именно русская? По-моему, это унижает человека, принижает его достоинство.

Я ответила, что знак «ОСТ» мы, русские, носим не по собственной воле, но что я отнюдь не чувствую себя униженной оттого, что кто-то из них, немцев, распорядился таким вот идиотским способом унизить нас. Я русская и всегда останусь русской. Кстати, и мое достоинство – всегда при мне.

– Ишь ты, – опять повторил бородач и, не обращая больше на меня внимания, снова стал подсвистывать в такт доносящейся из невидимого приемника мелодии. Постепенно напряжение спало с меня. Я смотрела на летящую под колеса машины слабо освещаемую фарами дорогу с застывшими вдоль обочин, словно сказочные великаны, мохнатыми деревьями и размышляла о том, как же все-таки велик и многообразен мир, как сложны, разнообразны и противоречивы человеческие судьбы в нем. Вот этот бородатый немец… Кто он? На вид – насколько я смогла разглядеть его в темноте – еще далеко не старик – от силы лет сорок, ну, – сорок пять, а почему-то не на фронте. И эта неуместная для его возраста борода. Маскировка какая, что ли?