Сага о халруджи. Индиговый ученик. Книга вторая

На рассказе о прекрасной самрийке, которая, напоив Абира дарроманским вином, украла у него черный сапфир величиной с голубиное яйцо, Арлинг заснул. Ему снились кучеяры, которые ходили днем в масках людей, а по ночам превращались в отвратительных тварей, пожирающих чужестранцев. Они воняли чесноком и заставляли его глотать песок, смешанный с перцем. Кошмар длился недолго. В голову ворвался грохот, топот мечущихся по комнате людей, лязг клинков, а затем глухой звук падающего на пол тела. На лицо брызнуло чем-то теплым. Слизнув капли с губ, он почувствовал кровь. Решив, что ему это снится, он собирался спать дальше, но тут его рывком подняли на ноги.

– Сматываемся быстро и без шума, – послышался приглушенный голос Абира. – Хозяин, паскуда, у меня еще пописает кровью. Уходим через окно, внизу засада. Гастро, возьмешь Ара.

Арлинг открыл рот для первого из сотни вопросов, но мир куда-то перевернулся. Он сам не понял, как очутился на плече у здоровяка Гастро. Подняв Регарди, пират даже не сбился с дыхания. От возмущения Арлинг собирался врезать ему по спине, но руку перехватил Абир, обдав его пивным духом и едва слышно прошептав:

– Я буду благодарен, если ты будешь висеть смирно и позволишь Гастро спасти твою задницу. Те ребята, которые ждут нас внизу, думают, что все драганы на одно лицо и собираются честно отработать свои денежки. Как ты думаешь, кого зарубят первым? Нуф, полезай в окно. Придется прыгать.

Абир прав, пытался убедить себя Арлинг, болтаясь на плече у Гастро, который, казалось, даже не замечал своего груза. Пират бежал, прыгал, снова бежал, ни разу не останавливаясь и не сбавляя темпа. Голос дяди раздавался то сзади, то спереди, пока не утонул в уличном шуме. Ночная Самрия была не тише дневной столицы, а местами даже громче. Мимо проносились какие-то люди, которые кричали на разные голоса, часто ничем на человеческие не похожие. Повсюду слышался топот ног, будто они бежали посреди взбесившейся толпы, а запахи сменялись так быстро, что он не мог уловить ни одну знакомую ноту. Все смешалось. Бросив бесполезные попытки отличить реальность от вымысла, Арлинг изо всех сил вцепился в пояс пирата, стараясь не свалиться и всерьез опасаясь, что у него оторвется голова.

Вскоре одна тряска сменилась другой, а плечо Гастро – крупом лошади. В ушах засвистел ветер, желудок подскочил к горлу, а он почувствовал себя тюфяком, набитым гнилой соломой. Над ухом раздался свист, похожий на взмах клинка, который тут же превратился в звон, заполнивший все пространство. Где-то наверху разгоралась драка, но Арлинг был от нее далек. Его мир сузился до стука лошадиных копыт, которые взрывали землю, словно падающие с неба камни, бросая ему в лицо острый песок и пригоршни пыли.

Драка утихла так же внезапно, как и началась, а скачка все продолжалась, а песок все сыпался. В какой-то момент Арлингу показалось, что его сейчас разорвет пополам. Голова с туловищем отвалится в одну сторону, а другая часть, с ногами, – в другую. Голос Абира он услышал раньше, чем понял, что лошадь уже больше никуда не скачет.

– Мой нижайший поклон славному хозяину, да не иссякнет лучезарный свет его во веки веков, – цветисто произнес Абир, заставив Арлинга усомниться в том, что дядю не ранили в голову. – Рибар Асдахан и его спутники прибыли, чтобы верно служить великому и храброму покорителю песков до самого Балидета. Ваш жалкий раб приносит свои извинения за столь ранний приход. Только желание как можно раньше выразить свое глубокое почтение может стать оправданием его поспешности.

Арлинг был готов услышать в ответ, что угодно, но к его удивлению, оказалось, что дядя подобрал правильные слова.

– Добро пожаловать в караван Рафики Аджухама, – приветствовали их. – Располагайтесь. Да сохранит Омар вас в пути.

***

Пустыня… Обнаженная до костей земля, которую время превратило в пыль. Арлинг много раз слышал об океанах песка, покрывавших мир от горизонта до горизонта, но не мог представить, что они окажутся настолько бескрайними, горячими и равнодушными ко всему, что попадало в их волны. Он помнил песчаные косы Ерифреи, но жар от миллиона раскаленных мелких камней рисовал в воображении пугающие картины. Песок был повсюду – забивался в сапоги, проникал под одежду, скрипел на зубах… На второй день Арлинг его возненавидел, болезненно реагируя на любые прикосновения сыпучей пыли.

Ветер стал вторым проклятием. Массы нагретого воздуха не останавливались ни на секунду, то лениво шелестя песчаной поземкой, то свирепо рассекая вдоль крутых барханов. О барханах ему рассказал Абир. Арлингу было трудно представить гигантские кучи песка, которые покрывали всю пустыню, образуя подвижные узоры, меняющиеся по прихоти ветра. Но слушая странные звуки, похожие то на свист клинка, то на шепот женщины, он поневоле проникался величием пустынного пейзажа, понимая, что в этом месте можно поверить во все, что угодно.

Воображение рисовало мрачные картины – извилистые гребни песков, множество изломов, шрамы прошедших времен и следы древней катастрофы, которая ощущалась в накаленном воздухе. И конечно, пространство – тихое и безмолвное. Кроме движения каравана не было слышно ни звука. Никогда еще Арлинг не испытывал такого сильного чувства отсутствия жизни. Оно удивляло, настораживало и крепко придавливало к раскрошенной в пыль земле.

Караван казался нелепицей в этом мире. Люди и животные, словно жалкие муравьи, томясь от жары и жажды, ползли по сыпучему песку бесконечной равнины, то изнывая от зноя днем, то леденея от холода и кутаясь в одеяла ночью.

Дядя рассказывал, что солнце в пустыне маленькое, белое и тусклое, но для слепого Арлинга оно было необъятным пламенем, полыхающим на все небо. Непривычный жар томил, и ничто не могло освежить засохший язык. Регарди был уверен, что мог выпить целое озеро воды и все равно бы не напился. Чувство жажды было бесконечно и никогда не ослабевало. Что бы он ни пил, жидкость лишь усиливала жажду вместо того, чтобы утолять ее. Жар испарял влагу из тела мгновенно. Несмотря на духоту, он совсем не потел.

Арлинг никогда не думал о том, что вода может быть вкусной и мерзкой одновременно. От Абира он знал, что ее везли в мешках из овечьей шкуры, которые изнутри смазывали дегтем для сохранности. Этот деготь прибавлял воде ужасный вкус и, по мнению Регарди, делал ее совершенно непригодной для питья. После первого глотка его вырвало, а резь в животе стала постоянной. Абир посоветовал добавлять в воду уксус, но мера помогла лишь частично. До конца путешествия Арлинг так и не избавился от подозрений, что сами кучеяры, да и остальные пираты пили другую воду, подсовывая ему испорченную.

Каждого колодца Регарди ждал с нетерпением, однако короткие островки жизни, которые назывались оазисами, облегчения не приносили. Вода из колодцев была лучше, чем из мешков, но часто имела соленый привкус и была сильно засорена. И все же драгоценнее нее в пустыне ничего не было. Отъезжая от очередного оазиса, Арлинг твердо верил, что проживет не больше часа, но день проходил за днем, и дорога приводила к новой надежде – засыпанной песком и сором, с отвратительным привкусом незнакомых минералов и запахом диких животных.

Третьим проклятием стал верблюд.

– Кучеяры любят этих тварей, – сказал Абир, впервые подводя его к странному животному. – Они верят, что, когда бог создавал человека, он использовал мягкую глину, в которую вдохнул жизнь. Но завершив труд, бог увидел, что глина осталась. И тогда он разделил ее на две части. Из одной была сделана финиковая пальма, а из другой – верблюд. Поэтому финиковая пальма – это сестра человека, а верблюд – его брат. Помни об этом, и тебе будет легче понять Сикелию.

Арлинг провел рукой по теплой шерсти и подумал, что обитатели пустыни так же страшны, как и ее климат.

– Это дромадер, одногорбый верблюд, – пояснил Абир, видя смущение племянника. – За день может пройти до ста арок, жрет колючки и сухие ветки, живет долго, несет почти половину своего веса, по раскаленному песку ходит, как по ковру, ветер и солнце ему нипочем. Чем больше горб, тем верблюд выносливее, а значит дороже. У старых верблюдов горбы висят, как груди у старух. У тебя хороший, верховой верблюд, белый. Кучеяры говорят, что на его спине можно выпить чашечку кофе, не пролив ни капли. Не робей, парень. Верблюд в пустыне – это твои жена, отец, брат, сестра и единственный друг, которому ты можешь доверять.

Что бы там ни говорили кучеяры и дядя, но верблюд показался Арлингу ужасной тварью – громадной, неуклюжей, с толстыми, сухими ногами, безобразной головой и отвратительным наростом на спине. По сравнению с лошадьми, он казался нелепицей природы. С трудом сдерживая тошноту от раскачиваний горбатого, Регарди думал о своем коне, который остался пастись на просторах Ярла. Он помнил каждый изгиб его сильного тела: замечательные крутые бедра, острые, как иглы, уши, точно из железа выкованные ноги, безукоризненно круглые копыта, откинутый в виде совершенной дуги хвост, мягкую, тонкую, блестящую шерсть, длинную, шелковую гриву. Таков был его Дарсалам, и от этих воспоминаний можно было сойти с ума.

Каждое утро Арлинг просыпался от жалобных стонов и криков ярости. Это погонщики начинали вьючить верблюдов, и он не представлял, что можно было делать с животными, чтобы они издавали такие звуки. Тревожные, раздирающие вопли и гортанные понукания кучеяров преследовали его потом весь день.

После навьючивания начинался процесс взбирания на горбатого – хуже занятия было не придумать. Все путешествие Арлинг ни разу не сумел залезть и спуститься с верблюда без помощи Нуфа, который всегда держался рядом – не иначе как по указанию Абира. Верблюжье седло оказалось хитроумным приспособлением. Две широкие перевязи проходили под животом твари, а одна обматывалась вокруг шеи, чтобы устройство не съезжало назад. Само седло покоилось на остове, которое состояло из сиденья, возвышающегося над горбом верблюда. Сиденье было покрыто овчиной, но Арлинг все равно натирал себе все, что можно. К сиденью же крепилась разнообразная утварь – сумка с припасами, вонючий мешок с водой и одеяла.

Как только Регарди садился, верблюд сразу вставал, раскачиваясь, словно подпиленное дерево. Сложность состояла в том, что горбатый поднимался сначала на колени передних лап, потом на задние ноги и только напоследок выпрямлялся полностью. Все эти движения животное делало быстро и так неожиданно, что при втором толчке Арлинг, как правило, съезжал ему на шею под хохот кучеяров и Нуфа. Прошло много времени, прежде чем он научился наклонять тело сначала вперед, а потом назад, удерживаясь на адском устройстве. Регарди очень сомневался, что способ, которым передвигались знатные кучеярки – в корзине между двумя верблюдами – был лучше.

На ночлег Арлинг приезжал разбитый по всем суставам, с глубокой ненавистью в сердце к пустыне и ее обитателям. Засыпая на второй день после мучительной качки, которая была еще хуже штормов Согдианского моря, он не мог избавиться от навязчивой мысли. Рай и ад – это не то, что существовало после смерти. Они находились здесь, на бескрайних просторах Согдарийской империи. Рай был давно и безвозвратно потерян на холмах Мастаршильда, ад же догнал его из Согдианы, обретя поистине извращенные формы.

Кроме дорожных тягот, появилось еще одно неудобство, которое сильно его досаждало. В самом начале пути Абир принес похожую на платок тряпицу и, несмотря на протесты Арлинга, крепко обвязал ее ему вокруг глаз.

– Нет более суеверного народа, чем кучеяры, – пояснил он. – Если узнают, что ты слепой и ходишь без повязки, забьют камнями. Случайно взглянуть в глаза слепого считается в Сикелии дурным знаком, а тем более у торгашей. Они везде видят порчу и до смерти боятся грабежей. Ведь если ограбить такой караван, как наш, можно безбедно жить до конца жизни, еще и детям останется. А капитану-неудачнику водить караваны уже никогда не позволят, таковы правила купеческих гильдий.

По словам Абира, купцы везли целый караван сокровищ: пушнину и мед из северных провинций Согдарии, ракушки из Барракского моря, кожу, хлопок и корабельные канаты из Самонийских княжеств, райские зерна с Архипелага Самсо, по которым сходили с ума сикелийские гурманы, стекло и фарфор из Ерифреи, а также ром из Флерии, который особенно ценился в Шибане. Но, несмотря на разнообразие товаров, Арлинг чувствовал только аромат благовоний, который постоянно витал над караваном.

– Это мирра и ладан, столпы Сикелии, – объяснил Абир, шумно втягивая в себя воздух. – Запахи рая. Говорят, что Затута, бог домашнего очага, забыл закрыть двери в мир людей, вот они и проникли к нам. Мне чертовски нравятся здешние боги. Это тебе не Амирон. В Сикелии для каждого дурака найдется свой покровитель. Даже для чужеземцев. Наш бог – Омар, из всех кучеярских божков он самый понятный. Мне по душе его главная заповедь. Вот послушай. Жизнь человека длится одно мгновение. Поэтому живи и делай то, что хочешь. Если тебе что-то не хочется – просто не делай этого. И наоборот: желаемого нужно добиваться всеми силами. Мудро, да?

Если бы под Арлингом не раскачивался верблюд, а в макушку не пекло сикелийское солнце, он бы, пожалуй, согласился с дядей. Но его нынешние мытарства никак не совпадали с наставлениями Омара. Сейчас он делал как раз то, что хотел меньше всего – продолжал путешествие, не зная, кому и зачем это нужно. По мере того как его горбатый преодолевал все больше барханов, вера в балидетского мистика и его магию становилась слабее.

Им пришлось путешествовать под вымышленными именами – дядя опасался шпионов брата. Легенда была простой и замысловатой одновременно. Абир был отцом, который провожал слепого сына к чудесным источникам в реке Мианэ, надеясь на исцеление. Два пирата изображали их слуг, а Нуф – младшего брата.

В пустыне многие знакомые вещи обрели иной вкус и звучание. Среди песков Арлинг впервые столкнулся с человеческой жалостью. Дома, в Согдарии, отец и слуги тоже жалели его, но то было иное сочувствие. Они знали зрячего Регарди и воспринимали его слепоту, как временную помеху. Однако в Сикелии жалость обрела чудовищные размеры, обжигая его не меньше пустынного солнца.

Языки у кучеяров были длинные. Скоро о слепом драгане знал весь караван. На привале или в дороге к нему постоянно приходили переселенцы, путешествующие за плату вместе с торговцами, а иногда и купцы – чаще всего, их жены. Они приносили ему странные камни замысловатых форм, витые веревочки непонятного назначения, куски тканей, а также лепешки и сладости. Вручая подарки, кучеяры обязательно касались его повязки, бормоча под нос что-то невразумительное. Иногда Арлингу казалось, что в школе он учил совсем другой кучеярский. Этот язык он узнавал все меньше, поэтому предпочитал отмалчиваться. Через неделю подобного внимания, ему хотелось послать всех к дьяволу, но Абир посоветовал терпеть.

– Для них это как молитва о здоровье, – объяснял дядя. – У нас калек прячут за стенами, а в Сикелии они в почете, если, конечно, не выставляют свое уродство на показ. – Тут Абир осекся и поспешил исправиться. – То есть, прикрывают нездоровые части тела. У них считается, что если ты коснулся убогого, то, вроде как, помолился Семерице, богине жизни. В Балидете, к примеру, калеки за счет этого только и живут. Болит у тебя рука, найди безрукого, дай ему монетку и потрогай его здоровую руку. Если болит живот, нужно искать кого-то со страшными ранами в этом месте. Все просто.

– А если болит голова, найти безголового? – попытался пошутить Арлинг, но Абир его не поддержал.

– Можешь смеяться над чем угодно, только не над их богами, – серьезно сказал он. – Кучеяр поймет твою шутку о своей жене, но за неосторожное слово об Омаре или Негивгае, не задумываясь, всадит тебе джамбию под ребра.

– Нечестно, – вздохнул Арлинг, решив перевести тему. – Они меня видят, а я их нет. На кого эти кучеяры похожи? На арваксов, кармокаров?

– Черт побери, и, правда, несправедливо, – рассмеялся дядя.

Следующим вечером, когда лагерь готовился ко сну, а сам Арлинг без сил сидел у палатки и мечтал о колодце, Абир подвел к нему человека.

– Это Азиз. Он не будет возражать, если ты его «осмотришь» руками. Не стесняйся. Парень за это получил монету.

Подумав, Регарди не стал отказываться и, подойдя к кучеяру, положил руки ему на лицо. Его сразу обдало крепким духом моханы – местной водки, которая была еще хуже воды из овечьих бурдюков. Впрочем, пальцы не сообщили ничего интересного – жирная кожа, небольшой, приплюснутый нос, сросшиеся на переносице брови, пухлые губы, жесткие волосы. Обычный человек, которому не мешало бы помыться и почистить зубы. Для слепого все люди на одно лицо, подумал Арлинг, удивившись, как искренне прозвучали собственные мысли.

Все это время Азиз глупо хихикал, а когда Регарди закончил, заявил, что в ответ хотел бы осмотреть и его. Арлинг не нашелся, что сказать, дядя же захохотал так, что притихли стражники, игравшие в кости неподалеку.

– Проваливай, желтомордый, – наконец, выдавил из себя Абир, с трудом отдышавшись от непонятного приступа веселья. Из его слов следовало, что у кучеяров желтая кожа – важный штрих к портрету, нарисованному слепым.

Едва караван отошел от Самрии, Абир снова стал похож на самого себя – много шутил, веселился и играл в кости со всеми караванщиками, включая нарзидов, которые были каким-то отсталым народом с гор, выполняли у кучеяров черновые работы и ужасно воняли. Впрочем, с дядей было нетрудно подружиться. Он умел очаровать любого, а тягот путешествия для него будто не существовало. Арлинг не мог представить, что некоторые люди проводили в пути всю жизнь.

Походный быт – от ужасной жары до укусов клопов – был словно срисован с самых злачных мест ада. Еда огорчала не меньше тряски на верблюде и вечно палящего солнца. Повар каравана готовил дикие смеси из разных круп с несочетаемыми вкусами, сильно сдабривая их приправами и чесноком. Вместо столовых приборов использовались куски хлеба или лепешки, которые были такими горячими, что обжигали пальцы. Скудный рацион разбавляли сухое верблюжье молоко и сладкая водка – мохана, от которой было трудно захмелеть, но можно было получить головную боль на несколько дней. Чаще всего Регарди не наедался и засыпал голодным.

В редкие вечера его навещал Абир, который обычно проводил это время в дозорах, отрабатывая их место в караване. Они садились у входа в палатку и разговаривали до поздней ночи.

С самого начала пути Абир взял на себя роль наставника, обучая Регарди местным диалектам и обычаям. Чаще всего они казались Арлингу глупыми или дикими.

– После пожатия руки нужно поцеловать внутреннюю часть своей ладони, – советовал дядя. – Иначе ты обидишь кучеяра, и он будет вправе на тебя плюнуть.