Прах имени его
Память вспыхнула обжигающими образами недавнего прошлого.
– Post calamitatem memoria alia est calamitas[27], – проскрежетал Куллеон. – Память о них останется. И о нас – как о разрушителях, сломавших последний костыль старого мира.
– Что живущий полвека может знать о памяти? Память так непостоянна. Она – яд дыхания василисков.
Грутланг свернулся кольцом.
– Я знаю, что тебе нужны факты. Я знаю, что ты – противник пустых слов. Так смотри же на будущее! И помни, не боги открывают его тебе – а я, ими забытый, отверженный…
И Куллеон увидел. Не сумел поверить. То, что Грутсланг явил ему… определяло все. От блеска драгоценных камней кружилась голова. Стал считать.
Шестьдесят, тридцать, шесть…
Конечно, это ради его народа. Конечно, он, прошедший через все тридцать три военных несчастья, знает, что для его народа необходимо, получше аристократов в длинных тогах, только в вине находящих ясность мысли и остроту языка. Они не видят дальше собственного носа, а он смотрит на десятилетия вперед. И потому неважно, какой ценой, но…
Карфаген должен быть разрушен.
* * *– Господин, что это? Точнее, простите, – кто это?
– Сам пока не знаю. Хочешь придумать ей имя?
Рабыни, смуглые и хрупкие восточные красавицы, знавшие самые страшные секреты наслаждения – те, где смерть сплетается со страстью, – давно не удивляли карфагенян, разве что нищих. Но эта дикарка привлекала внимание еще до того, как Баалатон объявил, что забрал ее из страны Медных Барабанов. Анвар удивлялся больше остальных, так и сказал: не привык видеть в доме господина женщин, разве только врачевательницу Фиву; она – на особом счету.
Дикарка привлекала внимание. Почти всегда – недоброе.
Едва вернувшись на корабль, довольный запыхавшийся Баалатон тут же затребовал прочную веревку и связал дикарку по рукам и ногам, пока другие с любопытством рассматривали ее, словно ручную обезьянку. Если миг назад спутники собирались потешаться над Баалатоном, бросившим золотой песок – забрали себе, чего же добру пропадать, – то теперь обо всем позабыли, и сам Баалатон потешался над ними. Весь обратный путь торговцы и путешественники скользили по дикарке взглядами и расспрашивали Баалатона: откуда? Как, действительно та самая? Из народа Медных Барабанов? Такая бледная кожа…
Дикарка и правда была бледной, не считая нескольких темных пятен на лопатках и бедрах. Наряд – совсем простой, только юбка, ожерелье из красных камушков да прикрывающая грудь ткань, – притягивал еще больше взглядов. Если же кто-то не отворачивался и не смотрел только на полуобнаженную грудь, если задерживал внимание на хрупком лице, то вскоре вздрагивал, видя сдвоенный зрачок правого глаза – как у трибаллов и иллириев, что насылают ненастья, презренно взглянув на человека или животное[28]. Баалатон усмехался: ждал, что, несмотря на этот изъян, его будут осаждать предложениями купить «заморскую обезьянку», предлагать взамен золотой песок или весь нераспроданный товар и давать честное слово рассчитаться сверх того на суше.
Не продал бы. Но на палубе держал специально.
Очнувшись, дикарка забегала глазами, но не произнесла ни слова, даже не вскрикнула, и Баалатон, кликнув двух крепких моряков, проследил, как ее отнесли в трюм и уложили на джутовые мешки, забитые товарами. Дикарка не вырывалась – только раз, сразу после пробуждения, будто еще не отойдя ото сна, беспомощно дернулась.
Корабль зашел в квадратную торговую гавань Карфагена. Баалатон развязал дикарке ноги. Поймав удивленный взгляд, сказал:
– Мне плевать, понимаешь ты меня или нет, но пойдешь сама. Не собираюсь тебя больше таскать. Ясно?
То ли поняла, то ли догадалась – Баалатон не стал разбираться. Но показалось, что дикарка еле заметно кивнула.
Пока шли через город к дому – Баалатон специально провел ее через рынок, крепко держа за руку, – их не стесняясь обсуждали: глазели, говорили в полный голос, а не как обычно, перешептываясь по углам, сплетничая в винном дурмане. Баалатону казалось, будто он – герой легенд и сказаний, несущий военный трофей, голову чудовища, золотые яблоки или долгожданное пламя; о нем обязательно сложат хвалебные песни, поэты и льстецы растекутся красноречием по пергаментам, а он будет чувствовать все тот же причудливый фантомный вкус на губах, что и сейчас; так, понял вдруг, ведь ощущается первый глоток славы – сладкий и чересчур крепкий.
Настоящий же трофей грел душу в кожаном мешочке рядом с кошельком, на поясе.
Баалатон обрадовался, что Фивы на первом этаже не оказалось. Отвел дикарку наверх и столкнулся с Анваром.
– Она такая бледная! – Анвар возвел руки к небу. – И эти пятна… и… ожоги!
Баалатон удивленно вскинул бровь – только теперь обратил внимание, как изменилась кожа дикарки: местами заметно посмуглела, покрылась пятнами от, очевидно, непривычного чудно́му подземному народу солнца. Ну ничего, полюбит жить на земле, а не под ней. Придется – выбора нет.
– Господин, только не говорите, что это… что она действительно из страны Медных Барабанов!
Дикарка стояла, опустив глаза.
– Угадал, Анвар, угадал! Не знаю, немая она или говорит на своей тарабарщине, а сейчас отмалчивается. Пока ни слова не произнесла. И не бойкая…
– Господин, и что вы хотите с ней делать?..
– Ну, боюсь, совсем не то, что обычно делают с восточными красавицами в нашем городе милейших праведных нравов, – усмехнулся Баалатон. Изучал тонкую, почти фарфоровую талию девушки. – Пусть пока побудет… допустим, рабыней в этом доме. А там… посмотрим. Такой товар многие ценят! А я ценю сам знаешь что – звон серебра. Приведи ее в порядок, ладно? И проследи. Да, кстати, Анвар, – ни слова Фиве. Пока. Даже если будет настаивать. Сам расскажу…
Баалатон потянулся развязать веревки на руках дикарки. Поддался порыву, коснулся выступающей ключицы, случайно задел бусы из красных камушков – легонько, тут же отдернул руку.
Для нее этого оказалось достаточно.
Замахнулась, собиралась ударить – промазала, но тут же накинулась и укусила за руку. Баалатон, вскрикнув, отвесил дикарке пощечину.
– Дрянь! Попадись ты кому другому, уже бы… Дрянь! Я вел себя с тобой как с человеком, обезьянка! А ты, паршивка…
– Господин, – поспешил успокоить Анвар. – Господин, боюсь, вы просто напугали девочку. Уверен, она голодна – ей надо поесть.
– Займись ею, Анвар, – повторил Баалатон, потирая руку. Следы зубов белели. – Разберемся с обезьянкой завтра. Я утомился и хочу побыстрее надеть свои украшения, а утром завершить сделку с Фалазаром. Чтобы больше не видеть этого надменного халдейского лица. – Он еще раз посмотрел на дикарку и прошипел сквозь зубы: – Дрянная обезьянка…
Быстро скрывшись в соседней комнате и умывшись, Баалатон поднялся на крышу: небо темнело, светилось молочными прожилками далеких звезд, по которым, как уверяли, халдеи высчитывали прихоть злого рока, резкие повороты судьбы и щедрые жесты удачи. Спать лег не сразу. Достал Драконий Камень и крутил в руках, хмыкая, когда мир отражался в гранях причудливыми вихрями растворившейся в воде краски.
Конечно, Баалатон не оставил драгоценность внизу – доверял Анвару как себе, но эта дикарка… Впрочем, будь хоть один, без Анвара и соседей, да что там, хоть один во всем городе, все равно бы взял Драконий Камень с собой – любовался бы не отрываясь, как иные любуются тлеющим закатным солнцем, а некоторые – обреченные, проклятые людьми и богами – собственным пленительным отражением. Драконий Камень грел душу, его не хотелось отпускать. Даже – мысль скользнула юркой змеей – продавать.
Баалатон спрятал Драконий Камень в одеяниях, которые специально кучей навалил на деревянную тахту, провел по руке, раненной в стране Медных Барабанов, а теперь еще и укушенной – следы от зубов покраснели, – и, обхватив Драконий Камень, уснул.
Вновь образы завихрились шаловливым дымом: увенчанные египетскими коронами василиски, чьи глаза искрились хищными гранатовыми рубинами; потом – слоны и верблюды, гибнущие в зыбучих песках беспощадной пустыни; медные барабаны прямо над ухом; лунный свет, тонущий в подземном мраке, и там – змеи, перегной, завядшие лепестки мака; нежные хрупкие руки, обхватывающие шею и тянущие вниз, в царство, откуда нет возврата…
Солнечный свет оплавил морок, обратив жидким сургучом.
Баалатон открыл глаза и застонал; решил, что просто нездоровится, но, едва приподнявшись на локтях, понял – ему невыносимо плохо. Мир вокруг вот-вот треснет, как дешевая, наскоро сделанная керамическая ваза, звуки – громче обычного, свет – обжигающий. Голова трещала; так, как сейчас, не тошнило после лучшего неразбавленного вина и напитков много крепче, даже после отвратительных, невесть из чего намешанных горьких лекарств Фивы.
Первое, что Баалатон сделал, – проверил Драконий Камень. Успокоившись, что тот на месте, встал с тахты, снова посмотрел на гранатовые прожилки – в солнечном свете Камень не казался загадочным, но сверкал прекраснее любых – ах, с юности сокрушался Баалатон, увидеть бы их хоть раз вживую! – сокровищ. Что выцепил он из лап страны дикой фантазии, как не чудо, достойное царей, а не жалкого халдея.
Спустился, умылся – полегчало. От еды отказался. Оставил Анвару несколько монет, больше обычного, чтобы ужин приготовил наваристей, а дикарка скорее обзавелась новой одеждой; лишних взглядов со стороны не нужно. На полуголую «обезьянку» не получалось смотреть без жалости – достанься ей формы, ходившие в моде и стоившие внимания окружающих, Баалатон бы ни монеты на тунику не дал. Уходя, он глянул на еще спящую дикарку – та свернулась калачиком на одном из широких сундуков. Анвар сказал, что еле уговорил ее отмыться; от еды она отказалась, потом долго не засыпала – видимо, просидела в полудреме и тяжелых мыслях до глубокой ночи. Наутро Анвар нашел пустую тарелку.
Баалатон махнул рукой.
Стоило задержаться у Фивы, пожаловаться на хворь, попросить гадкое зелье, состав которого, как шутила она, никому лучше не знать. Но общаться с Фивой сейчас, в таком состоянии, сил не осталось. Драконий Камень вновь лежал в кожаном мешочке на поясе туники; руку Баалатон почему-то тоже засунул внутрь мешочка. Словно боялся, что драгоценность украдут.
Привычный теплый воздух ударил в лицо; привычно зашагав вниз, к рынку, Баалатон так же привычно улыбнулся, оглянулся на холм Бирса, который привычно…
…возвышается в своем непостижимом великолепии, немой памятник самодовольным богам, столь прекрасный! Сверкающий мрамор, звонкое золото, немые статуи – запредельная роскошь, созданная человеческими руками, чтобы замуровать благоговейный трепет, выслужиться перед теми, кто взирает с голубых небес, пируя и давясь сладкой верой. Столько силы, столько могущества – жемчужина в центре гордого жемчужного же города…
Баалатон потряс головой. На мгновение мир вспыхнул рубиново-красным, все вокруг приняло иную форму – будто он, Баалатон, продолжал смотреть своими глазами, но… под другим углом. Так, что реальность открывала секреты.
Списав помутнение на головную боль и взмолившись о спокойствии Эшмуну, Баалатон продолжил спуск. По привычке не заострял внимание на мелочах: жители выползали из простеньких многоэтажных домов, внизу, около моря, кипела жизнь. Рынки у гавани, прекрасно отсюда видной…
…и даже издалека дающей понять, что это чудо света, над которым не властны извилистое время и непостоянная память. Его должны воспеть в легендах – и воспоют; круглая и квадратная гавани, и сотни кораблей – не перечесть, не составить список. А дома, эти дома, возможные только в городе большой силы – в городе, добившемся многого…
Баалатон остановился, схватился за голову: показалось, что предметы раздваиваются. Но звонкое серебро сильнее любой напасти – он знал на собственном опыте. Пошел дальше, медленно, пошатываясь, то и дело хватаясь за голову после очередного болезненного спазма. Спустился к рынку. Побыстрее бы избавиться от обязательств перед мерзким халдеем, побыстрее бы пройти эти шатры и прилавки…
…полные заморских чудес и диковинок, невозможных в одном месте! И гордые голоса, и лица, такие непохожие на здешние, – лица, полные чувства собственного достоинства. Они ждут звона монет как сладкого меда поэзии из душистых горных цветов… Да, этот город – то, что нужно! Богатый город, великолепный город, самодовольный город, как раз из тех, что так любят паршивые боги – пока фундамент не обратится трухой, величественные храмы – развалинами, а бурная жизнь – легким воспоминанием…
Мальчишки, сторожившие прилавок, с опаской и интересом посмотрели на Баалатона, когда тот, чуть ли не рухнув на них, уронил голову на доски прилавка. Молча поднялся, потер глаза, пришел в себя, увидел своих шепчущихся помощников – и, все еще ничего не говоря, выложил пару монет. Махнул рукой – поняли без лишних слов. Схватили плату и унеслись по своим делам. Наверняка, подумал Баалатон, тут же все потратят – и так каждый раз. Бесконечный круговорот…
Солнце пекло все сильнее, неистово резало глаза – и Баалатон щурился, проклиная халдея. То ему подай-принеси поскорее, то он не приходит вовремя. И сколько уже пришлось прождать? Время – густой сироп. Ничего не понятно…
– Эшмун, – пробурчал Баалатон. – Я, похоже, переутомился. Или какая-то дрянь в той пещере…
Но тут стало значительно легче: взгляд зацепил проталкивающегося вперед халдея. Тот гордо выделялся на фоне рыночной толпы: как всегда, держался словно истукан на пьедестале, с которого видно только бесконечное небо и звезды – глаза богов, в то время как внизу сплошь бессмысленная суета, бренные, жалкие, надменные люди нового мира; богатые и бедные, мудрые и безумные, все одинаково.
– Наконец-то, – выпалил Баалатон, когда халдей с важным видом стал изучать его лицо. – Вы хотя бы представляете, какой… бред происходит в этой стране Медных Барабанов?
– Не имеет никакого значения, – отмахнулся халдей. – Сын Карфагена, я просил тебя привезти Драконий Камень, что прекраснее жемчуга, ярче звезд и кровавей граната. Ты справился? Помни: иного ответа, кроме как «да», у тебя быть не может!
Баалатон хотел ответить колкостью, но резко почувствовал себя хуже. Мир чуть шатнулся, на миг стал слишком нечетким. Проклиная себя за эту слабость, Баалатон просто вытащил Драконий Камень из мешочка на поясе и с трудом выложил на прилавок – не хотелось отпускать.
Халдей чуть насладился прожилками, переливающимися в пляске света. Потом вдруг достал инкрустированный по восточной моде деревянный ларчик из ливийского кедра – дорогое удовольствие! – с пучеглазыми молящимися фигурками на крышке, расписанной крылатыми духами-охранителями шеду: золотые силуэты на лазуритовом фоне.
Халдей удивленно вскинул бровь.
– И? – не понял Баалатон.
– Сюда, сын Карфагена. – Халдей открыл ларчик. – Клади Драконий Камень сюда.
– Это еще зачем? По-моему…
– По-моему, сын Карфагена, мы договаривались. Это последняя часть нашей сделки – когда найденная тобой вещь по праву станет моей. Ты же чтишь договоры, сын Карфагена, – все вы, дети этого города, чтите, как древние кудесники моего рода чтили молитвы и заклинания…
– Халдеи, – буркнул Баалатон про себя. В других обстоятельствах, может, и не стал бы поддаваться на уговоры, но сейчас хотелось поскорее получить деньги, вернуться, оставив шумный рынок, найти Фиву – пусть даст какую-нибудь мерзкую смесь, лишь бы полегчало.
Баалатон взял Драконий Камень, вновь покрутил в руках и с внезапной тяжестью на душе опустил в ларец. Халдей захлопнул крышку так резко, что чуть не прищемил пальцы Баалатона.
– Ну вот, сын Карфагена, наша сделка состоялась, да будут боги – твои и мои – ей свидетелями, – слушать халдея так долго оказалось невыносимо. Он будто намеренно подбирал фразы, с наибольшей силой давящие на сознание. – Позволь же мне исполнить мою часть уговора.
На прилавок опустился увесистый мешочек. Баалатон деликатно поднял его – жадно хватают только новички-неумехи – и взвесил, расшнуровал.
– Не то чтобы я был против, но здесь больше, чем мы уговаривались…
– Щедрость моего рода всегда вдохновляла поэтов и дразнила других богачей Вавилона, города городов, – ухмыльнулся халдей. – Считай это небольшой наградой за… трудности.
…трудности! И ты, пророк без своего отчества; конечно, ты знаешь, но даже не догадываешься о том, что сокрыто. Забравший Драконий Камень и жаждущий откровения, ты добьешься его – о, поверь, добьешься! Я сделаю тебя искрой, из которой разгорится сигнальное пламя на мраморных плитах храмов, – пламя, знаменующее новую эру, твое пророчество и мое откровение…
Баалатон потряс головой. На этот раз он отчетливо видел мир чужими глазами, осмыслял чужой головой. Когда опомнился, чтобы уточнить: «Наградой за что?» – халдей уже затерялся в толпе.
Настроение резко улучшилось: тошнота и морок отступили, пусть, скорее всего, только на время, но проблеска ясности казалось достаточно. Баалатон ликовал: дело сделано – проклятущий Драконий Камень продан, оплата получена. И теперь…
Когда мысль обрисовалась в голове, он даже не поверил. Посмотрел в самое сердце рынка, где трепыхались в клетках дивные твари: шипели василиски, истошно кричали детеныши гиппогрифов…
Теперь, улыбнулся Баалатон, он сам сможет торговать фантастическими существами. Теперь наконец-то ему не помешают ни ревнивые мужья, ни немощные старики, ни разгневанная толпа с тухлыми фруктами. Осталось купить – ловить самостоятельно даже не собирался, тем более после печального опыта с василиском в пустыне – свою первую тварь. Даже знал какую.
Но не на рынке. Перекупка – последнее дело.
Под прилавком осталось совсем немного товара: почти все побрякушки он распродал или оставил в стране Медных Барабанов. Ждать мальчишек-бродяжек не хотелось – те, по уговору, явятся только к вечеру. Хотелось менять жизнь прямо сейчас, и Баалатон, решив не тянуть, просто накрыл товар под прилавком тканью, как обычно. А там – пусть хоть украдут.
К новой жизни – без старого барахла.
Однообразные бежевые многоэтажные дома громоздились вокруг, пока Баалатон шел узкими улочками, не выходя на главный проспект, ведущий к холму. Уже мечтал: интересно, получится ли купить дом у самого Бирсы, желательно – без назойливых соседей? И как долго сперва придется продавать фантастических тварей, прежде чем он наконец сумеет добыть феникса?.. В мечтах обрисовывался его силуэт из цветных искр: вспыхнул, плавно взмахнул крыльями, рассек воздух языками пламени. Дивная птица, чье оперение – чистый огонь, или, как говорили иногда египтяне, сам солнечный свет, дыхание лучезарного бога! Поражало, как фениксы, рождаясь один из праха другого, относят свои останки в храмы древнего Гелиополя[29], кипящими слезами оплакивают тех, кто даровал им жизнь ценой своей, и устремляются дальше, вновь рассекая небеса над пустыней… Но образ мгновенно рассыпался гипсовой крошкой: заполучить феникса – задача почти фантастическая.
Всего раз, давно, казалось, в другой жизни, Баалатон видел клетку с этой птицей на рынке… В тот день, надолго оставшийся в памяти, он вернулся домой – все еще жил в маленькой квартирке[30], – и говорил с хозяйкой, которая уже несколько месяцев была его страстной любовницей: хитрая матрона ценила молодость и не забывала платить за удовольствие смягченными правилами и ценными советами. И когда Баалатон, будто на миг вернувшись в детство, без остановки рассказывал ей о своих мечтах, о дивных птицах, она поглаживала его по голове – тоже как ребенка, – а выслушав, сказала: «Я все поняла. Твои мечты и эта конура – вещи несовместимые». На следующий день на город вновь налетел хабуб.
Баалатон съехал, как только накопил достаточно денег. Как только другие торговцы на рынке, еще помнившие о гнилых фруктах, перестали бросать косые взгляды в его сторону. Даже зауважали.
Фениксы… Ползучих гадов и драконов всех мастей Баалатон никогда не любил, они напоминали ему о смерти, с медузами и рыбами слишком много возни, грифоны – тоже та еще морока, хлопот не оберешься. Оставались только птицы с оперением краше радуги, разбросанные по миру: среди благословенных лесов Индии, вдоль берегов Тигра и Евфрата, в сокрытых туманами неизведанных землях. Все – не то. Ведь фениксы… фениксы…
Погруженный в мечты, Баалатон даже не заметил, как заплутал. Привык, что ноги сами выводят куда надо. В этот раз осекся.
И заплутавшего Баалатона заметил кое-кто другой.
Первый удар пришелся в спину. Не ожидавший беды Баалатон тут же повалился, успев перевернуться лицом вверх. Второй удар – уже ногой – в живот. Третий – почти сразу же – в бок.
– Проклятье! – заорал Баалатон, закашлявшись. – Во имя Эшмуна, что…
Над ним стояли трое с сальными улыбочками. На узкой и пустой улочке, в разгар дня, когда все карфагеняне разбежались по делам, эти – караулили. Растрепанные, с неухоженными бородами и с хищным, почти звериным блеском в глазах; так, наверное, выглядели бы волки, реши они проучить собаку-предательницу, принявшую человечью ласку и теплый кров.
– Ну уж прости, – хмыкнул один из трех. – Ты слишком сильно звенел.
– Я не позволю вам… – начал было Баалатон, но тут же стиснул зубы. Сперва – от подступившей тошноты, потом – от удара. И еще одного. И еще.
Почувствовал, как с пояса отстегивают увесистый мешочек, как шарят по тунике в поисках других интересностей, срывают с шеи халцедоновый амулет, подаренный Фивой, и оставляют только кольца на руках, которые показались то ли безвкусными, то ли – чересчур дешевыми. Не найдя ничего больше, наносят последний удар.
– Ну вот такие дела, – раздался все тот же голос. – И, если что, лицо – это не мы. Посмотри сам.
Все трое рассмеялись – грубо, словно в уши сыпался песок вперемешку с мелкой галькой, – и ушли.
Баалатон приподнялся на локтях. Сплюнул кровью, отряхнул испачканную тунику. Нет, стучало в висках, все не может снова идти по кругу! Опять – падать, опять – вставать! Он отправился в мерзкую страну Медных Барабанов, он отказался от золотого песка ради Драконьего Камня, он вытерпел халдея, он, он… да он сделал все, что в его в силах! Как и всегда! Все, на что многие не согласятся, о чем даже не подумают, – и теперь это кончится вот так?!
Баалатон не желал верить. Были бы обычные деньги – полбеды, но это деньги, омытые его многолетним страданием, деньги, таившие, как сочные апельсины таят мелкие косточки, зернышки мечты. И закончить все вот так… нет!
Чуть не выкрикнул вслух.
Ударил бы кулаком по земле, уже собирался, но передумал; хватит ран и царапин. Встал, пошатываясь, и посмотрел на холм Бирса, ища ответов у всезнающих богов.
И прозрел.
Конечно, ничего не кончилось! Как он мог так подумать? У него ведь еще есть шанс – и, может, более надежный, чем сделка с халдеем.
Шанс этот утром спал в его доме на одном из сундуков.
* * *Сознание Грутсланга было здесь и далеко за морем одновременно, глаза видели опостылевшую сырую пещеру и великолепие любимого богами города, словно окруженного ярким светом, пропущенным сквозь осколки кварца.
Мысли извивающегося Грутсланга походили на густой белый туман, что стелется поутру среди олив и гипса далекой Эллады, только сейчас туман этот смешивался с другим, окрашенным благородным золотом; приходилось распутывать эти нити, не давая сознаниям – своему и карфагенского выскочки – переплестись, но Грутсланг получал неописуемое удовольствие, наконец снова чувствуя себя живым, а не просто существующим.
Грутсланг открыл глаза. Увидел достаточно. Пришло время действовать. Но только Кири… он забрал ее. Украл самое драгоценное – то, что оказалось прекраснее обожаемых им блестящих камней. То, что могло стать… таким неимоверно важным.
Потом пришел грозный римлянин – Грутсланг чувствовал, как в этом человеке, где-то глубоко внутри, в горниле души, кипела ярость, а он изо всех сил сдерживал ее, не давая миру утонуть в расплавленном железе его ненависти. Римлянин выполнял долг – понимал, что впустую, – и Грутсланг предложил ему иной выбор.
Грутсланг отчетливо видел человеческие души – сияющих мотыльков на последнем издыхании; едва начав мерцать, гаснуть, они становились так податливы, что летели к любому источнику света – даже прямиком в дымящийся костер.
Туман мыслей постепенно становился гуще – план, до этого звучавший в сознании лишь тихим стоном ветра в глубокой расселине, начал обрастать деталями. Грутсланг знал, что люди зовут это музыкой, – слышал ее подобие у себя в голове; страшную, кривую ритуальную мелодию сплошь из барабанов и флейт, о которых узнал из ее рассказов…
Когда римлянин покинул пещеру, уверовав в явленное ему будущее, Грутсланг свернулся кольцами, зашевелил слоновьими ушами и хоботом.
Он достаточно смотрел. Пришло время говорить.
* * *Вернувшийся с рынка Фалазар почувствовал себя будто бы очищенным от лишнего: от всей той скверны, что липла к его благостной душе в этом городе гордости, денег и пестрых пороков; в городе, которому не было предначертано стать таким, но он стал – вопреки движению звезд и затхлому дыханию судьбы.