Белое дело в России: 1917-1919 гг.

Но решение Государя об отречении было правомочным не только в контексте соответствия нормам законов о Престолонаследии. Он мог принимать такие решения и в соответствии со своим статусом Главы Государства. Несмотря на то что Российская Империя после Высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. развивалась уже как «думская монархия», статья 4-я Основных Законов гласила: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». Важнейшее условие для существования и развития «думской монархии» предусматривалось статьями 7-й, согласно которой законодательная власть разделялась Императором с законодательными учреждениями – «Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною

Думою», – и 44-й, гласившей, что «никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы и восприять силу без утверждения Государя Императора». При этом и Государственная Дума, и Государственный Совет уравнивались в своих законодательных правах согласно статье 65-й Основных Законов: «Государственный Совет и Государственная Дума пользуются равными в делах законодательства правами». Российскому «парламенту» принадлежало право запросов и законодательной инициативы (статья 65-я): «Государственному Совету и Государственной Думе… предоставляется возбуждать предположения об отмене или изменении действующих и издании новых законов».

Но, несмотря на это нововведение, статья 8-я наделяла Государя правом законодательной инициативы и исключительным правом пересмотра Основных Законов: «Государю Императору принадлежит почин по всем предметам законодательства. Единственно по Его почину Основные государственные законы могут подлежать пересмотру в Государственном Совете и Государственной Думе». Законодательная инициатива Государя в отношении Основных Законов подтверждалась и статьей 65-й: «Почин пересмотра которых (Законов. – В.Ц.) принадлежит единственно Государю Императору».

Статья 10-я устанавливала безусловный приоритет власти Государя в системе исполнительной власти: «Власть управления во всем ее объеме принадлежит Государю Императору в пределах всего Государства Российского. В управлении Верховном власть Его действует непосредственно (то есть не требует согласования с какими-либо структурами. – В.Ц.); в делах же управления подчиненного определенная степень власти вверяется от Него, согласно закону, подлежащим местам и лицам, действующим Его именем и по Его повелениям». Особое значение имела 11-я статья. Она позволяла Государю издавать нормативные акты единолично: «Государь Император в порядке Верховного управления издает, в соответствии с законами, указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов». Данные акты также могли приниматься единолично, хотя и не должны были менять существа Основных Законов. Верховное управление обеспечивало значительную степень независимости власти Императора. Устанавливалась градация нормативных актов. «Законы» действительно требовали предварительного обсуждения в Думе или Совете (порядок их обсуждения утверждала 3-я глава «О законах»), но «указы и повеления», издаваемые «в порядке верховного управления», никакого обсуждения не требовали и лишь «скреплялись» председателем Совета министров или «подлежащим министром». Помимо этого, Государю принадлежало единоличное право издания внешнеполитических актов и «верховное начальствование над всеми сухопутными и морскими вооруженными силами Российского государства» (на практике это реализовалось в принятии Государем Верховного Главнокомандования в 1915 г.).

Правовая специфика «указов и повелений», издаваемых «в порядке верховного управления», довольно полно рассматривалась Н. М. Коркуновым. Он отмечал, что подобные акты (особенно указы и повеления, имевшие «чрезвычайный» характер) имели законодательный характер и, следовательно, не могли оспариваться как «нарушения» принципов государственного права.

Таким образом, «верховная самодержавная власть» сама по себе делала Государя высшим носителем и единственным источником права при издании определенных категорий законодательных актов. Акт отречения от Престола вполне соответствовал статусу акта, издаваемого в «порядке верховного управления», поскольку он не менял системы власти, утвержденной Основными Законами, он сохранял монархический строй. Но даже и при этом Государь выразился о своем отречении – «в согласии с Государственною Думою», как бы разделяя правовую ответственность за это свое решение. Иное дело, что акт так и не приобрел окончательного нормативного статуса. Учитывая, что события, связанные с Царствующим Домом, оформлялись как «Манифесты», можно предположить, что акт получил бы именно такое значение (как его и называли «неформально» после февраля 1917 г.).

Особую правовую природу имели нормы, относившиеся к статусу Царствующего Дома. Четко устанавливалось (статьи 24-я и 25-я Основных Законов), что постановления Свода Законов, относящиеся к порядку престолонаследия, о совершеннолетии Государя, о правительстве и опеке, о вступлении на Престол и о священном короновании и миропомазании, «сохраняют силу законов основных», а «Учреждение о Императорской Фамилии» (статьи 125–223 Основных Законов), «сохраняя силу законов основных, может быть изменяемо и дополняемо только лично Государем Императором в предуказываемом им порядке».

Применительно к статусу Императорского Дома отмечалось следующее прецедентное право: истолкование законов в применении к каждому частному случаю принадлежит Царствующему Монарху, который по закону издает «Высочайшее повеление о внесении в родословную Императорского Дома и, таким образом, окончательно устраняет возможность каких-либо в будущем о том сомнений и споров». Как указывалось выше, при отречении за Цесаревича Государь безусловно ориентировался, в частности, на статьи «Учреждения» (в отношении «опеки и правительства» при несовершеннолетии Наследника) и, следовательно, имел полное право их прецедентного, единоличного изменения.

Составляя и подписывая акт об отречении, Государь не нарушал и формального порядка издания. Отречение было скреплено подписью «подлежащего министра». Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Б. В. Фредерикс являлся как раз таким министром, поскольку все акты, касавшиеся «Учреждения об Императорской Фамилии», акты, имевшие отношение к Престолонаследию, скреплялись именно им. Ни карандашная подпись Государя (впоследствии защищенная лаком на оригинальном экземпляре), ни цвет чернил или графита не делали акта недействительным, не меняли его сути. Все варианты текстов телеграмм, передаваемых в Ставку, все пометы, поправки на них делались Государем также карандашом. 3 марта, карандашом, Государь написал пункты «гарантии» для себя и своей семьи от Временного правительства. Карандашом, «на обрывке бумаги», по-французски, был написан черновой вариант декларации Временного правительства от 7 марта и др. Напечатанный текст отречения, который считался нередко неким «Манифестом» (так называли его в прессе того времени), представлял собой лишь согласованный со Ставкой (где составлялась «основа» текста) «рабочий» вариант, перепечатанный с трех телеграфных бланков. На основании этого текста нужно было затем издать «Манифест», уже в надлежащей форме, с соответствующим заглавием – «Божией Милостию Мы, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский…» и даже не факсимильной подписью, а напечатанным «стандартным» текстом – «на подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано: Николай» (или же иной по статусу Акт «верховного управления»). В делопроизводственной практике Российской Империи было принято подписывать лишь первые экземпляры «рабочих» вариантов (нередко даже единственные из всех). Степень исполнительной и организационной дисциплины, обоюдного доверия была в XIX – начале XX в. значительно большей, чем в настоящее время. Многократных контрассигновок, заверяющих подписей и печатей, тем более если речь шла о «рабочих» текстах, не требовалось.

Тот факт, что в прессе был опубликован, по сути, «рабочий» вариант, без заглавия и подписи в соответствующей форме, стало не следствием намерения сделать отречение «недействительным», а следствием сложившихся в Петрограде «революционных условий», в частности – поведения типографских служащих и депутатов образованного Петроградского Совета, отказавшихся печатать Манифест и требовавших «полного свержения самодержавия» и «низложения» Михаила Александровича (21).

«Шапка» акта, написанная на имя Начальника Штаба Главковерха генерала Алексеева, объясняется тем, что к моменту отречения Совет министров фактически перестал существовать. Еще 27 февраля 1917 г. председатель Совета министров князь Н. Д. Голицын прислал телеграмму Государю о коллективной отставке правительства (формально она не была принята Государем). Председатель Государственного Совета И. Г. Щегловитов был арестован революционерами. Отправлять акт Государственной Думе, также формально прервавшей свою сессию по указанию Государя, не вписывалось в логику законодательства. В этой ситуации Николай II использовал свои полномочия Верховного Главнокомандующего и оказавшийся единственно работоспособным в то время аппарат Ставки. Согласно «Положению о полевом управлении войск в военное время» именно начальник штаба был «ближайшим сотрудником» Главковерха. Согласно статье 45-й, «все распоряжения Верховного Главнокомандующего, объявляемые начальником штаба словесно или письменно, исполняются как повеления Верховного Главнокомандующего». При передаче подписанного акта отречения генерал Алексеев сделал важную отметку: «Настоящую телеграмму прошу срочно передать во все армии и начальникам военных округов по получении по телеграфу Манифеста, каковой должен быть передан во все армии и, кроме того, напечатан и разослан в части войск». Данное указание из Ставки предполагало обязательную публикацию акта в форме Манифеста. Но этого не произошло. Акт с отметкой генерала Алексеева был опубликован на страницах «Русского Инвалида» (военной газеты), тогда как в Собрании узаконений и распоряжений Правительства текст акта Николая II был опубликован уже без отметки генерала Алексеева (22).

Итак, с точки зрения формального права отречение Государя не может быть признано незаконным. Как отец несовершеннолетнего Наследника и Царствующий Император он отрекся за Цесаревича (ст. 199). В соответствии с установившейся правовой практикой им были подписаны также указы Правительствующему Сенату о назначении Наместника Кавказа и командующего Кавказским фронтом Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим, а председателем Совета министров – главы Земско-городского Союза князя Г. Е. Львова (причем для четкого соблюдения формы на указах было поставлено время – 14 часов 2 марта 1917 г., что предшествовало времени отречения – 15 часов 2 марта 1917 г.). Перед этим Государь дал согласие на назначение командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Л. Г. Корнилова командующим Петроградским военным округом (по телеграфному запросу Председателя Временного Комитета Государственной Думы М.В. Родзянко). Таким образом, можно было говорить и о сохранении власти Дома Романовых, и о сохранении общего порядка управления, и о правопреемственности, к которой стремился Государь. Правда, форма данных актов не соответствовала принятой, поскольку скреплялись они все тем же графом Фредериксом (единственным членом Совета министров, бывшим вместе с Государем), хотя уже не относились к его компетенции.

Не отличавшийся консервативной репутацией Михаил Александрович Романов во главе государства, авторитетный военачальник Великий Князь Николай Николаевич Романов во главе вооруженных сил, либеральный, готовый к компромиссам председатель Совета министров и популярный, но «волевой» генерал во главе столичного округа… Подобное сочетание руководителей военной и гражданской власти, как казалось многим, наилучшим образом обеспечивало необходимое для победы «единство фронта и тыла». Очевидно, отрекавшийся от Престола Государь также верил в прочность подобной военно-политической комбинации. В своей телеграмме Великому Князю Михаилу Александровичу он обращался к нему как к «Его Императорскому Величеству» и отмечал, что «события последних лет вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя и что не успел предупредить… Горячо молю Бога помочь Тебе и нашей родине» (23).

Последующие перемены, в случае принятия власти Великим Князем Михаилом Александровичем, могли происходить только в рамках полномочий законодательной и исполнительной власти, при неизменной монархической форме правления, носителем которой оставался Царствующий Дом Романовых. Сохранялась и система представительной власти, причем вполне вероятной представлялась перспектива усиления ее полномочий (чего требовала известная декларация Прогрессивного блока: «Создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями»).

Для понимания последующей специфики формирования и эволюции политического курса Белого движения нужно отметить, что роль проводников предфевральских перемен 1917 г. играли межпартийные и надпартийные коалиционные объединения. Можно считать подобной структурой Прогрессивный блок (хотя он и не имел законодательно оформленного статуса). Другими объединениями, также выходившими за пределы ограниченных партийных рамок, следует считать масонские ложи, связывавшие в своем составе разных политиков (от социал-демократов до монархистов). Их роль, несомненно, была немалой в подготовке в 1916–1917 гг. «заговора элиты» против власти Государя Императора («пожертвовать монархом, но спасти монархию»). Однако впоследствии на смену Прогрессивному блоку и масонским ложам пришли другие коалиционные объединения, и «братья» нередко становились непримиримыми оппонентами (показательна судьба Керенского, Львова, Авксентьева). Политические коалиционные блоки возникали, как будет показано далее, на протяжении всей истории Белого движения в России, а их участников объединяла отнюдь не принадлежность к масонству.

Еще в конце 1916 г. деятели парламентского Прогрессивного блока рассчитывали на «дворцовый заговор», целью которого было «отречение самого Николая II и передача власти при малолетнем Императоре Алексее регенту – брату Царя

Михаилу». По свидетельству А. Ф. Керенского, во время «секретных заседаний блока… практически вырабатывалось положение о правах регента, регентского совета, об образовании правительства, ответственного перед народным представительством, намечался даже личный состав первого парламентского кабинета России (многие из этого состава оказались членами Временного правительства после падения монархии)…» (24).

Действительно, в самом начале революционных событий подобная модель управления казалась наиболее оптимальной для удовлетворения запросов оппозиции при сохранении основ политической власти. 1 марта Государь согласился на утверждение Манифеста об «ответственном министерстве»: «… Я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа Министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко из лиц, пользующихся доверием страны». Но уже 2 марта вариант такого «ответственного министерства» перестал удовлетворять парламентскую и тем более революционную оппозицию, и в политическую «повестку дня» встал вопрос об отречении Государя в пользу Цесаревича при регентстве Михаила Романова, с сохранением при этом условии «ответственного министерства».

Государь сперва принял предлагаемый проект, но, как известно, после консультаций о состоянии здоровья Наследника изменил свое решение в пользу Михаила.

Своеобразный вариант политической модели предлагался, кстати отметить, бывшими в Петрограде Великими Князьями Павлом Александровичем, Михаилом Александровичем, Кириллом Владимировичем. В проекте «Манифеста» 1 марта (т. и. «Манифест Великих Князей»), переданном Родзянко, Великие Князья предусматривали некое сочетание «ответственного министерства» с созданием нового представительного Собрания при сохранении власти самого Николая II. Текст проекта, который предполагался к утверждению Государем, декларировал: «… в твердом намерении переустроить Государственное Управление в Империи на началах народного представительства, Мы предполагали приурочить введение нового Государственного строя ко дню окончания войны… События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательных учреждениях, не могло предвидеть возникших волнений и властно их предупредить… Осеняя себя крестным знамением, мы представляем Государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжать прерванные Указом Нашим занятия Государственного Совета и Государственной Думы и поручаем председателю Государственной Думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с Нами озаботится созывом законосовещательного (не законодательного. – В.Ц.) Собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющим быть внесенным правительством проекта новых Основных Законов Российской Империи». Законодательная инициатива в этом случае передавалась правительству, сформированному на основе соглашения с законодательными палатами, но в дальнейшем «законосовещательное Собрание» призывалось пересмотреть Основные Законы и, очевидно, окончательно утвердить в России «парламентарную монархию». В ходе переговоров с Петроградом Государь первоначально согласился с данным проектом, оговаривая свое непосредственное руководство военным, морским министерствами, а также Министерством иностранных дел. Этот проект, по замыслу Великого Князя Павла Александровича, должен был «сохранить конституционный Престол Государю» и в то же время «исчерпывал все требования народа и Временного правительства», тогда как «регентство Миши» (Великого Князя Михаила Александровича) представлялось гораздо более опасным. Правда, Великий Князь Кирилл Владимирович в письме к Павлу Александровичу 2 марта отмечал, что «Миша… прячется и только сообщается секретно с Родзянко». Кирилл Владимирович объяснял, что сам он «все эти тяжелые дни был один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и Родиной, спасая положение, признавая новое правительство (приведя к Таврическому дворцу матросов Гвардейского Экипажа. – В.Ц.)» (25).

Но и в случае реализации акта отречения Государя в той форме, как это было окончательно решено 2 марта 1917 г., Российская Империя становилась «парламентарной монархией». Об этом прямо свидетельствовала фраза: «Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены». По словам члена ЦК кадетской партии, управляющего делами Временного правительства, редактора кадетского официоза «Речь» В. Д. Набокова, «могло бы быть создано не Временное Правительство, формально облеченное диктаторской властью и фактически вынужденное завоевать и укреплять эту власть, а настоящее конституционное правительство, на твердых основах закона, в рамки которого вставлено бы было новое содержание».

Показательно свидетельство начальника Петроградского охранного отделения К. И. Глобачева. По его словам, «уже после переворота» (Октябрьского) бывший министр юстиции Н. А. Добровольский говорил ему, что «указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху (т. е. уже в апреле 1917 г. – В.Ц.)». По оценке современников, монархистов, «Император Николай II был исключительно подходящий человек для роли конституционного монарха. Умный, с большой памятью, гибкий, мягкий и обладающий необыкновенной выдержкой, он фактически довел страну до небывалого развития; Россия, если ее не втянули бы в войну, оставаясь Единой, Неделимой при условии введения необходимой децентрализации, сегодня могла быть при том же Императоре Николае II самой могущественной и счастливой Империей всех времен. Царская Семья же останется в истории этики на недосягаемом пьедестале…» (26).

Совершенно иную правовую природу и, как оказалось, совершенно иные политико-правовые последствия повлек за собой акт Великого Князя Михаила Александровича 3 марта 1917 г. Согласно Основным Законам, Великий Князь обязан был подчиняться Главе Царствующего Дома и, следовательно, не мог отказаться от принятия Престола без чрезвычайных причин. Несмотря на то что статья 220-я утверждала, что «каждый Член Императорского Дома обязуется к лицу Царствующего, яко к Главе Дома и Самодержцу, совершенным почтением, повиновением, послушанием и подданством», а статья 222-я предупреждала: «Царствующий Император, яко неограниченный Самодержец, во всяком противном случае имеет власть отрешать неповинующегося от назначенных в сем законе прав (т. е. имел право единолично «отрешать» и от прав наследования. – В.Ц.) и поступать с ним яко преслушным воле монаршей», Михаил Романов счел возможным не принимать Престол.

Здесь нужно учитывать еще один принципиально важный правовой момент. В написанном Михаилом акте не было слов, свидетельствующих именно об «отказе» от Престола, а говорилось лишь об отсрочке вступления на Престол и о его принятии в соответствии с волей Учредительного Собрания. В цитированной выше книге графа Каменского отмечалось: «По акту происходит на самом деле лишь наделение Временного правительства Верховной Властью от законного Императора Михаила II Всероссийского». «Отречения никакого не было, а был отказ от принятия Власти в связи с наделением им же, Императором Российским Михаилом II, Верховной Властью Временного правительства». Отказ от принятия Престола как таковой становился бы уже абсолютной правовой новацией, ни с чем не сравнимым прецедентом. Но на это не решился ни Михаил Александрович Романов, ни окружавшие его 3 марта политики и правоведы. Известный в Зарубежье тезис о том, что «безвольному» Михаилу ради сохранения монархии нужно было бы отречься в пользу следующего по старшинству члена Дома Романовых, «более волевого и решительного» (то есть Великого Князя Кирилла Владимировича), не может считаться правомерным, поскольку нельзя отрекаться от не принятого еще Престола. Поэтому вполне правомерно употреблять термин «непринятие Престола», использовавшийся правоведами – участниками Белого движения (например, бывшим прокурором Московской судебной палаты, сенатором Н. Н. Чебышевым).

В тезисе о представительном Собрании получала, таким образом, дальнейшее развитие идея законосовещательного органа, высказанная еще в «Манифесте Великих Князей». Власть Великого Князя получала бы поддержку представительной власти, что в условиях роста беспорядков и начинающейся революции было существенно необходимым. Считалось, что при занятии Престола Цесаревичем из-за его «малолетства» революционные деятели не посмели бы лишить его власти насилием. По словам Гучкова, «маленький Алексей… являлся бы не только символом, но и воплощением монархической власти, и нашлось бы немало людей, готовых умереть за маленького Царя».

Сторонниками сохранения монархии при условии вступления на Престол нового Императора были военные. Генерал Алексеев в течение всего дня 3 марта безуспешно пытался связаться с Петроградом, отправлял телеграммы на имя Львова и Родзянко, настаивая на незамедлительной публикации акта отречения Государя и скорейшего объявления о присяге новому Императору, Михаилу I: «Необходимо скорейшее объявление войскам Манифеста вновь вступившего на Престол Государя для привода войск к присяге. Прошу… содействовать скорейшему сообщению мне текста означенного Манифеста», «прошу о скорейшем сообщении в Ставку текстов, которые могли бы быть представлены на подписание отказавшегося от Престола Государя», «промедление в присылке текста присяги и задержка в приведении к присяге войск приведет к катастрофе», «для спасения России надо принять все меры для сохранения в армии дисциплины и уважения к власти».

Ссылка на статью 54-ю не случайна. Она предусматривала издание Манифеста о вступлении на Престол: «В Манифесте о восшествии на Престол возвещается вместе и законный Наследник Престола, если лицо, коему по закону принадлежит наследие, существует». Вместо этого единственным документальным свидетельством факта передачи власти Михаилу Александровичу продолжала оставаться телеграмма с карандашной подписью Государя. Сохранение формального порядка преемственности власти (издание Манифеста и присяга) были чрезвычайно важны для фронта и тыла.

По мнению Алексеева, «хотя бы непродолжительное вступление на Престол Великого Князя сразу внесло бы уважение к воле бывшего Государя и готовность Великого Князя послужить своему Отечеству в тяжелые, переживаемые им дни… на армию это произвело бы наилучшее, бодрящее впечатление…». Решение Михаила Романова, с точки зрения генерала, было роковой ошибкой, гибельные последствия которой для фронта сказались в первые же недели марта 1917 г. В представленном князю Львову докладе (14 марта) Алексеев отмечал, что если в армии «большинство преклоняется перед высоким патриотизмом и самопожертвованием Государя, выразившимся в акте отречения», то «манифест в. кн. Михаила Александровича встречен с недоумением и вызвал массу толков и даже тревогу за будущий образ правления». «Нервное отношение к событиям чувствуется в 3-м кавалерийском корпусе (корпус под командованием генерала от кавалерии Ф. А. Келлера. – В.Ц.), где передачу Престола Великому Князю Михаилу Александровичу склонны понимать как вручение регентства до совершеннолетия Великого Князя Алексея Николаевича, которого считают законным наследником» (27).

Но для Михаила Александровича более важной становилась «всенародная поддержка» в той форме, насколько ее могла обеспечить представительная структура. В акте Михаила Романова это еще не созванное Собрание наделялось уже учредительно-санкционирующими правами. Если акт об отречении Николая II существенно усиливал полномочия законодательных палат, но при этом сохранял монархическое устройство («призываем всех верных сынов Отечества… повиновением Царю… помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы…»), то акт Михаила Романова создавал прецедент пересмотра Основных Законов еще не существующей государственной структурой – российской Конституантой: «Принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского…» В акте провозглашалось и новое избирательное законодательство, по существу, т. н. «четыреххвостка» (всеобщее, прямое, равное и тайное голосование). По оценке депутата Государственной Думы В. А. Маклакова: «Законным было только отречение Николая… моментом, предрешившим крушение России, было отречение Михаила. До него, до Февральских дней все было исправимо. После сего остановить ход событий было уже нельзя… в отречении Михаила сказался кульминационный пункт торжества революции, т. е. отход от легальных путей, сход с рельсов… дело в упразднении конституции, в уничтожении всякой легальной основы для дальнейшей государственной деятельности». Примечательна в этой связи и оценка Маклаковым необходимых действий генерала Корнилова в августе 1917 г.: «Если бы Корнилов попытался остановить революцию, он должен был бы возвратиться к «законности». Законность кончилась с отречением Великого Князя Михаила, и поэтому необходимо было бы вернуться к этой исходной точке. Он (Корнилов. – В.Ц.) должен был бы опереться на акт отречения Императора Николая II, который был последним законным актом, и восстановить монархию…». Еще категоричнее высказывался, уже в Зарубежье, С. П. Мельгунов: «Преступным актом 3 марта все было скомпрометировано: Манифест явился сигналом восстания во всей России» (28).

Совершенно беспрецедентным было и решение передать власть не существовавшим структурам, а новообразованным. Если возможность «отсрочки» принятия Престола в ожидании поддержки со стороны всенародного представительного Собрания диктовалась Великому Князю Родзянко и Львовым, то очевидно, что передача власти Временному правительству стала результатом усилий «кадетских юристов» (по выражению Родзянко) В.Д. Набокова и «осторожного и тонкого специалиста по государственному праву» масона Б.Э. Нольде, редактировавших акт Михаила Романова («… прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и обеспеченному всею полнотою власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего прямого равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа…») (29).

По мнению ортодоксальных сторонников «самодержавной модели», акт Михаила представлял собой «самый необычайный, самый незаконный, самый невероятный документ, известный в истории». Эмигрантский писатель И. П. Якобий отмечал: «Не отрекаясь от Престола, а лишь временно отказываясь от «восприятия» верховной власти, Великий Князь парализовал на неопределенный срок всякую возможность не только реставрации, но хотя бы предъявления другим лицом права на Престол, который вакантным еще не мог почитаться».

Тем не менее «невероятность» акта Михаила Александровича еще не означала факта отсутствия власти в новой, послефевральской России. По оценке Якобия, «в акте заключалось указание на недействительность существующих основных законов – что превышало права не только Великого Князя, но и царствующего Монарха, – и впервые признавалась законная власть самозваного Временного правительства… официально до сих пор шла речь об ответственном министерстве, и первый его председатель, князь Львов, был назначен Высочайшим Указом. Об этом в акте Великого Князя нет ни слова: под эгидой Члена Царствующего Дома законное все же Правительство Львова превращается в революционное; цепь престолонаследия прерывается, основные законы отменяются, и самый акт, подписанный Великим Князем, является свидетельством о смерти Императорской России».

Слова фразы о «всей полноте власти» Временного правительства принадлежали Набокову. Он же написал и сам текст акта, лишь подписанный Михаилом. Набоков признавался в своих воспоминаниях: «Мы не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в ее нравственно-политическом значении». Тем не менее именно актом Михаила Романова, составленным «кадетскими юристами», была продекларирована власть Временного правительства: «Акт… подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти Временного правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования, – в частности (и главным образом), вопрос о дальнейшей деятельности законодательных учреждений». Изначально правительство должно было стать лишь авторитетным коалиционным «кабинетом», ответственным перед законодательными палатами. После акта «считалось установленным, что Временному правительству принадлежит в полном объеме и законодательная власть» (30).

Но сам Великий Князь считал свое решение вполне оправданным. Он формально не отказался принять Престол, но в то же время смог избежать, как ему казалось, ненужного кровопролития, неизбежного в случае «подавления революции». С другой стороны, его собственная жизнь также подвергалась опасности со стороны непримиримых противников монархии. По воспоминаниям Н. Могилянского, 11 марта на завтраке у Великого Князя Георгия Михайловича Михаил сказал: «Я очень обязан тем, кто отговорил меня. Ведь в случае моего согласия было бы страшное кровопролитие… Я не хотел быть виновником капли русской крови…» Об опасности гражданской войны Великий Князь вспоминал неоднократно (31).

По оценке депутата Н. В. Савича, Великий Князь своим актом «передавал как бы всю власть целиком Временному правительству, делал его совершенно независимым от Думы, освобождал его от необходимости какого-либо с ней общения и сотрудничества в деле управления страной. Текст Государя вводил у нас не только конституционное, но и парламентарное правление, текст В. К. Михаила, написанный лицами, приглашенными для того Временным правительством, вводил режим «самодержавной» олигархии, передавал полноту власти небольшому числу лиц, ни перед кем не ответственных, ни на какие реальные силы в стране не опирающихся…» (32).

Данное замечание Савича весьма точно в части оценки сложившейся власти Временного правительства. Сразу же после прекращения сессии Государственной Думы (по указу Государя от 26 февраля 1917 г.) ее сеньорен-конвент (Совет старейшин, или Президиум) принял решение «не расходиться, депутатам оставаться на своих местах». Сеньорен-конвент имел право, позволявшее ему сохранять легальный статус – он мог действовать на постоянной основе, даже в перерыве между сессиями. От лица сеньорен-конвента стал действовать Временный Комитет Государственной Думы, образованный на частном совещании ее депутатов в полуциркульном зале Таврического дворца днем 27 февраля. С фразы депутата – члена кадетской фракции и члена «Прогрессивного блока» масона Н. В. Некрасова – «у нас теперь власти нет, а потому необходимо ее создать», фактически началось формирование новой политической модели управления. Наиболее простым путем стало бы создание нового правительства с полномочиями «ответственного министерства», о чем представители сеньорен-конвента (Родзянко, Некрасов, Савич, И. И. Дмитрюков) прежде вели переговоры с Великим Князем Михаилом Александровичем и с председателем Совета министров князем Голицыным. Эти переговоры повлияли, в частности, на издание «Манифеста Великих Князей». Но данный вариант был отклонен Государем, еще надеявшимся в те дни (27–28 февраля) на возможность оперативного подавления «беспорядков в столице» (с этой целью в Петроград с «чрезвычайными полномочиями» направлялся генерал-адъютант Н. И. Иванов) (33).

Наиболее радикальные действия во время частного совещания 27 февраля предлагались представителем Петроградского Совета В. И. Дзюбинским: или стать верховной властью сеньорен-конвенту, или, игнорируя указ Государя о перерыве сессии, объявить Думу Учредительным Собранием. Однако и эти предложения были отвергнуты. По мнению Родзянко, «председателю Государственной Думы оставить Государственную Думу без главы, приняв в свои руки власть исполнительную, представлялось тоже совершенно невозможным, так как Дума была временно распущена и выбирать ему заместителя было невозможно». Член ЦК кадетской партии князь Д.А. Шаховской внес предложение: «Раз Дума распущена, но сеньорен-конвент имеется, он может выбрать членов комитета, которым и передаст власть». Поддержанное Родзянко и большинством собравшихся на частное совещание депутатов, данное предложение стало основой для последующих действий думцев. Сразу же после голосования сеньорен-конвент сформировал Временный Исполнительный Комитет Государственной Думы (12 депутатов во главе с Родзянко). Наряду с возникшим «по инициативе масс» Петроградским Советом он стал первой властной структурой в начинавшейся «русской смуте». В выпущенной листовке Комитет заявлял, что он «при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка…». От имени Комитета велись переговоры с Государем. Явочным порядком Временный Комитет осуществлял контроль за транспортом, продовольственным снабжением, начал формирование милиции, назначил своих комиссаров в министерства и государственные учреждения (34).

Следуя логике правопреемства, именно Временному Комитету следовало взять на себя «полноту власти». Но этого сделано не было. После отречения Государя и непринятия власти Михаилом Романовым сосредоточение всех полномочий у представителей лишь одной законодательной палаты не представлялось возможным: Николай II назначал председателем правительства князя Львова, бывшего только лишь депутатом I Государственной Думы. Активный участник революционных событий А. И. Гучков был в тот момент членом Государственного Совета. Председатель Думы предлагал осуществить оптимальный, по его мнению, вариант «ответственного министерства» перед Думой как «носительницей Верховной власти», но активные сторонники этого лозунга в разгаре «борьбы с самодержавием» неожиданно отказались от него. Родзянко приводил в своих воспоминаниях целый ряд аргументов «кадетских юристов», утверждавших необходимость установления единоличной власти, не связанной с Думой: «… события, сопровождавшиеся революционными эксцессами, могли бы потребовать принятия экстраординарных мер, и необходимость в этом случае санкций Государственной Думы… с их точки зрения, тормозила бы только планомерную деятельность Правительства, направленную к упорядочению дела войны и внутренней жизни» (35). В то же время Временный Комитет не стал устраняться от назначения правительства и огласил свой состав «первого общественного кабинета».

5 марта 1917 г. была опубликована декларация за подписью Родзянко, перечислявшая основные намерения кабинета министров во внутренней политике и объявлявшая его персональный состав. В него вошли только четверо думцев – членов Временного Комитета (Н. В. Некрасов, А. И. Коновалов, А. Ф. Керенский, П.Н. Милюков). Родзянко, Шульгин, С. И. Шидловский, Дмитрюков, М.А. Караулов, В.Н. Львов, В. А. Ржевский, Б. А. Энгельгардт, Н.С. Чхеидзе на тот момент оказались вне правительственных структур. Так, после утверждения состава кабинета можно было говорить лишь о частичной персональной преемственности от Думы, с которой считались все меньше. 10 марта правительство решило именоваться Временным, «впредь до установления постоянного представительства» (36).

Временное правительство утвердило за собой принцип единоличного правления, возглавив (хотя и временно) вертикаль власти, традиционно принадлежавшей одному лицу – представителю Дома Романовых. Вплоть до событий 25–26 октября 1917 г. правительство считалось носителем верховной и законодательной и исполнительной власти, правда, в неформальном статусе «самодержавной олигархии».

Но в этом была и слабость новой власти. На это обращал внимание Милюков, бывший вместе с Гучковым единственным сторонником незамедлительного принятия Престола Михаилом Романовым: «Представители… «Думы третьего июня», в сущности, решили вопрос о судьбе монархии. Они создали положение, дефективное в самом источнике, – положение, из которого должны были развиться все последующие ошибки революции. В общем сознании современников этого первого момента новая власть, созданная революцией, вела свое преемство не от актов 2 и 3 марта, а от событий 27 февраля…» «Если бы династия удержалась на троне, власть и ее престиж были бы сохранены», – отмечал Милюков в беседе с Набоковым. Вместо этого, по мнению лидера кадетской партии, власть становилась не легально прочной, а революционно созданной и революционно сменяемой.

Складывалась парадоксальная ситуация, делавшая Временное правительство заложником собственной власти. Чем больше полномочий у него формально сосредотачивалось, тем меньшей оказывалась поддержка со стороны других политических сил и структур. Легальность действий становилась в ущерб легитимности. Осенью 1917 г., в связи с очевидной тенденцией концентрации власти у одного лица (а это становилось неизбежным в условиях усугубления военного и политического кризисов), усиливалась и ответственность носителя этой власти. Керенский, становясь фактически носителем высшей гражданской и военной власти, становился и единственным в стране толкователем законов, «правовым гарантом». А это, увы, не соответствовало ни его качествам государственного деятеля, ни даже его политическому и правовому опыту (кругозор адвокатуры еще не мог гарантированно обеспечить законность каждого принимаемого решения). Это выразилось, в частности, в поспешном объявлении генерала Корнилова «мятежником» и в произвольном провозглашении в России республиканского строя.

С Милюковым соглашался и Родзянко: «… роковая ошибка князя Львова как Председателя Совета Министров и всех его товарищей заключалась в том, что они сразу же… не пресекли попытку поколебать вновь созданную власть, и в том, что они упорно не хотели созыва Государственной Думы как антитезы Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, на которую как носительницу идеи Верховной власти Правительство могло бы всегда опираться и вести борьбу с провозглашенным принципом «углубления революции»…» (37).

Тем не менее нельзя считать представителей первого (во всяком случае) состава Временного правительства некими «узурпаторами власти», «самозваными правителями» и т. д. Их власть была временной, их деятельность была подотчетна будущему Собранию, они не имели права предрешать «основных вопросов государственного строя», но принципу правопреемственности они вполне соответствовали. И этот принцип они обязаны были сохранить.

Иное дело, насколько сами представители Временного правительства оценивали «возложенную» на них единоличную власть. «Мы для Вас – Государь Император», – с такими словами обращался к министру иностранных дел П. Н. Милюкову Керенский. В первых же актах Временное правительство декларировало свои полномочия и, не смущаясь, использовало термины, характерные для революционного времени. В воззвании к «Гражданам Российского Государства», написанном членами ЦК кадетской партии Ф. Ф. Кокошкиным и М. М. Винавером 4 марта, торжественно заявлялось: «Свершилось великое. Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия. Великий переворот (характерный термин. – В.Ц.) завершает долгие годы борьбы…» Далее содержалось краткое изложение противостояния «власти» и «народа» от Манифеста 17 октября 1905 г. до февраля 1917-го. Гарантом «конституционных свобод» признавалась Государственная Дума. Способ образования новой власти по принципу «народного суверенитета» определялся следующими словами: «единодушный революционный порыв народа, проникнутого сознанием важности момента, и решимость Государственной Думы создали Временное правительство, которое и считает своим священным и ответственным долгом осуществить чаяния народные и вывести на светлый путь свободного гражданского устроения…». Основная часть воззвания была посвящена обещаниям созыва Учредительного Собрания, но одновременно с этим провозглашались и гарантии «установления норм, обеспечивающих всем гражданам равное, на основе всеобщего избирательного права, участие в выборах органов местного самоуправления…».

В декларации от 12 марта Временное правительство провозглашало, что к нему «перешла полнота власти», и гарантировало соблюдение правопреемственности в отношении системы управления и по финансовым обязательствам. Новая власть должна была строиться в «духе правового государства»: «… Решительно отбросив приемы управления прежней власти, угнетавшей народ (т. е. бюрократические, без согласия с «общественностью». – В.Ц), Временное Правительство видит свой долг в безостановочном осуществлении всех задач государственного управления. Проникаясь при этом духом правового государства, где права каждого твердо охраняемы и где каждый неуклонно исполняет свои обязанности, и памятуя, что колебание основ государственного хозяйства во время войны грозило бы Отечеству неисправимыми бедствиями, Временное Правительство заявляет, что оно приняло к непременному исполнению все возложенные на государственную казну при прежнем правительстве денежные обязательства…»

Несмотря на выраженную «революционность» решений Временного правительства, основа его повседневной административно-управленческой работы отчасти копировала установившуюся в Российской Империи практику принятия решений. 9 марта был утвержден порядок издания законодательных актов, повторявшийся и позднее, в практике многих белых правительств, в том числе Российского правительства в Омске в 1919 г. Дела «законодательного порядка» (законодательные постановления) первоначально требовалось издавать коллегиально, подписанные «всеми членами» правительства (то есть при достижении «единогласия»). Но с 11 мая законодательные постановления (кроме «постановлений особой важности») могли вступить в силу уже при подписи министра-председателя и «подлежащего министра». Дела, «требующие разрешения в порядке верховного управления» (указы), изначально достаточно было скреплять подписью только Председателя. Дела, «разрешаемые властью отдельных министров» (распоряжения), могли заверяться лишь подписями соответствующих министров. Статус «товарищей министра» (решение от 7 марта 1917 г.) предполагал «замену министров в заседаниях Совета министров во всех случаях», за исключением принятия «актов законодательного характера». Так был создан первый в условиях революции прецедент совмещения законодательной и исполнительно-распорядительной власти в одной структуре.

Показательно, что концентрация власти Временным правительством находила понимание и у отрекшегося Государя. В дневниковых записях Николая II имеются такие указания: «В составе правительства совершились перемены: кн. Львов ушел и председателем Сов. Мин. будет Керенский, оставаясь вместе с тем военным и морским мин. И имея управление еще Ми. Торг, и Пром. Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту, и чем больше у него будет власти, тем будет лучше» (запись от 8 июля). «Сегодня наконец объявлено Врем. Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государ. измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым» (запись от 13 июля). «Новое Временное Правительство образовано с Керенским во главе. Увидим, пойдет ли у него дело лучше? Первейшая задача заключается в укреплении дисциплины в армии и поднятии ее духа, а также в приведении внутреннего положения России в какой-нибудь порядок!» (запись от 25 июля) (38).

В отношении актов Николая II и Михаила Романова необходимо было довести до конца формальную процедуру их легализации – утверждение актов Правительствующим Сенатом и принесение новой присяги. Согласно статье 38-й, «отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным». Именно поэтому требовалось закрепление правового статуса актов Правительствующим Сенатом. Со стороны Сената существенных затруднений не возникало. Согласно официальному сообщению 5 марта, на заседании 1-го департамента министр юстиции Керенский (по статусу ставший и генерал-прокурором Сената) передал обер-прокурору П.Б. Врасскому оба акта (в их «черновом», рабочем варианте). Далее, «рассмотрев предложенный на его обсуждение вопрос, Правительствующий Сенат определил распубликовать оба акта в «Собрании узаконений и распоряжений правительства» и сообщить об этом указами всем подчиненным Сенату должностным лицам и правительственным местам. Оба акта приняты Сенатом для хранения на вечные времена». Определение 1-го департамента Сената подтверждало исключительный характер власти Временного правительства: «Временное правительство волею народа облечено диктаторской властью, самоограниченной его собственной Декларацией и сроком до Учредительного Собрания» (39).

Правда, судя по интервью сенатора, профессора Э.Н. Берендтса, опубликованному в апреле 1922 г., во время разгоравшегося в Зарубежье конфликта вокруг самопровозглашения Престолоблюстительства Кириллом Владимировичем акты Николая II и Михаила Романова были названы недействительными. «Мы все были согласны, что монарх лично за себя мог отречься от Престола, но что устранение им от Престола Наследника, хотя бы и несовершеннолетнего, и передача Престола Великому Князю Михаилу Александровичу – акты незаконные. Однако от мысли отказать в издании указа об отречении решено было уклониться, ибо Государь и Наследник находились в Царском Селе, в среде восставших войск, и большинство сенаторов опасалось, что признание отречения незаконным могло бы привести к избиению всей Царской Фамилии…»