Дикое поле

– Не горячись, Иван Борисович! Не о том сегодня речь. Надобно бы нам своих людей для тайного дела сбережения Державы иметь.

– Хорошо говорить, у теплой печи сидя, – резко обернулся к нему Черкасский. – А сделать каково?

– О том день и ночь думаю, – примирительно улыбнулся Дмитрий Михайлович. – Тебе государем велено обороной рубежей ведать, а это самое место для таких людей и есть. Ближе к рубежам нужно новый монастырь построить. К примеру у Муравского шляха. А в нем собрать молодых людей, духом и телом крепких, знающих языки чужих народов, и обучать их разным хитростям. На то и денег от казны просить не хотим. А еще сыскать здесь, в Москве, надежного человека, который питомцев того монастыря будет на Восток и на Запад отправлять, чтобы козни врага выведывали.

Пожарский одним духом осушил стоявший перед ним кубок, словно в горле у него пересохло после того, как произнес главные за сегодняшний вечер слова. Авраамий впился глазами в лицо Черкасского, ожидая ответа.

«Дело говорит, – подумал Иван Борисович. – Действительно, своих людей в чужих землях пора иметь, нечего иноземцам огульно доверять. Продадут со всеми потрохами и не поморщатся».

Горько усмехнувшись, князь поглядел на свои руки, делая вид, что любуется игрой пламени свечей в камнях дорогих перстней. Но и тянуть долго нельзя, надо отвечать. Однако что ответить, если в Москве нужного для тайного дела человека отыскать нелегко. Ближние к государю бояре к этому неспособны: больше о своих вотчинах пекутся, чем о благе Державы. Детки их и того лучше – дуралеи – «аз» от «буки» не отличают, знай гоняют голубей на крышах теремов да дворовых девок портят. Иные из бояр в черной измене замешаны: самозванцу служили, полякам помогали.

– Людей много надо, – не поднимая головы, сказал Черкасский. – А здесь, в Москве, найдем ли?

– О монастыре не тужи. – Авраамий светло улыбнулся, поняв, что глава приказа Большой казны встал на их сторону. – Настоятеля я уже подыскал.

– Это кого же? – живо заинтересовался Пожарский.

– Отца Зосиму. Муж ученый, до пострига в монашество воином был знатным. И главное, о родной земле душой радеет. Найдем и людишек, языки и обычаи иноплеменные разумеющих. Патриаршее благословение на постройку обители будет!

– Ну а я о московских делах подумал, – сказал Пожарский. – Нашел молодца, пригодного во всех отношениях: воин добрый и в грамоте силен. По-татарски, польски, гречески и латыни мыслит быстро, за словом в карман не лезет, но где нужно, смолчит. Чужие края повидал. Повадки вражеские – что тайные, что явные – ему хорошо известны.

Иван Борисович уперся кулаками в лавку и недоверчиво хмыкнул. Поди ж ты, уж больно складно все получается, прямо как по писаному. Не успел палец протянуть, а уж всю руку заграбастали. И настоятель для монастыря есть, и патриаршее благословение, почитай, получено. И даже в Москве подходящего человека разыскали!

– Стало быть, на готовое позвали? – криво усмехнулся Черкасский, не сумев скрыть досаду.

Авраамий встал, неслышными шагами прошелся по палате, придерживая рукой большой наперсный крест. Остановился напротив Ивана Борисовича и сказал:

– Не держи обиды на сердце. О деле радеем.

– Верно, – помолчав, признал Черкасский. – Думаю, человека князя Пожарского надо определить на службу по Посольскому приказу. Тогда о всех договорах и делах иноземных знать будет, а его связь с казаками лишних разговоров не вызовет. И тайну хранить легче: чужим умам не дознаться, на что и куда деньги идут. Полагаю, подчиняться он должен мне или Дмитрию Михайловичу, а нам уже все доводить до государя. На крайность, можно открыться главе Посольского приказа… Как бы поглядеть на твоего молодца, князь?

Пожарский встал, подошел к двери, распахнул ее и негромко окликнул кого-то. Черкасский и Авраамий обернулись посмотреть, кто появится на зов воеводы. Вот он и вошел.

Иван Борисович прищурился, ревниво разглядывая питомца Пожарского. Статен, высок ростом, широкоплеч. Короткая, чуть вьющаяся русая бородка и густые усы, под которыми лукаво улыбаются румяные губы. Светлые пытливые глаза смотрят настороженно.

– Никита Авдеевич Бухвостов, – представил его Пожарский. – Московский дворянин.

– Знаешь, зачем зван? – спросил Черкасский.

– Знаю, боярин. – Голос у Никиты был густой, низкий, под стать могучему телосложению.

– Не боязно? – продолжал допытываться князь.

– Нет, боярин. Дело Державе нужное. Какая же боязнь?

– Молодец, – скупо похвалил Иван Борисович. – Людей надежных найдешь?

– Найдем! Среди стрельцов, детей боярских да городовых дворян поищем. Казаков поспрошаем, торговых гостей.

– Смел, однако. Казаков не боишься?

– Чего их бояться? – улыбнулся Никита. – Небось не тати[3 - Тать – разбойник (старорус).].

– Смотри! – Черкасский налил полный кубок и подал его Бухвостову. – Тебе с ними дело иметь, донцы – по Посольскому приказу. Пей чару! Сегодня много говорить не станем, найдется время не раз обо всем перетолковать. Теперь, думаю. Дмитрий Михайлович, будет с чем пойти завтра к государю…

В свой возок Иван Борисович усаживался ночью. Горели высоко в небесах неяркие звезды. Сырой, холодный ветер в клочья рвал пламя факелов в руках монастырских служек, норовя забраться под шубу и остудить тело. Лучше бы остудил горевшую от дум голову, помог собрать разбегающиеся мысли, привести их в порядок.

Верховые холопы горячили застоявшихся коней, бряцала сбруя, холодно взблескивало оружие. Отдохнувшие сытые лошади резко приняли с места. Взвизгнули по смерзшемуся насту полозья. За слюдяным окошком возка смутно мелькнули распахнутые створки ворот и монах в долгополом тулупе, низко кланявшийся уезжавшему боярину…

Вскоре остался позади высокий берег Москвы-реки. Проезжая через Гончарную слободу, Иван Борисович захотел посмотреть: успели мужики сладить сруб или нет? Но валил густой мокрый снег, мешавший разглядеть что-либо: так и крутит, так и метет, крупными хлопьями оседая на крышах, увеличивая сугробы на речном льду, стирая призрачную грань между темным небом и ставшей светлой от выпавшего снега землей.

«Снег – это хорошо, – зябко кутаясь в шубу и предвкушая, как он вернется к себе, в тепло протопленные горницы, думал Черкасский. – Снег к урожаю! Дал бы то Господь…»

* * *

В одну из темных августовских ночей 1629 года к турецкому берегу тихо подплыли казачьи струги. Неслышными тенями проскользнули они мимо сторожевых башен Азова и вышли в море. Несколько дней пути и вот потрепанные непогодой суденышки ткнулись носами в прибрежную гальку. Ни говора, ни шума, ни звяканья оружия. Словно призраки спрыгнули на берег и растворились в темноте, подбираясь к стенам города…

Глухо стукнула тетива. Тяжелая стрела, выпущенная из длинного, туго натянутого лука, басовито прогудев, вошла в горло турка, стоявшего на верхней площадке надвратной башни. Не вскрикнув, он кулем осел на деревянный помост.

– Медед! Помогите! – испуганно заорал его напарник и тут же свалился, срубленный острой казачьей саблей.

На стены и башни уже лезли бородатые, пестро одетые люди с обнаженными клинками и пистолетами в руках.

– Мать твою!.. Гей, станишники!

– На распыл басурманов! Руби их!

– Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа! – приговаривал огромный, до глаз заросший сивой бородищей поп в драной рясе, круша тяжелым шестопером налево и направо, разбивая турецкие головы, проламывая щиты и досадливо отмахиваясь от направленных ему в грудь пик.

– Ворота! – повелительно крикнул атаман.

Несколько донцов, рискуя сломать шеи, спрыгнули с башни и, быстро изрубив стражу, распахнули створки окованных железом городских ворот. Толпа казаков с гиканьем и разбойным посвистом, вызывавшим у турок панический страх, ринулась на узкие грязные улочки, скудно освещенные выглянувшей из-за туч ущербной луной. Их товарищи забрались на стены, неся смерть пытавшимся сопротивляться силяхтярам – воинам наемного турецкого корпуса. Замелькали огни факелов, дымно занялось зарево первого пожара. Где-то высоким голосом вопил недобитый турок, призывая на помощь Аллаха, которому в эту страшную ночь было явно не до него.

На перекрестке, рядом со старой мечетью, вплотную сдвинув щиты и угрожающе выставив длинные пики, казаков встретила городская стража. Построившись в несколько рядов, турки живой стеной перегородили улочку, надеясь сдержать напор воинственных пришельцев. Повинуясь команде начальников, стража сначала медленно двинулась вперед, с каждым шагом ускоряя движение, чтобы крепче ударить по врагу, нанизать проклятых гяуров на острия пик, разорвать сталью их плоть, выбросить за городскую стену, а там довершить дело ятаганами.

– Алла! Алла! – подбадривая себя, кричали турки. – Смерть урус-шайтанам!

Но разве есть в мире сила, способная остановить казака, идущего на святое дело освобождения братьев из неволи? Нет такой силы!

– Пушку! – приказал атаман.

Казаки расступились, давая дорогу пушкарям, тянувшим Фальконет. Турки теснее сомкнулись и побежали быстрее, стремительно сокращая расстояние. До них осталось полтора десятка шагов…

Бухнула выкаченная на прямую наводку пушка, сразу пробив брешь в рядах стражи. Полетели наземь разбитые щиты. Дико завыли раненые, перекрывая треск разгоравшихся пожаров и лай обезумевших собак.

Молниями сверкнули казачьи сабли. Залпом ударили ружья и пистолеты. Замертво пали первые турецкие смельчаки, не знавшие, что каждый казак в бою стоит десятка, поскольку донец родится и умирает с острой саблей в руках. Отрубая наконечники пик, ловко разя противников через щиты, казаки врезались в турецкий строй, заставили его распасться и отступить.

– Бей, руби, в полон не бери! – гремел над улочкой бас походного атамана. – Будет помнить басурманское племя казачий клинок!