Домик на дереве

– Я никогда не блефую.

– Вот и хорошо.

– Папа? Сэр?

– Что?

– Я хотел просто полежать в постели, почитать книгу, чтобы скоротать время.

– И?

– У меня и в мыслях не было тебя разбудить.

– Я знаю. И?

– Это вышло случайно.

– Случайно, значит?

– Да, сэр.

– Я понял, к чему ты ведешь. Ты ведешь к тому, что я неоправданно тебя наказал? Так?

– Нет, папа. Сэр!

– Так и выходит. Обвинять отца в том, что он наказывает не по справедливости – это верхушка наглости и неуважения. Ты перешел все границы, сынок.

Ремень опускался снова и снова, снова и снова, пока я не сломался, пока не закричал от пронизывающей, удушливой боли, пока не забежала в комнату мать и не остановила отца. Как правило, она не вмешивалась, когда отец учил меня уму-разуму, но тут она не выдержала и заступилась за меня; испугалась, что отец убьет сына. Оказалось, зря заступалась. Отец и ей задал по пятое число; мама не выходила «в свет» несколько недель, ждала, когда лицо станет прежним, не опухшим, без синяков и ссадин.

Я пролежал на полу минут пять-десять, прежде чем встал, ощущая слабость в каждой мышце и гулкие удары молоточков в висках. Голову кружило. Я, хромая, доковылял до кровати и уснул неспокойным сном. Меня разбудила мать уже в третьем часу; на обед я не был приглашен, отец запретил, мол, поест вечером, пускай поголодает, подумает о том, что творит.

– Как ты? – спросила она, прикоснувшись холодными ладонями к моей спине, которая горела и пульсировала.

– В порядке. – Что я мог еще ответить? Посмотрев в ее миндалевые глаза, на моих глазах в ту же секунду навернулись слезы, твердость духа рухнула, я стал слабым, беспомощным, ее ребенком, которым мечтал, чтобы его пожалели и приласкали. В тот миг я желал этого всем своим естеством – и она обняла меня, а я закономерно разрыдался. Все, что накопилось во мне, вся чернота, вся злоба, перемешанная с гневом, вырвалась наружу через слезы, очистив меня. Мне в разы стало легче. Легче дышать. Легче жить.

Я был так поглощен собой и своими невзгодами, что поначалу и не заметил, что лицо матери тоже изуродовано. На щеке и под правым глазом – синяки; губа – припухла, треснула в двух местах, на лбу – царапины. И снова мое только что очистившееся от черноты сердце начало заполняться злостью на отца, который не имел право бить маму. Меня – пожалуйста, но – не ее. Это не по-мужски. Он сам об этом говорил. Получалось, что он противоречил собственным же словам, постулатам. Как это было похоже на Нацистов, которые говорили одно, а делали совершенно другое.

Я сжал кулаки. Насупился. Мама заметила перемену на моем лице и сказала:

– Не злись на отца.

– Почему он бьет тебя?

– Это все слишком сложно.

– Когда я выросту, когда стану таким же сильным, как он, я не дам тебя в обиду.

– Будешь драться с отцом?

– Если…

– Не смей! Пожалуйста, выброси эти мысли из головы. Это в корне неправильно. Он твой отец и ты должен любить его таким, какой он есть. Ты понял меня? – Я молчал, не понимал, почему она его оправдывает. Не понимал, почему она не бросала его все эти годы, что прожила с ним. – Ты понял меня, сын?

– Да, мама, – через себя выдавил я.

– Люблю тебя.

– И я тебя.

– И отец тебя любит… просто не показывает этого.

– Я чувствую его любовь через ремень.

– Перестань ехидничать и дерзить! – Она легонько щелкнула пальцами по моему расплющенному носу, усыпанному веснушками. – Прости.

– За что ты извиняешься? Ты ведь невиновата. – Я поцеловал ее в щеку. Она пахла душистым хозяйственным мылом и дорогим парфюмом, привезенным отцом из-за рубежа.

– Виновата больше, чем ты думаешь.

***

К вечеру отец неожиданно раздобрел и разрешил мне присутствовать за ужином, который я съел в два счета, дабы проголодался за целый день. После ужина состоялся нравоучительный и нудный разговор о добре и зле; я беспрекословно соглашался с каждым догматом отца – и он знал, что я буду соглашаться; он сломил меня, как ломают необузданную волю собак, глядя ей прямо в глаза. Разговор длился никак не меньше часа, а мне показалось и вовсе часа три-четыре; время остановилось. Настроение отца после таких задушевных разговоров неминуемо улучшалось, поэтому он мог позволить себе выпить чуть больше конька, улыбнуться, пошутить, вспомнив старые, как мир, анекдоты…

В общем, к окончанию ужина отец отпустил меня гулять; честно говоря, я сначала не поверил в серьезность его слов, ему пришлось повторить во второй раз; повторять он не любил, обычно злился и нервничал, а тут даже бровью не повел, провожая меня скупой улыбкой. Я быстро оделся, и хромая выскочил на улицу, пока отец не передумал. Я так торопился, что забыл позвонить Степану, чтобы тот выдвигался из дома, в сторону нашей тайной базы; всю дорогу ругал себя за глупость. Можно было сэкономить кучу времени, которого и так было в сухом остатке; не зря говорят: поспешишь – людей насмешишь.

Когда я пришел к Степану, я порядком выдохся; три километра «с тяжелыми побоями» на теле – кого хошь измотают. Увидев меня на пороге, Степан изрядно удивился, даже для хохмы протер глаза, словно увидел не меня, а призрака.

– И какими судьбами? – спросил он, выйдя полураздетым на улицу, озаренную теплым вечерним солнцем, после чего плюхнулся на скамейку, сколоченную подле белого заборчика, тянувшегося по периметру палисадника.

– Решил тебя удивить. – Я сел рядом со Степаном, у которого было сбито дыхание. Его руки спрятались за рукавицами, к которым прилипла древесная стружка.

– Тебе это удалось в полной мере, товарищ. – Он хохотнул и похлопал меня по плечу. – И чего не позвонил? Встретились бы…

– Я бы позвонил, да вот обстоятельства вынудили меня бежать из дома.

– Снова отец?

– Он самый, – подтвердил я.

– Воспитывал?

– Угу.

– Ремнем?

– Да.

– Плохо. Не повезло тебе.