Уединенное. Смертное

Судьба. Бог поставил в такое сочетание, что „борьба уж вышла“. Бог что-то хотел поправить через меня: указать людям „зло и неверное“: и вот бросил меня „в это сочетание волн“.

А „там“ (в истории) „будет видно“. Все ложное – и забудется, истинное – принесет „нужный (Богу) плод“.

Вот взгляд мой на себя и „свое“.

Стал молиться с принуждением (Бога): „Господи, если я так хочу всем добра, никому зла не желаю, не допускаю в мысли, не мог бы причинить: то сделай же Ты, безгрешный, святой… Не можешь не сделать… Должен сделать…“ „Сделай! Сделай!“ […]

Все молитвы – к Богу? Неужели это сомнительно? Который-то Ангел (греческий? Товии? Св. Серафима?) – „отнесет мою молитву к Богу Единому Сущему“.

Без эт. „Един. Сущ.“ я не мог бы жить: не живу ни одной минуты. Не представляю как бы жил. Удавился бы. Сошел с ума.

Он у меня „всегда за пазухой“: и – „за звездами“. Везде – во мне. Над миром и „мной“.

Будет.

Без „беляночки“ (жена) – нет меня. Ах, как хотел бы я сказать всему миру: „Что вы думаете, гадаете, сомневаетесь о «Розанове» (критика): «Розанова» – нет. «Есть» кто-то за ним. Молчаливый. Грациозный. Весь поэзия и смысл. Весь дума и вдохновение. Вот «это» он только ловит, чует, прислушивается; вдумывается в «поучение», ему открывшееся – и тогда пишет“

Без нее – нет меня, как литератора; нет – как ума и как силы. Ничего нет: но когда она – за мною: я всесилен.

Не боюсь»[10 - Там же. С. 241–243.].

В дом вошла смерть – Розанов никогда не боялся собственной смерти, но смерть «друга», его умирание, отчаянное бессилие – стали для него границей, он утратил обычный страх. В это время он стал собирать отдельные свои записи, почти непроизвольно находя новую форму. Как и у всего, у нее было много предшественников – весь журналистский путь Розанова можно назвать путем к этой форме, в его многочисленных скобках, примечаниях и примечаниях на примечания, распознать «листву» в предшествующем не трудно, как, например, «В своем углу», авторской рубрике, отведенной ему в «Новом Пути» с 1902 г.[11 - Как легко затем обнаружить его многочисленных литературных родственников – из прямых предшественников в первую очередь вспоминается близкий на протяжении ряда консервативный журналист «Рцы» (И.Ф. Романов), в 1891 г. выпустивший «Листопад. Неповременное издание» (М.: Типо-литография В. Рихтер).] – но это лишь от того, что мы можем смотреть «из конца пути». Получившееся – удивляло самого Розанова, он пытался «нормализовать» случившееся – так, в его бумагах сохранился набросок предисловия к «Уединенному», где он объяснял происхождение записей и классифицировал смысл подписей, определяя их как «рубрики»: «за нумизматикой», «на транспаранте» и т. д.[12 - Розанов В.В. [Сочинения. В 2 тт.] Т. 2: Уединенное… С. 655–656.]. В опубликованном тексте это предисловие сменилось знаменитым посыланием читателя «к черту», но, даже послав туда своего читателя, Розанов тем не менее в конце книги поместил три постскриптума, долженствующие представить некоторое объяснение «рубрик»:

«P.S. „За нумизматикой“: определение, классификация и описание античных монет требует чрезвычайного внимания глаза, рассматривания (в лупу) и – работы памяти, припоминания (аналогичные монеты и изображения). Но – оставляет свободным воображение, мысль, также гнев или нежность. Тогда, положив монету и лупу, – „записывалось“ то, что протекло в душе, „вот этот миг“, эти „двадцать минут“…

P.P.S. „На обороте транспаранта“: т. е. когда писалась одна статья, но во время уже писания являлась совсем другая, к писанию не относящаяся мысль, и тогда быстро, быстро вынув транспарант, на обороте его записывалась эта „другая мысль“.

P.P.P.S. „Слава“, „знаменитость“ и подобные термины – в смысле „общерусская распространенность“, „общерусская известность“, происходящая от участия в общераспространенной газете (в Пятигорске хозяин лермонтовского домика, оказывается, преспокойно уже „узнал меня“: а он был старенький, полуумирающий чиновничек в отставке. Жив ли?)».

Это объяснение с читателем было снято Розановым при втором издании «Уединенного» (Пг., 1916). Розанов создавал «листву», забывая читателя – посылание «к черту» не было жестом: в этих книгах, возникавших попутно всей его журналистике, где он соблюдал правила, говорил о том, о чем положено говорить – и, зачастую, так, как говорить было «нужно», «правильно» «в этот момент» – он не желал «идти к читателю», соответствовать его ожиданиям. Он говорил сам с собой, проговаривал свое – потому что иначе не мог. В 1915 г. в письме к своему будущему биографу Э.Ф. Голлербаху он так судил себя: «Лучшее „во мне“ (соч.) – „Уединенное“. Прочее все-таки „сочинения“, я „придумывал“, „работал“, а там просто – я»[13 - Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 17:] В нашей смуте (Статьи 1908 г. Письма к Э.Ф. Голлербаху) / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М.: Республика, 2004. С. 339, письмо от 16.VI.1915 г.].

Василий Розанов

Уединенное

•

Смертное

Уединенное

Шумит ветер в полночь и несет листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, полу-чувства… Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сошли» прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья – без всего постороннего… Просто – «душа живет»… то есть «жила», «дохнула»… С давнего времени мне эти «нечаянные восклицания» почему-то нравились. Собственно, они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить, – и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное все накапливалось. И вот я решил эти опавшие листья собрать.

Зачем? Кому нужно?

Просто – мне нужно. Ах, добрый читатель, я уже давно пишу «без читателя», – просто потому, что нравится. Как «без читателя» и издаю…

Просто, так нравится. И не буду ни плакать, ни сердиться, если читатель, ошибкой купивший книгу, бросит ее в корзину (выгоднее, не разрезая и ознакомившись, лишь отогнув листы, продать со скидкой 50 % букинисту).

Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, – можешь и ты не церемониться со мной:

– К черту…

– К черту!

И au revoir до встречи на том свете. С читателем гораздо скучнее, чем одному. Он разинет рот и ждет, что ты ему положишь? В таком случае он имеет вид осла перед тем, как ему зареветь. Зрелище не из прекрасных… Ну его к Богу… Пишу для каких-то «неведомых друзей» и хоть «ни для кому»…

* * *

Когда, бывало, меня посещали декаденты – то часу в первом ночи я выпускал их, бесплодных, вперед, – но задерживал последнего, доброго Виктора Петровича Протейкинского (учитель с фантазиями) и показывал между дверями…

У человека две ноги: и если снять калоши, положим, пятерым – то кажется ужасно много. Между дверями стояло такое множество крошечных калошек, что я сам дивился. Нельзя было сосчитать скоро. И мы оба с Протейкинским покатывались со смеху:

– Сколько!..

– Сколько!..

Я же всегда думал с гордостью «civis romanus sum». У меня за стол садится десять человек, – с прислугой. И все кормятся моим трудом. Все около моего труда нашли место в мире. И вовсе civis rossicus – не «Герцен», а «Розанов».

Герцен же только «гулял».

* * *

Перед Протейкинским у меня есть глубокая и многолетняя вина. Он безукоризненно относился ко мне, я же о нем, хотя только от утомления, сказал однажды грубое и насмешливое слово. И оттого, что он «никогда не может кончить речи» (способ речи), а я был устал и не в силах был дослушивать его… И грубое слово я сказал заочно, когда он вышел за дверь.