Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки

– Нет, вы подумайте: «Устав железных дорог»!.. На остров Беринга привезли «Устав железных дорог»!

В третий раз пошел разговор о шкурах.

– Когда появляюсь в Москве, мои друзья идут к вешалке – поглядеть, какая у моей жены шуба, и пожимают плечами: думают, что мы тут все в котиках ходим… Да-а. Признаться, много раз собирался уехать. Что хорошего? Семнадцать дней солнца в году. И почему-то не уезжаю…

Не помню точно, сколько домов в поселке. Помню, все деревянные. В поселке все деревянное: дома, заборы, антенны радиостанции, маленький тротуар на главной улице и странные крутые лестницы из поселка на гору. Я спросил: зачем лестницы, по которым не ходят? Мальчишки взбежали кверху, потом так же резко скатились вниз, и я узнал, что лестницы эти построены после того, как на островах Тихого океана в одну минуту исчез целый город и пострадало много селений. В году много раз на острове бывает землетрясение. Непросто привыкнуть жить в доме, когда деревянные стены вдруг начинают двигаться и скрипеть, когда гаснет свет и посуда падает со стола. Но главная беда не в этом. После землетрясения люди ждут с океана большую волну. Японцы называют ее «цунами». Она не всегда приходит, но ждать ее надо. В поселок большая волна не приходила еще ни разу, иначе поселка бы не было. Но десятиэтажная волна может прийти. И после каждого землетрясения матери хватают на руки малолетних, и все, кто может бежать, бегут на гору по лестницам. Тревожно звонит колокол. Хорошо, если днем, а не ночью…

Кто может сказать, сколько их тут?

Малые землетрясения часты. Мне, признаться, хотелось увидеть, как это происходит. Но пришел срок отбывать. Самолета мы не дождались, уходили рейсовым пароходом. Кое-как добрались до него катером, но долго не могли сблизиться из-за шторма. Наконец удалось. С парохода на канате спустили плоскую люльку. Мы с каким-то дедом, как обезьяны, повисли над океаном…

До Камчатки шли более суток. Немилосердно качало, и по боку парохода океан бил чем-то неимоверно тяжелым. Какие баллы были у шторма, я не узнал, но когда причалили в Усть-Камчатске, матрос, помогавший нести рюкзак, весело сказал: «Мы родились в рубашках…»

В порту узнал: в ночь, когда мы ушли, на Беринге случилось большое землетрясение.

Морские коты

Хороший пляж. Сначала обрыв скалы, потом песок и вода, слегка разбавленная валунами. Однажды выбрав место, они уже много лет его не меняют. Сколько на пляже дочерна загорелых, порядком ожиревших купальщиков! Спят, обмахиваются веером, хотя вроде бы и не очень жарко, барахтаются в воде… Ну конечно, это не отпускники. Еще издали слышишь блеяние, похожее на овечье, и рев не то львиный, не то пострашнее. По высокой траве подходим ближе и ближе. Вот крайние уже раздувают ноздри от беспокойства, но охота ли подниматься, когда тебя разморила редкая на этом пляже погода. Еще ближе. Уже видим себя в оливковом сонном глазу крупного зверя. Затихаем, и стадо морских котов, не потревоженное, остается на берегу.

Напрасная затея их сосчитать. Даже муравьи таким числом на ровном месте не собираются. Хотя, конечно, ученые знают: их в этом стаде около ста тысяч, а всего на острове двести тысяч. Много ли это? Немало, если иметь в виду, что к началу нынешнего века их осталось девять тысяч всего. Перебили, а потом спохватились. Американцы раньше нас спохватились, и у них стадо, по соседству на островах Прибылова, – под два миллиона. Это национальная ценность. Американцы своих котов, говорят, провожали военными кораблями, когда стадо шло на зимовку. Провожали потому, что били, да и теперь есть охотники бить котиков в море. Японцы на какие хитрости только не шли. Потихоньку обливали лежбища зловонным мазутом – лишь бы отпугнуть зверя от лежек, переманить на свои острова или бить в море. Теперь есть договор. В море котов не бьют, но зато мы и Соединенные Штаты даем Японии и Канаде по тридцать процентов добытых шкурок. Капитанам всех пароходов строго наказано: вблизи лежек не проходить, а если случится – сигналов не подавать, масло, мазут не выливать…

Однако давайте приглядимся, что происходит на пляже. Хором кричат угольно-черные малыши. Им бы материнского молока, да не у всех матери дома. Часть самок уплыла в море кормиться, охотиться на рыбу и осьминогов. Неделю будут кормиться, и малыши ждут. Вот две матери, кажется, вернулись с охоты, ищут своих. Попробуй найти, когда малышей тысячи, и все одинаковы. Нашла! Кормит своего ластоногого. Остальные просят еду овечьими голосами. А матери могут и не вернуться – встретятся, например, с акулой или китом-касаткой. И тогда малышу конец. На пляже множество старых и совсем недавних скелетов. Стадо равнодушно ползает по костям. Равнодушно терпит песцов-санитаров. Облезлые песцы шныряют между темными тушами и хватают всякого, кто уже не может обороняться.

А львиный рев?.. Вот он, ревун, рядом с нами. Из-за травы хорошо видно жирное серовато-бурое тело. Усы, раздутые ноздри и острые белые зубы. Владыка! Он высоко возвышается над самками и малышами и ревет беспрерывно. Владыке так и положено. В его гареме штук тридцать красавиц. И все время надо показывать силу – соперник не дремлет. Вот он, соперник, может, нечаянно, а может, намеренно пересек дозволенную черту. Немедленно – навстречу! Получай: раз! раз! Ах, как они не жалеют шкуры! Летит шерсть, и по гладкому меху потоками полилась кровь. К месту потасовки, подминая самок и малышей, движется еще один сердитый жених. Но он почему-то раздумал драться, нагибается и усатой мордой целует худеньких, ласковых самок. Да мир и восстановлен уже. Нарушитель гаремной границы пополз к воде. За ним по песку тянется красный след. Он многое потерял в этой драке. Пожелав жену ближнего, он лишился теперь и своих усатых красоток. Пока он будет в воде зализывать раны, его подружки беспризорными не останутся, а главное – потеряна площадка, которую он с великим трудом отстаивал с самой весны.

В воде они становятся мирными, и разговор этот можно истолковать так: «Нет, ты меня неправильно понял, я очень тебя уважаю».

В мае, когда на островах еще белеют снега, самцы-владыки приплывают из дальних морей и занимают площадки на пляже. Самки и молодняк приплывают позже. Небольшими группами они охотятся где-то за тысячу километров. Но в середине июня, будьте спокойны, все они соберутся на острове, где родились. Владыки-секачи ждут их. Каждый занял площадку, и ни на шаг с нее. Не едят, не пьют, к воде даже не спустятся: нельзя отлучиться – площадку сейчас же займет противник. Драки из-за площадок. И если силенок уже маловато, то лучше сразу подаваться к холостякам. Молодежь до четырех-пяти лет собирается в большие, по многу тысяч голов, компании и держится в стороне. Презираемые стариками, холостяки к самкам не подходят. Купаются, занимаются физкультурой. Редкие из них живут до поры жениховских драк. И все из-за шкуры. Холостяки имеют самую лучшую шкуру. Их окружают охотники, и мало кому удается прорваться от берега к морю… Трудно холостяку. Но если и раз, и два удалось спастись – на остров он вернется уже владыкой, способным постоять за себя. И люди уже не тронут его…

Почти месяц владыки ожидают самок. И вот они наконец появляются – стройные и усатые. Львиный рев секачей теперь уже не смолкает. Они по-прежнему не едят, не пьют, смешно обмахиваются ластами, похожими на листья пальмы, и то и дело пускают в работу острые зубы. Человеку оказаться в такое время на пляже – пропащее дело. Японский ученый сорвался со скалы на островах Прибылова. Секачи, конечно, приняли его за соперника. Дело окончилось газетным некрологом: «При исполнении…» и так далее…

Но это лишь случайная плата людей за дорогие шкуры котов. Промысел вполне безопасен. Это даже и не охота, где у зверя имеются шансы спастись. Избиение. Но неизбежное, поскольку все на земле служит верховному божеству – человеку. И человек уже стал замечать результаты владычества. Исчезло множество видов животных. Совсем недавно исчезла жившая по соседству с котами безобидная стеллерова корова. С котами разумнее обошлись – при ежегодном изрядном убое стадо продолжает расти. И если мы будем по-хозяйски разумны, оно может вырасти до миллиона голов. Именно таким его подарила человеку природа два с лишним века назад, когда были открыты Командорские острова…

На прощание давайте понаблюдаем за беспризорными малышами. Матери уплыли бог знает куда. Отец – беспутный. В любовном азарте того и гляди задавит. И уже приспело время – в школу. Надо хорошо научиться плавать, а это очень страшно – идти к воде. Все-таки постепенно идут. Плескаются сначала в мелких вонючих лужах, потом уже в глубокой чистой воде. Любопытны, как все малыши. Подходишь – много тысяч маленьких котов и кошек не бегут, а пятятся задом к воде. Ловлю одного. Испуган, трясется, но, конечно, уже норовит укусить. Никто за него не заступится. Сам защищайся. Половина малышей из первого путешествия не вернется на остров – слишком часто встречаются им на пути касатки. У кита-разбойника находили в желудке больше десятка котят. Вернувшись на остров, кошки будут уже в безопасности, а мужчинам надо пройти «холостяцкий сезон». Такова жизнь…

Дрожит малыш на руках. Ну что же, иди, иди к своим, расти и постарайся владыкой вернуться на это место.

Тундра

– Амто!

– Амто! – улыбается дедушка Тергувье. Бубен в его руках делает полукруг и затихает. – Из Москвы? Слыхал, Москва – большой стойбище. Люди много, как комары в тундре, так, да? – Довольный шуткой, дедушка Тергувье вытирает рукавом кухлянки глаза. Бубен опять начинает плясать над костром, и хриплый стариковский голос тянет: «Одо-одо-до-до-ой!..»

– О чем поешь, дед?

– Так пою, ничего не пою. Пою: тундру вижу, олени вижу. Желтый тундра, потом белый тундра. Синий река, потом белый река. Белый собак бежит, черный ночь – собака бежит. Буду ехать, олений язык буду есть, чай пить буду, спать буду. Одо-одо-до-ой!..

Мы с «оленьим доктором» Валентином едем по тундре, и сзади слышится эта песня, простая, как крики птиц. Под копытами у лошади то вода хлюпает, то мох с хрустом приминается под копытом. На всем скаку упади с лошади – не ушибешься на этой перине, расшитой черным бисером шикши и синими бусами голубицы. Синяя гора справа. Уже два раза лошади пили из встречных каменистых речек, а гора все справа, все виден на верхушке камень, на медведя похожий.

– Сколько до нее? Километров десять?

– Тридцать, а то и больше.

Валентин Лазебный.

Воздух синий. Не холодно и не жарко. Усатые кочки в воде. Олений череп и белый узорный рог. Восемь живых оленей глядят в болотное зеркало и видят там восемь таких же рогатых и бородатых.

Тишина в тундре. Сушатся на синем небе белые длинные облака-полотенца. Просвистели кулики-ягодники, пошевелили легкую вату травы-пушицы, и опять тихо. Желтая тундра. Сколько оттенков теплого цвета! Лимонный ивняк бьет по бокам лошади. Красноватыми жилками светятся ковры березок и голубицы. Ржавая гущина болотных зарослей. Темно-малиновые листья ползучих рябин. В тундре осень я бы называл летом. Комаров нет. Спать можно прямо под звездами. Бегут из-под ног земляные зверьки – евражки. Опять белые оленьи кости, березки, которые можно, как траву, рукой сорвать.

Можно встретить медведя на этой безлюдной земле. Можно увидеть десять медведей сразу – пасутся, как лошади. Не очень опасный зверь в этих местах, но лучше обойти стороной. Можно увидеть в тундре белого волка, лисицу красную, как огонь, черных ворон, росомаху, белых лебедей на озерах, гусей, уток.

– Человека в тундре встретишь нечасто. В прошлом году двести километров прошли – и ни следа. Встретил нечаянно радиста-геолога. Обнялись. Мне уходить, а он за рукав: «Подожди, неделю сижу без людей…»

Опять речка, камни гремят под копытами, вода ледяная и тоже гремит, когда льется с ладоней обратно в реку. Рыбы-гольцы мечутся на каменном мелководье. Кургузые каменушки полетели, цепляясь брюхом за воду. На пути – юкольник, попросту легкий сарай на сваях-жердях. Запасливый коряк приготовил на зиму рыбы. Вот тут, видно, он ее потрошил – на ветках осталась сушиться икра, кушанье не шибко почтенное в этих местах. Главное – рыба. Распластованные лососи лето и осень сушатся на жердях. Это и есть юкола – хлеб тундры…

– Амто!

– Амто! – отзывается с берега морщинистая старуха. – Табак есть? – Старуха бережно разминает папиросу над старой деревянной трубочкой, две папиросы кладет в коробку на поясе. Кто мы? куда? зачем? – никаких вопросов. Пахнет вяленой рыбой и дымом. Четыре белые собаки, ни разу не гавкнув, глядят вслед лошадям.

Ни деревца, ни высоких кустов. Возьмись что-нибудь сделать – палку негде добыть. И привезти как? Тундра не знает дорог. Олени и собаки. Не привезешь на собаках бревен. Возят самолеты и вертолеты. Мы едем из молодого поселка. Поселок пахнет свежей сосной. Желтые рубленые дома для коряков стоят около речки. И каждое бревно, каждую доску и гвоздь привезли самолеты. Мы сами летели, сидя в самолете на бревнах. Каждый дом в тундре – золотой дом, очень дорогой дом. Вот как раз над нами летит самолет…

– Ты говоришь: как заблудился топограф? Да очень просто. Понадеялся на себя, оглянулся: вроде вон к той сопке надо идти, а сопка не та. Да и попробуй разбери их. Рассказывал: до пятого дня надеялся, а потом потерял надежду. Шел. Потом полз. Его искали и увидели с вертолета.

– А ты?

– Я один не хожу. Беру коряков в проводники. Коряк не заблудится. Я тоже кое-чему научился – за лето тысячу километров пройдешь…

Лошади стали. Подозрительно глядят на ржавую воду. Обходить надо. Ведем лошадей в поводу. С кочки на кочку, все правей, правей обходим болото, а ему и конца нет, а там вон дальше сплошная вода. Передняя белая лошадь вдруг провалилась одной ногой, делает натужный рывок и еще глубже увязает в трясине. Бьется – и еще глубже! Коряк-проводник растерянно глядит вперед, назад. На расшитой бисером шапке прыгает хвост горностая, звенит медный бубенчик. Конец экспедиции… И тут я увидел бегущего Валентина. Он запустил руки в грязную жижу, отстегнул вьюки. Никогда не слыхал у людей такого властного голоса. В руке у Валентина свистит веревка. Но я думаю – именно голос заставил кобылу шевельнуться, дернуться, заржать, заколотить ногами…

Лошадь – на твердом месте, мелко дрожит и пьет воду. А Валентин сидит на кочке, выливает из сапог воду, выжимает портянки, выжимает свитер. Только теперь замечаю: борода у него желто-зеленая, под цвет тундры. Очки делают его похожим на старинного земского доктора.

– Часто бывает?

– Бывает. – Валентин вытирает с очков пятна грязи, помогает коряку уложить вьюки. – Бывает…

Еще раза два поили лошадей и сами запивали хлеб и юколу водою из встречной речки, а табуна, который ищем, все нет… Потом вдруг сразу запахло дымом, в синем тумане засветились три огонька. Из ложбины на гору, напирая друг на друга, с хорканьем поднимались олени. Внизу в сумраке лозняка продирался пастух. Рога оленей на красной полосе неба виднелись сгоревшим лесом.