Первое дело Еремея

– К его – или к вашему, дорогой друг? Вы мастерски находите оправдания своим промахам, – с ехидцей сказал Звучный Голос. – Где гарантии, что на сей раз вы обойдете грабли стороной?

– Я не оправдываюсь, Комиссар. Я объясняюсь. Много поколений мы лишь строили планы, примеривались, теоретизировали. Отсутствие практического опыта, опыта реальных дел и сказалось. И ещё скажется не раз. Но это означает лишь то, что опыт сам не приходит, его следует добывать. Иначе к пробуждению дракона у нас останутся только бумажные мечи.

– Воистину, друг мой, сегодня вы во власти поэтических образов, – аргументы того-кто-в-зале не убедили Звучный Голос. – Триумвират решил, что ваша группа может вмешиваться лишь на уровне «альфа».

– То есть подглядывать, подслушивать, и, в случае крайней нужды, ободрять бодрым шёпотом?

– Нет, друг мой. Бодрым шёпотом – это уровень бета. Альфа же допускает шёпот самый тихий. Кстати, а вам не приходило в голову, что лучше всего завести контакт не с пареньком, а с ребёнком? Можно даже внутриутробно? Тогда бы новая личность восприняла ваши идеи с пелёнок, и конфликта мировоззрений не возникла бы вовсе.

– Тогда, Комиссар, вовсе бы не было новой личности, а был бы покорный – на первых порах – слуга. Это мы уже проходили.

– Ладно, – буркнул Звучный Голос. Похоже, удовольствия беседа ему не принесла. – Я думаю, вы с ним уже контактируете, с объектом вашим?

– Исключительно на уровне сна, Комиссар.

– И он нас видит?

– Да. Но забудет, как только проснётся.

– Уж надеюсь.

– В конце концов, нам тоже снятся сны.

– И вам они нравятся, ваши сны, друг мой?

– Я их, увы, не выбираю, Комиссар.

– То-то и оно, – Звучный Голос повернулся и вышел. За ним вышли не проронившие ни слова спутники. Это и есть триумвират? Он самый, подсказал тот-кто-в-зале. Подошёл к висевшему на стене небольшому зеркалу – сразу-то его Еремей и не приметил. Заглянул

Из зеркала на него смотрело незнакомое лицо. Длинные волосы с проседью. Усы. Борода. Крючковатый нос. Твёрдо очерченный рот. Шрам на правой щеке. И глаза под кустистыми бровями, голубые глаза, смотрящие прямо в душу.

– Вот так-то, братец. Посмотрел? А теперь пора просыпаться, – сказало ему отражение.

И он проснулся. Но за миг до пробуждения страшная догадка пронзила его.

Он побывал в чертогах Нечистого!

6

Еремей несколько секунд лежал, соображая, где он. В Монастыре? На вакациях? Не вставая с ложа, он оглядел покой. Всё вспомнилось моментально – поручение Настоятеля, поход, собрание советников, возложение на него обязанностей священника прихода Но-Ом. Он опустил ноги на пол, чувствуя себя бодрым, вся походная усталость ушла бесследно. Ох и спал же он! Сном крепким, здоровым, очищающим душу и восстанавливающим тело. Снилось что, нет, не помнит, видно, и нечего помнить.

Спустя четверть склянки он уже входил в церковь.

Порядок внутри был образцовый. Церковный староста, видно, постарался. Нужно будет поблагодарить. Но сначала познакомиться. Кто есть кто. Староста, казначей, помощник. Понятно, это люди ответственные и, как все в скиту пионеров, очень, очень занятые. Настолько занятые, что пришли в церковь почти сразу вслед за Еремеем.

Церковным старостой оказался пекарь, он же костоправ, он же историограф, он же секретарь Дома Совета – и ещё с полдюжины обязанностей были у почтенного мастера Рэндольфа. «Почтенному» было всего лет тридцать, люди в поселениях растут быстро. В Монастыре Рэндольф стал бы «почтенным» в пятьдесят, и то, если бы крепко повезло. Вот и ещё одна причина, почему люди меняют налаженный, спокойный быт монастыря на полную неожиданностей жизнь пионера. Он и сам-то стал священником куда как неожиданно.

Казначейшей была Сара Хармсдоннер, сестра старшины поселения. Почтенная дама тридцати лет.

Ну, а министрантом, уборщиком, кладбищенским хранителем и вообще мастером на все руки был, конечно, Рон, хотя действовала у него пока лишь одна рука. Рон, собственно, занимал место, которое предназначалось Еремею – и это было для Рона не лишней заботой, не головной болью, а способом заслужить у поселенцев уважение и признание.

Свою первую службу Еремей провёл скромно. Никаких фейерверков красноречия, никаких предсказаний будущего. Прихожане, а было их столько, что упасть не могло не только библейское яблоко, но даже горошинке не отыскалось бы местечка, если и были разочарованы, то ничем разочарование своё не выказали.

После службы Еремей долго говорил с церковным советом. То есть долго по меркам поселения, где каждый человек, каждая минута и каждая горошина были на счету. Узнал он для себя много полезного. О том, что скоро ему предстоит крестить ребенка Аннабель Левашовой и Эдгара Бородаева, а Ларс Стаханов, опытный рудокоп, наоборот, хворает, второй день не встает с постели и просит, чтобы священник его посетил. О том, что племя круглолицых устроило стоянку в пяти милях от поселения Но-Ом, и шаман племени хочет встретиться с шаманом Но-Ома, вы уж простите отец Еремей, для них священник всё равно, что шаман. О том, что в церковной кассе денег нет, но есть двадцать фунтов золотого песка, хотя пока ни деньги, ни золото в Но-Оме не ходят. И ещё, и ещё, и ещё.

Когда староста и казначейша удалились, а Рон, ловко действуя здоровой рукой, начал наводить порядок в церкви, Еремей попытался упорядочить полученные сведения. Он понимал, что в первые дни для него внове всё, через месяц-другой он пообвыкнется и будет ориентироваться в делах если не играючи – в работе священника нет места играм, – то спокойно и несуетливо. Умению вести церковное хозяйство их учили в семинарии. Правда, полностью курс был ещё не пройден, но жизнь, она тоже учитель.

Рон и отвёл его в белый барак, где находился Ларс Стаханов, тяжелобольной рудокоп.

Отчего-то Еремей представлял себе убеленного сединами старика с изможденным лицом и трясущимися руками. Да не отчего-то, просто в Монастыре он сопровождал наставников при посещении больных, и те были именно такими.

Ларс Стаханов же оказался мужчиной сорока лет, на вид крепким, мускулистым. Волос у него, правда, не было ни седых, ни каких-нибудь других, он оказался совершенно лысым. И ещё в глазах, в самой глубине увидел Еремей голубые огоньки. Увидел и опечалился. Не только он – пожалуй и сам Настоятель, великий Заклинатель, не смог бы спасти этого человека. Лихорадка Голубой пустыни.

– Ты был в Голубой пустыне? – спросил он страждущего после обычной церемонии приветствия.

– Да, отец Еремей, – и слова рудокоп произносил медленно, с трудом шевеля языком и губами. Конечно, Лихорадка Голубой пустыни. – Три зимы тому назад. Думал, обошлось, потому и в скит пошёл, а оно вон как. Застигла здесь.

Еремей осмотрел рудокопа, стараясь припомнить всё, что в семинарии говорили о Лихорадке Голубой Пустыни. Болеют ею те, кто побывал в этих проклятых землях, где каждая пядь до сих пор пропитана Смертью. Но часто бывало – шли двое, а болел один. Или кто-то провёл в пустыне день – и его сжигала лихорадка, а другой бродил целую луну, и оставался здоровым.

Вначале выпадали волосы. Потом речь становилась медленной, тягучей. В глазах появлялся огонь, сжигающий изнутри. И уже ничего не могло спасти человека от этого огня. Тело извергало любую пищу и сохло, как сохнет дерево с подрубленными корнями. Рано или поздно человек вспыхивал, покрывался тысячами голубых искорок и исчезал, оставляя после себя горсту серого пепла. Да и пепел держался недолго. Даже собранный в склянку и закупоренный со всей предосторожностью, пепел испарялся, исчезал. Многие заклинатели бились над загадкой Лихорадки Голубой Пустыни, но бесплодно. Одно радовало, если можно говорить о радости перед лицом горя: никто из окружающих Лихорадкою не заражался.

Единственно, что мог сделать Еремей для несчастного – это облегчить страдания, духовные и телесные. Отвар Травы Горных Духов позволял уйти страждущему спокойно, с достоинством. Исповедь же облегчала страдания нравственные.

– Сколько мне осталось жить, отец Еремей?

– Никто не знает своей судьбы.

– Я… Мне важно знать. Не для себя – для других.

– Твоё время ещё не пришло. Луна, быть может, две луны.

– Луна, – прошептал рудокоп. – Луна – этого должно хватить.

Еремей озабоченно смотрел в глаза Стаханова. Огоньки сверкали едва заметно, неопытный глаз и вообще ничего бы не увидел.

– Хватить – для чего, сын мой?

– Я скажу позже… позже… Боюсь обознаться, навредить. Если я вас ещё позову, отец Еремей, обещайте придти.

– Это мой долг.

– Долг, да. Я знаю свой долг.

Рудокоп замолчал, замкнулся в себе. Он может молчать день. Или всю оставшуюся жизнь. Такова Лихорадка Голубой пустыни.

В задумчивости покидал барак священник. О чем не рассказал ему Стаханов? Быть может, о чем-то, важном только для самого Стаханова. О проступке, совершенном много лет назад, но сейчас мучающем душу? Бывает и такое. Или его терзает нечто более злободневное, относящееся к нынешним временам?

Еремей освятил своё жилище. Не для себя. Для прихожан. Жизнь священника прозрачна, особенно в маленьких поселениях. Он начинал чувствовать правоту наставников семинарии. «Живущий в стеклянном доме должен быть осторожным, дабы не разбить его». Нет ничего хуже, чем начать свою деятельность с того, чтобы неловким поступком разбить хрупкое доверие прихожан. Долго склеивать придётся.