Детство

– И где ходите-то? – Заворчали мужики, – Никак других застрельщиков искать в другом разе?

– Уже, – Отвечаю за нас с Дрыном, разминаясь.

– Не те нынче бойцы, – Слышу краем уха ворчанье одного из стариков-зрителей, – не те! Вот раньше-то, лет тридцать ишшо назад, по две тыщщи с кажной стороны собиралося здеся. А теперь что? Тьфу! Полиция им запретила, бояться они полицию-то!

– Три-четыре сотни бойцов, да рази этого много? – Вторил старику не менее древний закомец, – Да и те через час разбегаются. Мы, бывалоча, не останавливались, до самой слободы чужой.

– А то и заскакивали, – Захихикал первый, – помнишь?!

– Как не помнить-то!

Как дело начало подходить к сумеркам, так и вышли на лёд. Дразниться сперва, как и положено. Тот-кто-внутри много обидных дразнилок знает, но я лаяться попусту не люблю, помалкиваю.

Рукавицы стряхнул с ладоней, похлопал одна об одну – без свинчатки, значица. Руки показал. А было уже – подрался за ради знакомства с мальчишками соседскими, когда к хозяину попал, так они попервой обижалися. Дескать, свинчатку прячу. А то сам худой, а бью – ну чисто лошадь копытом!

Супротивники уж знают, только лаються неуверенно. Опасаются, значица. Но вот завелась гармония и заорали частушки.

Мы не свататься приехали,
Не девок выбирать.
Мы приехали подраться,
Из пистолей пострелять!

Снег утоптанный, хорошо… Выставив левую руку, иду шибко навстречу противнику, а тот уже бежит на меня. Кулак правый назад заведён, рот раззвявлен… на! Только зубы клацнули, да жопу о снег охлаждать принялся.

Дрын со своим сцепился, охаживают друг дружку. Тьфу ты! Забыл ужо, чему учил я его! Как был балбес, так и остался! Горячий, чисто самовар.

Ан нельзя помогать-то, сам на сам драчки-то, как уговорено.

– Ну, кто ишшо смелый! – Подзуживаю супротивников.

– Я тя… – Начал долговязый Санька Фролов, замахиваясь из-за плеча.

А я что, жать буду! Прыгнул вперёд, да сразу вниз ушёл, уклоняяся. И кулаком в пузень, прямо в душу! Закашлялся только, руки к пузу прижал. И на ещё по чапельнику, только юшка брызнула. Сидит!

Стою, значица, скучаю. Годки мои при деле все, руками махают, а я как столб! Нельзя помогать-то, эхма… Сашка Дрын наконец со своим разобрался, ну оно и вовремя, теперича ребят постарше черёд. Я с ними просился-то, ан не пустили. Говорят, не положено!

– В другой раз и не зовите! – Говорю недовольно атаману, вернувшися назад, – Что за драка такая? Сунешь раз в морду, и закончился!

– Га-га-га! – Пролетело над толпой. Насмешил мужиков, значица.

– Закончились! – Икал со смеху пожилой лавочник, утирая слёзы, – Ишь какой!

– Ну так я только раззадорился, дяденька, а они всё – жопкой снег топить! А мне што теперя? Только завёлося, кулаки-то чешутся!

– Га-га-га!

Хлопая по плечам, нас отвели на самолучшие места. Хорошо драчку-то начали, значица. А потом ишшо и народ взвеселили. Ух, какие они задорные-то на лёд выскакивали.

– Посадим бурсаков снег жопами топить! – Заорал кто-то из взрослых.

– Ура!

Приплясывая на месте, слежу за боем, глаз не отрывая. Ух, здорово! Стеношников на кажной стороне больше, чем народу у нас в деревне-то, да все мужики здоровые, злые.

– Под микитки ему! – Ору долговязому Саньке Фролову, сцепившемуся с супротивником, – Да!

– Слева, слева заходи! – Надрывается Дрын, размахивая руками, – Да куду ты прёшь, дурень!

Наорались всласть, и уж собралися по домам, но тот купец остановил, гривенник дал.

– Повеселил ты меня, малой. Жопкой в снег-то!

– Ишь ты! Спасибо, дяденька!

– Ступай! – Весело отмахнулся тот, обдав запахом блинов и вина, – Погуляй на все!

Гривенник-то, оно вроде и немного, на всю нашу кумпанию-то. Ан и другие нашлися, кто нас запомнил, а меня особливо. Ух и наелися тогда! Кто блином угостит, кто сбитнем. А пряников! Чуть пузо не лопнуло, ажно дышать тяжко.

И денюжки надавали, но те мы честно с Дрыном пополам поделили, остальные отказалися.

– Не нами заработано, не нам и тратить, – Важно, как взрослый, сказал Пономарёнок, – От блинов-то, особливо когда торговцы угощают-то, не откажемся. Так, парни? Вот… а денюжку-то попрячьте!

Мы опосля, когда уже по домам собрались, денюжку посчитали-то. Два рубля тридцать восемь копеек, деньжищи-то какие! На кажного по рупь шиисят девять. Годки наши за таки деньги по две недели на фабриках, не разгибаясь, а тут просто двум мордам насовал, и на тебе!

* * *

– Помер Стёпка-то, – Расчёсывая волосы, негромко сказала мать Аксинье, кивнув головой на свою постель.

Мальчик съехал с ситцевых линялых подушек на войлок и лежал там. Рубашонка съехала к шее, обнажив выпуклый синеватый живот, покрытый язвами. Голова чуть набок, ручки почему-то подложены под выгнутую поясницу.

Запечалившись, Аксинья потрогала было закрытые уже глаза умершего и обтёрла пальцы о подол.

– Отмучился, – Пробормотала она, – царствие небесное… Гнедка запрячь надоть.

– Окстись! – Нахмурился Иван Карпыч, не вставая с лавки, – Мало что не на вожжах к стропилам подвязанный стоит. Так оттащим, на салазках!

Чуть погодя, покурив, он принёс из сеней белый гробик, струганный ещё с вечера.

– В церкву-то, – Робея попросила мать.

– Неча! – Озлившись, Иван Карпыч потушил цигарку о мозолистую ладонь, – Чай, нагрешить не успел! Сюда поп не поедет, а подряжать кого лошадь гонять, так чем платить? Вместе и ляжем! С бабкой вместе и прикопаем.

На кладбище Иван Карпыч долго долбил мёрзлую землю, и разрыв могилу матери, сызнова сел курить, не вылезая. Стоя на подгнивших досках, он задевал иногда плечом края ямы, и комья земли ссыпались вниз.

– Давай!

Опустив маленький гробик, он мотнул головой и тяжело выкарабкался из могилы. Сапогами и лопатой он принялся толкать землю вниз, и яма быстро заполнилась.

– Ну вот, – Сказал он задумчиво, – Теперя до весны. Весной придём, подправим, коль живы ещё будем.