Грань дозволенного
«А затем огонь медленно подберется к ней, и сожрёт каждый миллиметр её кожи», – Несмотря на жар вокруг, я похолодел от ужаса. – «И она будет умирать здесь абсолютно одна…»
– Я помогу тебе, – Я крепко прижал Стасю к себе. Она уткнулась мне в грудь, давясь в рыданиях. – Помогу…
Решение пришло мгновенно. Я не мог спасти Стасю. Но и оставлять её здесь, придавленной балкой – значит, обрекать её на страшную и мучительную смерть, нечеловеческие муки. И девушка, которую я сейчас обнимал, их была недостойна. Но была достойна милосердия.
Я нащупал валяющийся неподалёку кирпич, выпавший из разрушенной стены. Огонь уже начал лизать край балки, пахнуло нестерпимым жаром.
Обнимая девушку ещё крепче, я занёс руку над её головой…
– Спасибо тебе, – неожиданно твёрдо и прямо сказала она.
Кирпич опустился на голову Стаси. А затем ещё раз.
Меня едва не вывернуло наизнанку, когда я вновь посмотрел в сторону балки. Отшатнувшись, дрожа и спотыкаясь, я пополз вдоль стены.
Когда я дополз до кабинета домоводства, меня всё-таки вырвало. Шатаясь и падая, я взялся за стул и выбил все окна в кабинете. После чего, как заведённый, принялся крутить верёвки из штор и тряпья.
Утерев со лба пот, я проверил крепость веревки, привязанной к батарее. Глубоко вздохнул, шагнув на подоконник. Мозг отключился – сейчас за меня думали исключительно руки.
Позади, выживая меня из кабинета, полыхал пожар. Впереди – четыре этажа вниз.
Опираясь на стену, я цепко держался за веревку. Всё ниже, и ниже… Миновав третий этаж, я, нащупав ногой подоконник, смог немного передохнуть. Посмотрел вниз – высота всё ещё была приличной. Аккуратно оттолкнувшись от выступа, я продолжил спускаться.
Раздавшийся сверху треск вызвал во мне всплеск тупого равнодушия. Я начал стремительно падать вниз, прямиком на натянутый добровольцами брезент.
Дальше все было словно в тумане – кто-то гладил меня по голове, говорил что-то одобрительное, затем скрип каталки, кислородная маска на лицо. Наконец машина скорой помощи, за закрывшимися дверями которой исчезли и горящая школа, и собравшаяся толпа, и аварийные огни пожарных машин…
7.
Первым, что я увидел, когда пришёл в себя – облупленную стену. Не самое лучшее, что хотелось бы видеть при пробуждении. Я не знал, ни где я, ни сколько времени прошло, ни как я сюда попал. Да и вопрос «кто я?» теперь вставал обрушенной, полуобгоревшей балкой поперёк горла. Руки болезненно сжало – страшная боль раскатилась по всему телу. Я застонал. А боль все не унималась – меня словно жгли заживо.
Скрипя зубами, я заметался взглядом по палате и, наконец, нашёл, что искал – небольшой пульт с кнопкой для вызова медсестры. Хрипя и кашляя, как дырявая калоша, я давил на пульт что было силы до тех пор, пока на пороге не показалась медсестра.
– Воды… пожалуйста… – Сорвалось с моих спекшихся губ.
Вскоре подошёл врач. И так началось моё возвращение в мир живых. Мне меняли повязки, лили раствор, буквально закалывали антибиотиками, чтобы ожоговая болезнь не завершила дело, начатое огнём. И я «горел». Я плакал от боли, потому что на мне не было живого места, не мог спать ночами, пока мне не дарили укол обезболивающего, метался по кровати.
Заплаканное лицо матери, до этого плакавшей по мне, как по мёртвому, а теперь плакавшей вдвое больше, но уже как по живому. Отец, шутя, даже предложил её слезы мне вместо раствора в капельницу лить, но все больше он часами молча сидел рядом со мной, изредка тяжело вздыхая. А затем, кинув своё извечное прощальное: «Давай, сынок, выздоравливай, ещё вся жизнь впереди», уходил. Туда, в другой мир, продолжающий жить своей жизнью, в отличии от моего замкнутого «облупленного» мирка. Жизнью, в которой уже не было места ни Блинову, ни Алтуфьевой, ни Стасе.
А когда боль от ожогов прошла, я остался наедине со своими мыслями. Мрачно считая трещины на стене, я осознал, что убил человека, свою ровесницу. Пусть и принесшую в мою жизнь столько грязи, что вовек не отмыться, пусть и изрядно поломавшую мою психику, но человека. «Как так получилось?» – спрашивал я себя вновь и вновь, ворочаясь бессонными ночами. Как во мне хватило сил убить себе подобного? Случайность? Может быть, так сложилась ситуация, а пожар послужил катализатором?
В любом случае, на моих руках была кровь. Другой вопрос, который я задал себе как-то в одно утро – а почему она была мною пролита?
И что-то внутри меня безошибочно подсказало: нет, это было не убийство, а милосердие. И пусть совесть ещё долго мучила меня по ночам, я прекрасно осознавал, что этот выход был единственно верным. Более того – навсегда оставившем отпечаток на моей восемнадцатилетней душе. Впрочем, как и любой выбор в этой жизни.
***
– Как твои дела, Гриша?
Добрая улыбка на губах штатного психиатра Валерии Семёновны, как всегда, встретила меня. Я никак не мог разгадать – искренней она была или «рабочей», как многолетняя издержка профессии? Честно сказать, даже не знаю, почему меня это так волновало – рада она была меня видеть или нет, но вот улыбка…
– О чём задумался? Поделишься со мной? – Она аккуратно присела на край кровати. Поудобнее перехватила карандаш, поправив модный пиджак.
– Да так, ничего интересного, – отведя взгляд, ответил я. Валерию Семёновну прикрепило к нам, выжившим при пожаре, МЧС. Её визиты являлись, как полагали вышестоящие инстанции, важными «точками соприкосновения с травмированной психикой учеников». Все это имело целью полное излечение и возвращение к привычной жизни пострадавших при пожаре школьников. Я на этот счёт был другого мнения.
– Оу, ну ладно, – Она вновь по-доброму улыбнулась немного пухлыми губами. – Как твоё самочувствие? Как спалось?
– Плохо.
– Что такое? – С неподдельной тревогой в голосе сказала она. – Что случилось?
– Мне снятся кошмары, – Мой натянутый, как струна, голос дрогнул. Очередная бессонная ночь пролегла под моими глазами тёмными тенями.
– Тебе снится пожар?
– И он тоже.
Я прикрыл глаза.
Стон и скрежет горящей школы. Вопли о помощи и надсадный, выжигающий лёгкие кашель. Протянутая ко мне рука.
«Прошу, не оставляйте меня здесь…одну…»
Ужас в голубых девичьих глазах, спутанные каштановые волосы…
«Умоляю…»
Полуобгоревшая балка, горячий, шершавый кирпич…
– Гриша!
Я вздрогнул, откинувшись на стену, пребольно ударившись затылком. Затравленно я уставился на обеспокоенно склонившегося надо мной психиатра.
– Прости, я не хотела тебя напугать! – С материнской жалостью она ласково гладила моё плечо.
– Нет-нет, всё в порядке, – бормотал я, съезжая на подушку. Руки ощутимо подрагивали.
Некоторое время мы молча сидели друг напротив друга. Я, цепко сжав края одеяла, и она, глядя куда-то в сторону.
– Прости, я не должна была бередить твою рану, – наконец, с тяжким вздохом вырвалось из Валерии Семёновны. – То, что ты и другие ребята пережили – сможет не каждый. Но нельзя жить кошмарами. Надо дать время…
– Валерия Семёновна, а можно вопрос? – перебил я её.
– Конечно, Гриша.
– Скажите, грань дозволенного – она, какая?
– Грань дозволенного? – судя по удивленному лицу психиатра, такого вопроса она не ожидала. Ненадолго задумавшись, женщина, отложив блокнот и ручку, ответила:
– Грань дозволенного – она для каждого своя. Для кого-то непозволительно украсть из магазина яблоко, а для другого убийство – сущий пустяк.
Я мысленно напрягся.
– Это всё сугубо зависит от человека, от его личности и условий, окружающих его, – Валерия Семёновна отвела взгляд, глядя в окно, за которым горело яркое январское солнце, визжащим гулом кричала неспокойная Москва. – Ведь порой и в тихом омуте водятся черти, и тот, кого замучает совесть за взятую без спроса конфету, сможет запросто убить кого-нибудь при определенных условиях. И грань дозволенного, за которою переступать для него было жёстким табу и бесчеловечным, на первый взгляд, поступком, отодвинется далеко…
– Валерия Семёновна, мне надо побыть одному, – наконец, смог выдавить я.
– Конечно, Гриша, конечно! – Штатный психиатр, тряхнув чёрными, как вороново крыло, волосами, поспешно встала. – Не зацикливайся на своих кошмарах – всё это уже позади. Ты здоровый, молодой, красивый парень, целая жизнь впереди!
– Да, точно, – я вяло улыбнулся в ответ. Мои мысли были уже далеко отсюда.
– И помни – если захочешь поговорить, просто дай знать, – Уже у самого входа сказала она. – В любое время дня и ночи – я на связи! Ну, не скучай!
Улыбнувшись напоследок, она скрылась за дверью.
***
Потянулись дни. Пламя того пожара уже давно было потушено, но во мне огонь полыхал до сих пор. И никакими брандспойтами его было не потушить. Новости снаружи доходили редко – врачи строго настрого запретили родителям и всем остальным рассказывать нам подробности, новости, да и вообще как-то упоминать про пожар. Однако, это не мешало мне просматривать пестрящую «помним-любим-скорбим» ленту социальных сетей, «мёртвые страницы» знакомых и незнакомых мне людей, своих одноклассников, добрая половина которых сгорела в том огне. Ну, или как бы выразились силовые и охранные структуры – «пропавшие без вести».
Но они не пропали – они остались лежать под завалами обгоревшими до костей трупами. И невозможно было узнать, убил ли Стасю – чей обугленный труп отыскали не сразу – кирпич, выпавший из прогоревшего перекрытия, или кто-то приложил к этому свою руку. Все следы надёжно замёл огонь.
«Был в сети пару дней назад…», – Ни Коля, ни Анюта Семиглазова так и не появились в онлайн, и в моей душе постепенно росла тревога. Я просил у отца разузнать что-нибудь о своих друзьях, но отец лишь плечами разводил – списки погибших и пропавших без вести постоянно обновлялись, страшная неразбериха творилась и в ожоговых отделениях всей Москвы.
«Я постараюсь по максимуму, сынок», – уверил меня папа. – «Разыщутся твои друзья, не переживай…»
Самому отцу приходилось разрываться на два фронта – его жизнь теперь проходила между моей больничной палатой и судом. Дело постепенно принимало положительный для нас оборот – Блинову, потерявшему сына, стало не до судебных дрязг. Да и его самого в скором времени подвели под суд – всплыло дело о распиленном бюджете сигнализации. Вдогонку шло наше дело, что ещё быстрее определяло его судьбу.
Я читал тысячи тысяч комментариев-соболезнований, смотрел похоронную церемонию, видел опухших от слёз, почерневших родителей погибших, попавших в объективы жадных до чужого горя камер. Очень часто натыкался на сделанные по пожару мемы – кто-то находил произошедшее смешным. И таких было немало, что неудивительно – человечество, обосновавшись в интернете, уже давно смеялось над чем обычно не смеются.
Я постоянно прокручивал в голове каждый миг, проведенный в пожаре, от начала до момента, когда угоревший от чада и копоти, я упал на руки пожарных.
– Пап, – Как-то раз позвал я сидящего рядом отца.
– Что такое, Гринь?
– У тебя курить есть? – как-то неуверенно сказал я. А затем уже окрепшим голосом повторил. – Мне надо.
Смерив меня удивленным, но понимающим взглядом, отец достал из кармана пачку «Мальборо». Ходить я уже мог, и с отцовской помощью мы выбрались на балкон, где отец научил меня, как правильно «смолить».
Вдыхая и выдыхая никотиновый дым, из раза в раз я задавался вопросом – а стоило ли? И не находил ответа.
Пока однажды в дверь моей палаты не постучали.
– Войдите, – сказал я.
Дверь неспешно открылась, и на пороге показался тот, кого увидеть я ожидал меньше всего. Меня охватил жуткий, необъятный страх – на пороге стоял Ясенев-старший, отец Стаси.
Он стоял, нетрезво покачиваясь, теребя лацкан своего пиджака. Горе состарило его – опухший от алкоголя, с блуждающим взглядом, стоял он потерянный в дверях, состарившись лет на двадцать. От былой величавой стати, уверенности «хозяина жизни» не осталось и следа – в палату вошёл убитый горем человек, окончательно потухший и побитый сединой. В руках он держал пакет.
Меня крутило. Смешанные чувства бурлили внутри меня ядрёной смесью из забитого страха, а также острой, накатившей жалостью к этому человеку. Животный ужас заставил меня вжаться в кровать. А тем временем, Ясенев подошёл к моей кровати.
– Я присяду? – тихо спросил он.
Я, не в силах связать и двух слов, кивнул.
Он тяжело осел на скрипнувший стул, вздохнул.
«Как же Стася была похожа на своего отца!» – поневоле глядя в голубые, точно покрытые льдом глаза, подумал я.
– Привет, Григорий.
– Здравствуйте, – машинально сказал я.
– Я тут тебе принёс вот… – Он поднял пакет. – Апельсинов, манго, нектаринов всяких, да… Ты кушай, угощайся.
– Спасибо большое, – Я взял в руки нектарин, да так и забыл про него, глядя в потухшие глаза пропахшего алкоголем Ясенева.
– Я…моя дочь, Стася… Она… – Он говорил урывками, глядя куда-то в пространство. – Она до сих пор числится пропавшей без вести…
Я был потрясен, каково было различие между тем Ясеневым, грозившимся оторвать мне голову тогда, в кабинете директора, спокойным и властным, и Ясенева, который сейчас сидел передо мной. Разбитый, пропитый горем отец, желающий узнать хоть что-нибудь про свою дочь… На смену страху, во мне медленно поднималась горечь и жалость.
«Раньше надо было за своей дочуркой присматривать!», – горько усмехаясь, думал я. – «А сейчас уже слишком поздно».
– Ты с ней в одном классе был, я знаю, – Внезапно, устремив свой полный боли взгляд на меня, сказал он. – И я знаю, что у тебя с ней было не все хорошо, и я с тобой тоже не в самых хороших отношениях был, но…
Он замолчал, переводя дух.
– Прошу тебя, как отец, – С надрывом обратился он ко мне. – Скажи мне, что с моей дочерью? Одна из ваших одноклассниц сказала, что её передавило балкой и ты остался ей помочь…
Он захлебнулся словами, замолчав. И на сей раз уже надолго. Я не торопил.
– Скажи, что с ней стало? – Он застыл, в ожидании глядя на меня. По его щеке катилась слеза. – Я приму любую правду.
– Я пытался ей помочь, – Нелегко мне дались эти слова. – Но…я не смог…
– Я понимаю, – Почерневший, Ясенев встал. Вся жизнь, та крохотная надежда на чудо, что ещё теплилась в этом убитом горем человеке, потухла окончательно. Положив руку мне на плечо, он продолжил. – Это не твоя вина, парень. Не твоя…
Тяжёлой поступью он дошёл до двери.
– Ты это, на фрукты налегай, – Голос мужчины был пуст. – Тебе поправляться надо. Как поправишься – приходи ко мне. Я там, в пакете, визитку оставил. И это, – Он словно споткнулся на ровном месте, окончательно сорвавшись в пучину горя, и уже совсем прибито сказал. – Спасибо тебе.
Дверь аккуратно закрылась.
***
– Слушай, мне, конечно, неловко у больного что-то спрашивать, но у тебя сигаретки не будет?
Я искоса посмотрел на «Димедрола», после чего протянул ему пачку.
– Дай Бог тебе здоровья!
Мы стояли и курили на больничном балконе. Январь в этом году выдался снежным – снег валил, не переставая уже неделю, укрывая Москву белоснежным покрывалом.
– Ух, хорошо! – прикуривая, Мишка глубоко затянулся. – А то «Явой» не сильно сыт будешь, а денег черт наплакал! – Димедрол довольно крякнул. – Зато ты теперь у нас «погорелец»! Тебе сколько там материальной помощи отстегнули, а?
– Столько не живут, – Я зябко поёжился. Ожоги, по большей части, уже все зажили, но из больницы меня было решено пока не выпускать. Уж не знаю, с чем это связано – с жалостью к нашему посттравматическому синдрому или ещё почему-то, мне сейчас в школу не хотелось совершенно.
– У, скрытничаем, значит! Ну ладно, право твоё, – Мишка внезапно посерьёзнел. – После того дерьма, что тебе довелось пережить, я не удивлюсь. Да я и сам чему-либо перестал удивляться – с того момента, как из школы покурить вышел. И ведь всегда из лени у пожарного входа курил, а тут нате – захотелось на мороз, воздухом подышать. И вернулся я уже к пепелищу…
– Подхожу я, значит, да ещё и себя по дороге матерю: «Захотелось, придурку, воздухом подышать! Ну на, дыши, снегом в табло!» Несусь, и тут вижу дым, прям от школы, – продолжал рассказывать «Димедрол». – Ну, я втопил, добегаю – народу уже видимо-невидимо, а школа полыхает, как костёр! Все орут, гул от огня стоит… – Дементьев как-то нехорошо замолчал, уставившись в пространство. – Я вообще не догонял, что я и где я. Бреду по этой толпе, зачем-то к самому пожару лезу, в эпицентр, и тут наталкиваюсь на нашу мымру-директрису. Стоит она, фарами хлопает, в самом настоящем, как говорится, шоке. И тут, как назло, мне прям позарез курить захотелось…
Я изумленно изогнул бровь, а Димедрол, яростно замахав головой, продолжил:
– Ну, от такого-то как не захотеть курить?! Нащупал я пачку, от этого ужаса не отрываясь, сигарету вставил, а зажигалку никак найти не могу, хоть тресни! Вывались поди, сука, когда я до школы топил… – Мишка глубоко, до кашля, затянулся. – Ищу-ищу – нет зажигалки. А курить прям до остервенения…Вот тут я и говорю, к мымре нашей обращаясь: «Марина Евгеньевна, у вас огоньку не найдётся?»
Давясь от душившего меня смеха, я облокотился на перила, а Мишка, оправдываясь, затараторил:
– Братан, я сам не в порядке был! У меня у самого голова кругом шла, вот и ляпнул. Но ты бы видел, что с нашей директрисой стало! – Димедрол перевёл дух. – На скорой увозили, да…
Отсмеявшись, мы замолчали, на сей раз уже надолго. Дементьев сосредоточенно курил, я смотрел на падающий снег, как будто и не было этого заливистого смеха. Каждый думал о чём-то своём.
– А её всё-таки сняли с должности. – Наконец, продолжил Мишка. Его голос стал отрывистым, злым. – И сейчас над ней суд идёт. Выигрышный, само собой – она ничего и не отрицает. Сдала она сильно, поблекла вся, выцвела, как пакля, от шевелюры только волосы на лобке остались, и те скоро вывалятся! – В глазах Димедрола полыхнул недобрый огонь. – Это ведь она, сука, сигнализацию с нашим участковым поделила, и лестницу всяким хламом заставила. Участкового Блинова, кстати, тоже выстегнули…
– Столько из-за неё ребят хороших погибло, – Голос Мишки стал совсем тихим. – Анька Семиглазова, Олька, староста наша…
Я остолбенел. Сердце бешено застучало в груди, земля так и норовила вырваться из-под ног. А между тем, Димедрол говорил, и его слова гулко отдавались в моих ушах.
– Долофеев, Евстафьев…
– Ты что, бредишь?! – Я схватил его за ворот куртки, хорошенько тряхнув. – Что ты такое несёшь?!
– Говорю, что знаю! – Пытаясь вырваться из моей осатаневшей хватки, отбрыкивался Димедрол. – Отпусти, чего вцепился? Я-то тут причём?!
– Говори, сволочь, – Гнев душил меня, замыкая разум. – Говори, что знаешь. Иначе попросту тебя придушу.
– Успокойся, придурок, – завороженно глядя на меня, на два тона ниже сказал Димедрол. Его тряс озноб, крупная челюсть подрагивала. Только сейчас я понял, что голова и плечи Дементьева зависли над высотой в четыре этажа. – Расскажу всё, что знаю, отпусти только.
Силой воли я разжал хватку, отойдя на шаг назад. Дрожащими руками потянулся за сигаретой, которую мне протянул Мишка. Закурили.
– У меня знакомый, четверокурсник спасательного колледжа в Нагатино есть, – начал Мишка. – Он работает в пожарке уже, совмещая с учёбой, так вот, – Димедрол проглотил ком, вставший в горле. – Он в ту смену работал. А потом завалы разгребал, сгоревших искали. И…много трупов нашли наверху, у самого выхода на крышу, откуда можно было по пожарной лестнице сбежать…
Догоревшая сигарета обожгла мои пальцы, но я на это не обратил никакого внимания.
– Когда снизу отрезало, все наверх ломанулись, – Мишка говорил тяжело, словно ворочая каменные глыбы. – На крышу, чтобы по лестнице пожарной спуститься, но на ней не показалась ни одного человека… Знакомый мне потом показывал фото того здорового, почерневшего замка, который загнал всех в ту страшную ловушку. Множество сколов, трещин, но открыть его так никому и не удалось…
Я медленно осел на холодный кафельный пол. Руками сжал виски. Пустота. Вот что я почувствовал. Пустота, мгновенно образовавшаяся на месте близких мне людей, которых я знал и любил.
Месяц я валялся, не в силах выяснить, что же стало с Евстафьевым, Анькой, старостой Олей Простой и другими ребятами. В памяти навсегда отпечатался взгляд Коли, которым он смотрел на меня тогда, поднимаясь по лестнице с девочками. Прямиком на верную смерть. А я…
– Уйди, Миш, – Я обхватил колени руками. – Мне надо побыть одному…
Кивнув и крепко обняв меня напоследок, Мишка удалился, оставляя меня в одиночестве…
***
Следующие несколько дней я провёл, не вставая с кровати. Я ни с кем не общался, целыми часами меряя взглядом выщербленную стену. Любая мысль погружала меня в бездну, и я старался не думать. Замкнутый круг.
Измученный бессонницей, я ненадолго забывался в кошмарных снах.
Я был милосерден со Стасей, но не был рядом с моими друзьями. Тщетность попытки спасения обернулась для меня полнейшим крахом – я остался совершенно один. И никто не смог бы быть милосердным со мной.
И тут я вспомнил о сестре Коли, Алисе – она тоже училась в нашей школе, и в день пожара была на занятиях. Её судьба была по-прежнему неизвестна.
«Хочешь откупиться от смертей спасением одной жизни? Думаешь, поможешь Алисе, и всё?» – Мелькнула в голове острая мысль.
«Не от кого я не откупаюсь», – Со злой решительностью подумал я. – «Я лишь помогаю, кому ещё могу. И никто не посмеет мне в этом помешать – а там хоть трава не расти».
Я вскочил, быстро зашагав на пост…
– Евстафьева Алиса? – Медсестра на посту смерила меня проницательным взглядом. – А вы ей кем будете?
– Я друг её брата, учился с ней в одной школе.
– Прошу прощения, – Медсестра виновато потупилась по вполне понятной причине. – Да, она лежит в отделении, совсем недалеко от вас.
– Есть возможность…– Я замолк, не в силах продолжать дальше. Собравшись с силами, я подвёл черту. – Могу ли я навестить её?
– При всём уважении, я не могу вас к ней допустить, – Медсестра покачала головой. – Обширные ожоги. Её организм борется, но сил для излечения ей катастрофически не хватает. Мы делаем всё возможное, но этого мало. А с нашими бюджетными средствами…Ей бы в какую-нибудь ожоговую частную клинику лечь, да пройти интенсивный курс противоожоговой терапии.
– Да, было бы неплохо… – Я сокрушенно покачал головой.
– Сейчас, конечно, наверху начали шевелиться, активно помогая пострадавшим от пожара, но пока до девочки дойдет очередь… – Медсестра выругалась. – Вы сами прекрасно знаете, как у нас любят покрасоваться перед микрофонами и повозиться с бумажками! А реально помочь – так тут наши полномочия заканчиваются. Ложись в коридоре и помирай…
– Хорошо, я вас услышал.
Доковыляв до своей палаты, я разыскал пакет, на дне которого валялась визитка.
«Сестра Коли пострадала от рук отморозков из шайки Стаси, – Я быстро набрал номер, – Кому, как не папаше возвращать долги за свою непутёвую дочь?»
Долго и нудно тянулись гудки.
– Слушаю, – наконец-то ответили на той стороне пропитый голос.
– Здравствуйте, Игорь Степанович, это я, Рокотов, – Я немного помолчал. – Григорий Рокотов.
– А, здравствуй, Гриша. Ты поправился? – Всё так же безжизненно спросил меня Ясенев-старший.
– Почти. Игорь Степанович, я хотел бы попросить у вас помощи.
На той стороне трубки ненадолго замолчали, слышно лишь было, как мой собеседник тяжко сопит. А затем просто спросил:
– Как я могу тебе помочь?
– Не мне, – поправил я. – Сестре моего друга. Он был моим и Стасиным одноклассником, а его младшая сестра училась с нами в одной школе, в седьмом классе. Она…– Из меня вырвался тяжкий вздох. – Она очень сильно пострадала при пожаре, и сейчас она медленно умирает от ожогов через три палаты от меня…
– Ни слова больше, – Он жёстко прервал меня. – Как зовут девочку?
– Алиса. Евстафьева Алиса.
8.
Весна в этом году наступила на диво рано. Уже в конце марта снег грязными кучами лежал по обочинам. Дни стояли погожие, как выстекленные, сияя голубой лазурью небес. Яркий свет солнца блестел в лужах, по стёжкам бегущих ручьев. От звона капели на душе становилось так волнующе тревожно, и неспокойно было сердцу в груди.
Да, весна в этом году играла такими дивными красками, но мне было не до них. Меня выписали ближе к концу февраля, наказав отлёживаться дома. Целыми днями я валялся в кровати, иногда читал. Какая-то странная одурь, полное безразличие овладело мной. Иногда я мог целый день просидеть у нагретого солнцем окна, осоловелыми глазами глядя на улицу. Всё было для меня в новинку – и стук швейной машинки матери, и лязг проезжающего мимо трамвая, свет солнца и набухающие почки на старом тополе возле дома.
Я словно выпал из жизни, которая так бурлила вокруг. Мне казалось, что прошла уже целая вечность. Приближающаяся пора экзаменов меня нисколько не пугала – я прекрасно знал, что оценки в аттестат нам поставят при любом раскладе, следуя указаниям свыше. С начала апреля, когда я уже поправился, я осторожно подошёл к зеркалу.