Генрика

Аленка глядела в нависший над нею живот и молчала.

– А, может, убить тебя, а?

– Убивайте!

– Ох-ох! – рассмеялся Палыч, подумав: «А толку?»

– Даже так? А могу и убить!

Аленка, помедлив, кивнула.

– Но убить успею. Сама прибежишь!

И, в прищуре, зло, посмотрел ей в глаза.

– Уведи ее, Пашка! – вскричал он.

– Куда? – появился Пашка.

– Домой! – показал Осип Палыч знак за спиной Алены.

– Давай, – велел Пашка, – вперед!

А когда она вышла, Пашка за волосы, грубо и больно приткнул ее голову к поясу и потянул, не давая вздохнуть. Чтобы тут же не рухнуть, она побежала, согнувшись, за ним. Он шел, скорым шагом, смеялся, тащил, за собой как овечку.

Он все понимал, и смеялся над ней…

***

Дождаться Алену, Алеша хотел на ногах. Аккуратно, старательно, долго, кряхтя старичком, заправлял постель. Прошелся, превозмогая боль, ворча на себя: «Протащился, а не прошелся, точнее сказать…» Нога, перебитая в двух местах, стала на пять сантиметров короче; крупными клочьями вырваны мышцы. А телу, по-стариковски худому, тонкие руки и ноги, казались тяжелыми…

Он присел, прислонился к подушкам, вспоминая о том, какой сильный соблазн покончить с собой пережил в сорок первом, в июле. Так сильна, справедлива была в те дни жажда избавить себя от тоски и боли, избавить других. Но капитан развернул на запад и заставил смотреть на врага и держать оборону. Оборону держали, нога зажила, и соблазн убить себя, ушел, как уходят прочие, недостойные замыслы.

Не напрасную смерть – смерть в бою, счастьем считает Алеша. Доступное счастье в военное время… Но безоружный, бессильный солдат, не по нраву военному счастью. Отвернулось оно от Алеши…

«Аленкой рискую!» – больше всего жалел он.

Сбитая мощным ударом, рухнула на пол входная дверь.

– Стоять! Руки вверх! – русский мат вперемешку – в дом ворвались чужие.

– К стене! Руки в стену, не двигайся, падла!

Обыскали проворные руки. Отвернулось военное счастье: Судьба оказалась подлой, как люди…

Кто-то сел, за спиной, на кровать. Потянулся табачный дымок.

– Да не может быть! – усмехнулся сидевший царем за спиной.

– Точно! Все обыскали: два кухонных ножика и молоток.

– Еще вилки… – смешок прокатился с кухни.

– Чего ж ты хоть револьверишко не положил под подушку? Лояльный режиму?

Насмешливый встал, сбросил на пол постель, раскидал ее, перещупал руками.

– Лояльный… Тем лучше! Ты слушаешь? Вот стой и слушай, что я говорю. Завтра, чуть свет, ты, как хочешь – ползком, на чьем-то горбу – добирайся в депо. Убивать мы тебя не будем, пока. А рабочие руки – вот как нужны Рейху! Запиши его Пашка, ты знаешь кто он?

– Да, конечно, знаю.

– Действуй!

«Алексей Николаевич Тулин. Тысяча девятьсот девятнадцать. Депо, машинист – записали его – к режиму немецкого Рейха лоялен».

– Шлеп-нога он ползучая, не машинист! Да напильником шкрябать будет, за милую душу! Ты понял, Тулин? Кончился твой санаторий! Понял?

– Да, – выдохнул Алексей.

– А не появишься – сам, семья – под расстрел! Да тебя ли учить: не хуже нас знаешь! И мамашу, не переживай, не забудем, Аленку – тем более!

– Ну, все, мужики! – отвернулся насмешливый голос, – Собирайтесь. Пошли отсюда!

Он прибрался как мог, в перевернутом доме. Приладил дверь. «Почему пришли? – не мог понять он, – Дверь сорвали, не постучавшись, с ходу – знали кто здесь… Откуда?!»

Где Аленка? Что с мамой? «Всё, – утопил он лицо в ладонях, – я свою войну проиграл!»

***

– Ну что, Пашка, ушла?

– Алена?

– А кто ж?

– Ушла.

– Ты ей в харю не бил, а? Следов не оставил?

– Не-е, Осип Палыч, по харе не бил. И не трогал. В кутузке закрыл и не трогал.

– Плакала?

– Не-ет.

– Сказал, чтоб в науку пошло?

– Сказал.