Его батальон

– Завтра утром пойдет.

– Никуда я не пойду! – тут же объявила Веретенникова.

– Вера! – с нажимом сказал Самохин.

Девушка подняла на него обиженное, злое лицо:

– Ну что? Что Вера? Куда вы меня прогоняете? Как наступление, так нужна была, тогда не отправляли, а как стало тихо, оборона, так выметайсь! Я год пробыла в этом полку и никуда из него не пойду. Поняли?

Комбат сдержанно поглядывал то на нее, раскрасневшуюся и расстроенную, то на страдальчески нахмуренное лицо ротного. Это было черт знает что – наблюдать такую сцену на фронте, в полукилометре от немецкой траншеи.

– Что же, вы и рожать тут будете? – спросил он нарочно грубовато. Веретенникова встрепенулась, на ее щеках уже заблестели слезы.

– Ну и буду! А вам-то какое дело?

– Вера, ты что?! – взмолился Самохин.

– Нет уж, товарищ санинструктор! В моем батальоне роддома нет, – холодно отчеканил комбат. – Рано или поздно отправитесь в тыл. Так что лучше это сделать вовремя.

– Никуда я от Вадьки не отправлюсь, – сказала она.

Однако решимость ее, похоже, стала ослабевать, девушка всхлипнула и закрыла лицо руками. Самохин схватил ее за руки:

– Вера! Ну что ты! Успокойся. Все будет хорошо, пойми.

Вера, однако, не хотела ни понимать, ни успокаиваться, а все всхлипывала, уткнувшись лицом в телогрейку, и Самохин минуту растерянно уговаривал ее. «Чертов бабник! – думал комбат, почти с презрением глядя на своего ротного. – Видный, неглупый парень, хороший командир роты, да вот спутался с этой вздорной девчонкой. Теперь, когда уже приспичило и не стало возможности скрывать их отношения, надумали фронтовую женитьбу. Как раз нашли время!»

Почувствовав на себе руки Самохина, Вера помалу начала успокаиваться, и комбат сказал, чтобы разом покончить с этим уже надоевшим ему конфликтом:

– Завтра утром штурмуем высоту. Атака, наверно, в семь. К шести тридцати чтобы вас в батальоне не было.

Вера, вдруг перестав всхлипывать, насторожилась:

– Что? Чтобы я смылась за полчаса до атаки? Нет уж, дудки. Пусть мне генерал приказывает! Пусть сам маршал! Хоть сам господь бог. Ни за что!

– Ладно, Вера. Не горячись. Ну что ты как маленькая! – уговаривал ее ротный, пока она не перебила его:

– Ну да, не горячись! Долго ты без меня уцелеешь? Дурачок, ты же в первую минуту голову сложишь! За тобой же, как за маленьким, смотреть надо! – сквозь слезы приговаривала Вера.

Самохин страдальчески сморщился.

– Вот так! – объявил комбат, не желая больше продолжать этот слезливый разговор. Тем более что в траншее послышались шаги, в блиндаж уже влезал Нагорный и с ним еще два бойца. Почти одновременно бойцы доложили:

– Товарищ комбат, рядовой Дрозд по вашему приказу...

– Товарищ комбат, рядовой Кабаков...

Это тоже были новые бойцы в батальоне, с незнакомыми ему лицами, хотя фамилию Дрозда он уже знал из бумаг, которые подписывал перед отправкой в полк для награждения за зимние бои под Гуляевкой. Еще он вспомнил, что этого Дрозда когда-то хвалил на партийном собрании покойный политрук Кузьменко. И в самом деле боец производил неплохое впечатление своей рослой, сильной фигурой, открытым, простодушным лицом, выражавшим готовность выполнить все, что прикажут. Кабаков выглядел хуже – был тонковат, насуплен и небрежно одет – из-под телогрейки торчал зеленый воротник немецкого кителя, напяленного для тепла поверх гимнастерки.

– Стоять тут негде, поэтому садитесь и слушайте, – сказал комбат. Бойцы послушно опустились в мигающий сумрак у входа. – Вам боевая задача. Очень ответственная. Вооружиться ножами или штыками, прихватить с собой побольше бумаги – газет или книжку какую разодрать, тихо перейти болото и с обмежка по-пластунски вверх до самой немецкой траншеи. Без звука. У траншеи развернуться и таким же манером назад. Вот и все. Понятно?

Бойцы, слегка недоумевая, смотрели на комбата.

– Не поняли? Поясняю. Проползти и ножами прощупать землю. Если где мина – не трогать. Только на то место клочок бумаги и камушком прижать. Чтобы ветром не сдуло. И так дальше. Теперь ясно?

– Ясно, – не слишком уверенно сказал Дрозд.

Кабаков шмыгнул носом, и комбат внимательно посмотрел на него:

– Все это займет у вас не более двух часов. Может так получиться, что на нейтралке окажутся немцы. Тогда послушайте, чем они занимаются. И назад. Я буду вас ждать. Вопросы есть?

– Ясно, – несколько бодрее, чем прежде, ответил Дрозд.

Кабаков опять шмыгнул носом и неопределенно прокашлялся.

– Значит, все ясно? – заключил комбат. – Тогда сержант Нагорный проводит вас до льда и поставит задачу на местности.

– Есть.

Бойцы поднялись и, пригнувшись, повернулись к выходу, но Кабаков, шедший вторым, остановился.

– Я это... товарищ комбат, кашляю.

– Да? И здорово?

– Как когда. Иногда как найдет...

Боец замолчал и с преувеличенным усердием прокашлялся. Комбат мельком глянул в его глаза и увидел там страх и подавленность – слишком хорошо знакомые на войне чувства. Все становилось просто до возмущения. Теперь, однако, комбат постарался быть сдержанным.

– Тогда отставить, – сказал он. – Вашу кандидатуру отставить. Вместо вас пойдет старший сержант Нагорный.

– Есть, – сказал Нагорный и в наступившей паузе спросил: – Разрешите выполнять?

– Выполняйте, – сказал комбат. – По возвращении – сразу ко мне.

Нагорный с Дроздом вылезли, напустив в блиндаж стужи, а Кабаков остался, обреченно уронив голову в шапке.

– Боитесь? – спросил комбат, в упор рассматривая бойца и привычно ожидая лжи и оправданий. Но Кабаков вдруг подтвердил смиренно и искренне:

– Боюсь, – и еще ниже наклонил голову.

Конец провода в углу, догорев до самой перекладины, начал дымно моргать, и Вера, поднявшись, с запасом потянула его с потолка.

– Лейтенант Самохин, он что у вас, всегда труса празднует?

– Да нет. Вроде не замечалось.

– Давно на фронте?