Третья ракета

– Академия! Сам вот сперва пройди эту академию, а потом говори.

– Ерунда! Воюют же хлопцы. И девки даже. Вон Люська, например. Чем она хуже?

– Ну и что же? Думаешь, правильно это? Легко ей, девчонке, среди таких вот, как ты… бугаев?

– А что?

– Ничего! Правда, Люся хорошая, – говорит Желтых. – Довоевать бы, и дай ей бог счастья. Она стоит…

Мы все молчаливо соглашаемся. Кто из нас скажет хоть слово против Люси? Желтых затягивается, розовый огонек загорается и гаснет в его кулаке.

– В трудной жизни выросла. В нелегкий час. А это уж так: если жизнь в молодости перетрет хорошенько – будет человек, а заласкает – пропал ни за понюшку.

– Ну, это ты загибаешь, – говорит снизу Лешка. – При чем тут жизнь? Угождает она тебе, Люська, потому за нее и тянешь.

– Угождает! – злится Желтых. – Эх ты, голова еловая! Не знаешь ты ее. А я знаю. Откуда у нее это возьмется? У нее такого и в крови не было. Отец ее вон какой герой был! Орел! Революцию у нас на Кубани делал. Восемнадцать ран имел. Рано умер. А она у чужих людей росла. Думаешь, сладко было? Потому и такая… справедливая.

Задорожный, однако, из озорства или из упрямства не соглашается.

– Тебя тогда на Буге выручила, так уж и справедливая.

– А что ж, и выручила. Спасла. Молодец. Если бы не она, расстреляли бы ни за что. Дурное дело – не хитрое. Шпокнули бы – и все. Разве мало дураков еще есть? А так вот живу. Что значит вовремя вмешаться.

Луна потихоньку ползет в небе, на истоптанной земле шевелятся наши короткие тени; пахнет травой, разрытой землей, росистой свежестью дышит сонный простор.

– Такое не забудется. Долго будет помниться. До гроба, – прочувствованно продолжает Желтых. – Но и мы однажды ее выручили. Тут, видно, не все знают. Кто помоложе – не был. Кто с той поры остался? – оглядывая нас, спрашивает командир. – Попов – раз, ну Кривенок, остальные новички. Как-то под вечер нас перебросили на фланг, – затянувшись, говорит Желтых и гасит о землю цигарку. – Стояли в вишеннике, я, помню, присел переобуться. Ребята окоп роют. Грязи – на каждом сапоге полпуда. И тут прибегает солдатик – так и так, мол: в хуторе немцы раненых окружили. Двадцать солдат и одна девка. Отбиваются, помогите. А до хутора километр с гаком. Слышим, стрельба усилилась. Не докопали мы окопа, бросили лопаты, автоматы в руки – и туда. А Попов зарядил орудие и давай палить. Один, а ловко так, брат, палил. Бежали мы и радовались.

– Снаряд туда стрелял, снаряд сюда стрелял, хату не задевал, – довольно усмехается в сумерках Попов.

– Ага, ладно приловчился. Около часа мы карабкались на бугор, а Попов все не допускал немцев. Подбежали, ударили, немцев отбросили – и в хату. А там пехотинцы, саперы и, глядим, Люся, раненная в ногу. Повытаскивали всех, потом кто как мог из-под огня выбирался. Люсю Кривенок выносил. Обхватила она его за шею, так и волок он девку через все поле. А минометы лупили – думал, пропадут оба. Но обошлось. Только я неделю боялся – а ну, думаю, комбат снаряды проверит. Попов чуть не все расстрелял. Хорошо, что танки нас тогда не потревожили.

– Было законно! – подтверждает Лешка и бесцеремонно врывается в наше приглушенное, по-ночному задумчивое настроение. – Вот у меня такое было, что ахнешь! В госпитале. Как родная стала, даже больше. Вот история…

И он со всеми подробностями начинает рассказывать нам «полтавскую историю» о том, как встретилась ему «изюминка-сестренка», и как доставала обмундирование, и как он, переодевшись, перелезал через забор и бежал к ней на окраину, и обо всем, что было дальше. Мы молча слушаем. От всех этих приключений отдает пошлятиной, хочется остановить его: «Неправда! Врешь ведь!» Но никто не перебивает Задорожного, все со скрытым любопытством слушают до конца.

Когда он на минуту умолкает, Желтых неопределенно покряхтывает, приподнимается на колени и всматривается в сторону неприятеля.

– Что-то очень тихо сегодня у фрицев, – говорит он. – И ракет нет. Сменяются, что ли?

Действительно, почему-то сегодня они не пускают ракет. Это немного тревожит нас. Правда, пока все спокойно, очень мирно, и нам не хочется и думать о скверном.

Но вот вдали, со стороны траншеи, появляются люди. Кажется, их двое, и идут они не по тропке, а напрямик, полем. Еще через какое-то время мы различаем знакомый голос, от которого сразу умолкает Лешка, и все вдруг теряют интерес к его сказкам.

– Ну и что, артиллеристы? – звучит из темноты надтреснутый баритон нашего командира батальона капитана Процкого. – Дружно спите?

– Никак нет, товарищ капитан, – говорит Желтых и не торопясь, с достоинством поднимается навстречу.

Мы сидим, где сидели, только поворачиваемся к комбату и настораживаемся, знаем: так просто капитан не придет. И действительно, Процкий приближается к площадке огневой позиции, с обычной своей строгостью обращается к Желтых:

– Почему часового нет?

– Так мы все тут. Никто не спит, товарищ капитан, – поясняет командир. Но это объяснение и особенно обращение «товарищ капитан» звучит как оправдание.

– Ага, все тут. А кто наблюдает за противником?

– Да вот все и наблюдаем…

– Гм!..

Капитан идет дальше вдоль окопа, рядом топает притихший Желтых, сзади следует молчаливый связной с автоматом, прижатым к груди. Возле пушки Процкий останавливается, о чем-то думает и спрашивает Желтых:

– Сколько вы тут сидите, на этой огневой?

Желтых переступает с ноги на ногу:

– На этой огневой? На этой мы, товарищ капитан, так с десятого или с двенадцатого – четыре дня, значит.

– И за четыре дня, старший сержант, вы не могли вырыть укрытия для орудия?

– Могли.

– Почему же не выкопали?

– Так приказа не было, товарищ капитан. Думали, еще куда перебросят. Все время перемещают, перебрасывают.

– «Перемещают»! – сердится капитан. – Вы что, первый день на войне?

Желтых молчит.

– Вы мне завтра уничтожьте пулемет, тот вон, крупнокалиберный, – Процкий тычет пальцем во тьму. – Десять снарядов вам на это и десять минут времени.

– Отсюда? – спрашивает Желтых.

– Откуда же еще?

– Отсюда нельзя. Тут нас накроют, товарищ капитан.

– Возможно. Если не окопаетесь как следует, могут и накрыть.

– Как тут окопаешься, если для блиндажа ни одного бревна нет, – начинает злиться старший сержант. – Все на соплях.

– Ищите.

– Что тут найдешь? – удивляется Желтых и, подумав, спрашивает: – А что, с закрытой позиции нельзя? Вон гаубичники, дармоеды, ни разу за неделю не выстрелили… Вот им и дать бы задачу…

Но Процкий не такой командир, чтобы позволить уговорить себя и отказаться от принятого решения. Мы уже знаем его повадки, этого самого строгого из всех командиров в полку.

– Вы поняли задачу? – спрашивает Процкий.