Пущин в селе Михайловском

– Однако! – сказал Пущин. – Тут, в самом деле, хоть волков морозь. Когда же и с кем ты играешь на бильярде?

– А вот, до морозов играл в два шара с самим собой.

– Весело, нечего сказать! Да что ты, братец, дров, что ли, жалеешь?

– Не я, мой друг, а Родионовна, – отвечал Пушкин, понижая голос. – Она у меня, ты не поверишь, как бережлива…

– Бережливость бережливости розь. Запереть своего барина, обожаемого вдобавок, как арестанта, в одну клетушку! Это, как хочешь, некрасиво. Сейчас ей так и скажу…

– Оставь, пожалуйста! Зачем огорчать старуху? До весны и так уж недолго…

– Недолго! Целых четыре месяца.

– Да мне в моей клетушке, уверяю тебя, даже уютней: не так хоть пусто…

На этих словах Пушкин расчихался.

– Ну вот, – сказал Пущин, – и насморк готов! Идем-ка, идем опять в твою клетушку. А няне твоей я все-таки этого не спущу.

И пока Пушкин запирал опять бильярдную, он постучался к няне:

– А, Арина Родионовна! Пожалуй-ка сюда на расправу.

Но как только та выглянула из-за двери: «Что, батюшка мой», – Пушкин предупредил приятеля:

– Да вот он, как волк, проголодался и хочет знать, скоро ли ты наконец угостишь его обедом?

Старушка руками всплеснула:

– А у меня, старой, и из ума вон! Сейчас бегу на кухню, милые вы мои, сию минуту!

И дверь ее захлопнулась у них перед носом.

V

В «клетушке», действительно, было куда уютней: затопленная тем временем печь весело трещала, распространяя тепло и свет. В ожидании обеда два друга, обнявшись за плечи, начали ходить вместе взад и вперед.

– В Крыму ты, значит, пробыл всего три недели и вернулся опять в Екатеринослав? – возобновил Пущин прерванный давеча няней разговор.

– Нет, туда я, к счастью, уже не попал, – отвечал Пушкин. – Раевские завезли меня сперва в Киевскую губернию, в село Каменку, к матери старика Раевского, а оттуда, через несколько дней, я отправился прямо в Кишинев, куда между тем перебрался уже Инзов со своим попечительным комитетом.

– Он был ведь назначен наместником Бессарабской области, вместо Бахметева?

– Да, временно, пока тот вылечится от ран, а через год, когда и генерал-губернатор Ланжерон уехал за границу в бессрочный отпуск, Инзову поручили управлять также всем Новороссийским краем. Поселился я было в глиняной мазанке одного русского переселенца, но Инзов предложил мне две комнатки в своем наместническом доме: одну – собственно для меня, другую – для моего Никиты.

– Дом этот проездом мне, помнится, показывали; стоит он ведь особняком на пригорке?

– Да, и окна мои выходили прямо в сад, на виноградник. Под скатом – лощина с речкой Быком и озером; налево – каменоломни и новый город, а на горизонте – горы с белыми мазанками. Вид чудесный – даже сквозь решетки окон.

– Так тебя держали за золотой решеткой, как жар-птицу? – усмехнулся Пущин. – А столовался ты где?

– Где придется: у Инзова, у знакомых в городе, а то и в «Зеленом» трактире.

– Знаю! Прислуживала там молодая молдаванка, Мариола, у которой такой славный голос.

– Вот, вот! Одну из ее песен – «Черную шаль»[12 - …одну из ее песен – «Черную шаль»… – Известное стихотворение Пушкина «Черная шаль» («Гляжу, как безумный, на черную шаль…») в первых публикациях имело подзаголовок «Молдавская песня». Стихотворение было положено на музыку А. Н. Верстовским и пользовалось огромным успехом.] – я переложил по-русски: весь Кишинев потом знал ее наизусть.

– Счастливый ты человек, Пушкин! Благодаря своему стихотворству ты везде делаешься желанным гостем.

– Ох да! Даже слишком желанным: первое время от дамских альбомов мне не было отбою. Пришлось прибегнуть к радикальному средству.

– А именно?

– Одна барышня, считавшая себя неотразимой, при всякой встрече напоминала мне, что я ничего еще не написал ей. Чтобы отвязаться, я поднес ей мадригал, в котором воспевал ее до небес. Она была в восторге и на первом же вечере в доме своих родителей показала мои стихи своим соперницам. А те как взглянули, так и покатились со смеху.

– Это почему?

– Потому что внизу стояло: «1 апреля».

– Экий ведь проказник! И другим ты, верно, подносил тоже разные сюрпризы?

– Случалось. Раз, например, одна барыня за столом спустила с ног башмаки…

– Верно, от жары?

– Надо думать. Но привычка все-таки не похвальная. Я уронил салфетку и нагнулся за нею под стол; вдруг вижу – два башмачка; значит, не нужны. Как же было не убрать их?

– Хорош! А барыня что же?

– Она страшно разобиделась и пожаловалась мужу. У нас вышли с ним крупные объяснения, и не вмешайся мои приятели, пришлось бы, вероятно, стреляться.

– Но с кем-то ты там, кажется, стрелялся?

– Даже дважды: арапская кровь! Нелепее всего, что все из-за пустяков. В первый раз дело было за карточным столом. Один офицер, как я подметил со стороны, играл нечисто и обыгрывал других наверняка. Когда те стали расплачиваться, я прямо заявил, что такие проигрыши платить грех.

– То есть ты обозвал его шулером? Понятно, что после этого он должен был тебя вызвать! Но ты мог ведь и отказаться.

– Чтобы прослыть за труса? Благодарю покорно. Зато, когда мы сошлись с ним на дистанции, я взял с собой полную фуражку черешен, и пока он в меня целился, я преспокойно ел мои черешни[13 - Этой темой Пушкин отчасти воспользовался впоследствии для своего рассказа «Выстрел».].

– Лучший способ доказать свое презрение к противнику! Но сердце у тебя, признайся, все-таки екало?

– Ничуть. В минуту обиды я вспыхну как порох, а как дойдет до расплаты – я уже не волнуюсь.

– И он тебя не ранил?

– Нет. Рука, видно, дрогнула.

– А ты его?