Гоголь-гимназист
Целым пудом этих самых колбас била челом Ивану Семеновичу и явившаяся к нему депутация:
– Прими, батечку пане директор, доброхотное приношение и защити!
Благородные черты Орлая вспыхнули огнем; он отступил на шаг назад от сложенного к ногам его «доброхотного приношения» и, с трудом поборов прилив гнева, сухо заметил:
– Вы, верно, ошиблись в адресе, господа. Никаких приношений я никогда ни от кого не принимаю.
Непритворное негодование «пана директора» было слишком явно, чтобы оставлять еще сомнение. Депутаты меж собой немного пошептались, затем главарь их, пузатый и смуглый, как навозный жук, выступил вперед.
– Ну, вже так! Не обессудь, – сказал он и, с низким поклоном, сунул Ивану Семеновичу какую-то обтрепанную, засаленную тетрадку. – Почитай-ка.
– Да что это такое? – спросил тот.
– Возьми в ручки и прочитай: сам увидишь.
– Сам увидишь! – в один голос, как хор древних греческих трагедий, повторила за своим вожаком вся черномазая команда.
Не без опаски приняв тетрадь, побывавшую, судя по ее отталкивающему виду, уже в сотне неопрятных рук, Орлай взглянул на заглавную страницу. Там стояло:
Нечто о Нежине, или ДУРАКАМ ЗАКОН НЕ ПИСАНОн раскрыл тетрадь.
– Да ведь это целый трактат…
– А уж тебе, батечку, ученому человеку, лучше нашего знать, как назвать такую непристойность. Читай.
– Но зачем мне читать «непристойность»?
– Сделай милость, читай!
Вся депутация разом отвесила опять поклон в пояс и повторила:
– Сделай милость, читай!
Иван Семенович покачал головой и приступил к чтению «трактата». Он был разделен на «отделы». Первый отдел носил название «Освящение церкви на греческом кладбище».
Насупив брови, Орлай быстро пробегал глазами строку за строкой, страницу за страницей. Раза два сжатые губы его раздвинулись презрительной улыбкой. Так добрался он до второго отдела, озаглавленного «Выбор в греческий магистрат».
– Все-таки, господа, я в толк не возьму, – сказал он, – для чего вы заставляете меня читать этот вздор? Ибо сочинение это крайне слабо…
– Слабо?! – вскинулся толстопуз-главарь, сверкая своими черными, как коринки, глазами. – Так ты, батечку, хочешь, чтоб нас, греков, еще пуще отделали, совсем с грязью смешали?
– Вы меня не так поняли, – успокоил его Иван Семенович. – Сочинение слабо как литературная вещь, сути его я не касаюсь…
– Да нас-то эта суть, пане директор, очень даже касается! Мы все обижены, так уж обижены…
– Но из вас тут прямо никто ведь не назван?
– А вот Болванаки, Собаконаки, Воропуло, Оплетуло – это мы самые, значит, и есть.
– Так это ваши подлинные имена?
– Гай, гай! Як же се можно? Но портреты-то наши, все дурное, что здесь прописано…
– Тоже ваше? – коротко прервал Орлай. – Позвольте мне не верить. Среди здешней греческой колонии, как я слышал, много весьма почтенных людей; а вы, господа, как избранные всей колонией, несомненно, самые почтенные. Поэтому вас не должно трогать, что приписывается бездарным писакой каким-то небывалым Собаконаки и Воропуло.
– Очень даже трогает, потому он ругает всех нас, нежинских греков, собаками и ворами, а мы в нашем деле как одна шайка…
– Как одна шайка! – с воодушевлением подхватил хор.
– Извините, господа, – решительно заявил тут Иван Семенович, – я – человек занятой, время у меня дорого, и в дела вашей «шайки» я всячески не судья.
– Как не судья! Как не судья! – завопил запевала, весь побагровев от задора. – Коли профессоры твои со школярами ругательно на нас пишут…
– Что? Что такое? – приосанясь, спросил Орлай. – Вы забываете, господа, что обвинение ваше, крайне оскорбительное для всего вверенного мне заведения, должно быть доказано.
– И будет доказано! Читай только дальше. Иван Семенович снова взялся за тетрадь.
– «Отдел третий, – прочел он вслух. – Всеядная ярмарка». Это, что ли?
– Нет, дальше.
– «Отдел четвертый: Обед у предводителя»…
– Еще дальше.
– «Отдел пятый: Роспуск и съезд студентов».
– Вот-вот, оно самое и будет. Студенты – это, знамое дело, не кто другой, как школяры твои, пане директор.
– Допустим, что так. Но с чего вы взяли, что написано это не каким-нибудь посторонним бездельником, которому вздумалось осмеять и ваши сословные, и наши школьные порядки?
– А потому, что мы тех двух бездельников по имени назвать даже можем.
– А их двое? Назовите же.
– Один – школяр Гоголяновский.
– Гоголь-Яновский? – переспросил Орлай. – Так в самом деле зовут одного из наших пансионеров. А другой?
– Другой – профессор Иеропес.
– Ну, уж этого-то вы подозреваете совершенно напрасно!
– Напрасно? Кому же лучше него знать все порядки в нашем магистрате?
– Вы, господа, в настоящем случае просто ослеплены вашей личной враждой к этому вполне достойному человеку. С самого прибытия его сюда из Смирны колония ваша не могла, я знаю, простить ему, что он принял должность профессора в русском заведении, не испросив предварительно вашего согласия.
– И не смел принять! Да женился потом еще на русской…
– То-то вот. Но могу вас заверить, что господин Иеропес – человек самый безобидный и нарочно вредить никому не станет. Кроме того, должен прибавить, что он едва ли не менее всех остальных профессоров имеет влияние на воспитанников, потому что учение греческому языку у нас не обязательно. Так и Гоголь-Яновский, которого вы считаете автором этого пасквиля, не учится вовсе греческому языку и потому не имеет даже случая говорить с господином Иеропесом. Да кто из нежинцев и без того не знает, что делается в вашем греческом магистрате.
– Ну, так подай нам хоть Гоголяновского!
– Подай нам хоть Гоголяновского! – повторило эхо депутатов.
Иван Семенович позвонил в колокольчик и вошедшему сторожу отдал приказание позвать пансионера пятого класса Яновского; в ожидании же стал читать про себя главу «О студентах». Морщины на лбу его снова углубились, и, не дочитав, он с досадой закрыл тетрадь.
– Ну, что? – обернулся он к возвратившемуся сторожу. – А Яновский где же?
– Сейчас отлучились в город, – отрапортовал сторож.
– Сейчас? При тебе?
– Точно так. Отпросились у господина надзиратели.
– Когда возвратится, тотчас же, слышишь, прислать его ко мне!
– Слушаю-с.
– Можешь идти. А вам, господа, нечего более беспокоиться, – с сухой вежливостью обратился он к депутатам. – Буде пансионер Гоголь-Яновский точно оказался бы так или иначе причастен к этому вздорному писанию, с него будет взыскано домашним порядком. Что же касается небылиц на вымышленных горожан, то таковые ни вас, ни одного другого порядочного человека не должны трогать. Получите обратно вашу тетрадь и будьте здоровы!
Иван Семенович собственноручно растворил господам депутатам дверь. Те, видимо, были озадачены таким оборотом своего иска и начали было опять шептаться.
– Не угодно ли? – предложил «пан директор», решительным жестом указывая на выход.
От всего существа его веяло такой начальнической важностью, что чумазые гости поспешили извиниться и откланяться.
Своей отлучкой в город Гоголь хотя только на короткое время отсрочил свое объяснение с директором, но расчет его оказался верен: гнев вспыльчивого Юпитера-Громовержца успел уже значительно остыть.
– Почему вы, Яновский, тогда же не явились ко мне, когда я посылал за вами? – спросил Орлай, выказывая свое неудовольствие к ослушнику не столько тоном голоса, сколько тем, что называл его не по имени и отчеству, а по фамилии.
– Виноват, ваше превосходительство, – довольно развязно отвечал Гоголь, приготовившийся уже к такому вопросу, – но мне необходимо было в город по поручению маменьки… Я получил от нее письмо… Она велела также передать нижайший поклон вашему превосходительству…
Говорилось все это скороговоркой, как заученный урок, так что и доверчивый Иван Семенович немножко усомнился.
– А когда пришло письмо?
– Когда-с?.. Да не так давно…
– То есть несколько уже дней назад, а теперь вдруг загорелось исполнять поручение? Что же вам было поручено?
– Закупить кое-что для девичьей: иголок, шелку, ниток…
– А вы такой знаток по швейной части? Где же ваши покупки? Снесли наверх?
– Н-нет-с, я не нашел того, что нужно…
– Или, лучше сказать, ничего и не было нужно, потому что и поручения-то никакого не было?
– Изволите видеть: маменька всегда жалуется, что у этих офеней, что продают у нас в разнос, иголки ужасно хрупки…
– Не виляйте, сделайте милость! Определенного поручения вам никакого не было, да и поклон вы мне передали только так, к слову.
– Нет, право же, ваше превосходительство, ей-Богу! Маменька во всяком письме велит вам нарочно кланяться: она так вас почитает…
– И я ее очень почитаю; уважение у нас взаимное. Но я должен заметить вам, любезнейший, что у вас одна нехорошая черта – лукавить, – черта, присущая хотя и всем малороссам…
– Так как же мне не поддержать, ваше превосходительство, своей национальной черты? – с легонькой уже улыбкой подхватил Гоголь.
– Ну, вот, вот! И зачем это вы постоянно величаете меня моим казенным титулом? Для вас я, как и для других, просто Иван Семенович. Никакой экстренности вам в город, очевидно, не было. Вы просто труса спраздновали, что вас вот притянут к ответу за вашу глупую сатиру на здешних греков. Ну, и повинились бы благородным манером: «Mea culpa!»[24].
Против правдолюбия и добродушия Ивана Семеновича нельзя было устоять, и Гоголь чистосердечно повинился:
– Mea culpa! Но, ваше превосх… вы, Иван Семенович, не поверите, как трудно выговорить эти два коротеньких словечка!
Произнес это Гоголь с такой наивно-виноватой миной, что и Орлай не устоял – улыбнулся.
– Охотно верю вам, – сказал он, – маленького ребенка хоть убей, а не заставишь извиниться. Но вам-то все-таки уже пятнадцать лет…
– С хвостиком-с. Но согласитесь, Иван Семенович, что наши нежинские греки – такой народец, что на них, как говорится, «difficile est satiram non scribere».
Плохой латинист думал щегольнуть перед директором-классиком позаимствованной у старшего друга ученостью, но не совсем удачно.
– Scribere, scribere! – поправил его Орлай и даже ногой притопнул. – И как это вы, грамматист, до сих пор не знаете, что глагол этот – третьего спряжения? А что до вашей якобы сатиры, то она, поверьте моему слову, ни по своему содержанию, ни по исполнению никуда-таки не годится.
– Но что же делать, коли руки так и чешутся писать?
– Пишите, пожалуй, для практики в языке, но отнюдь не пасквили. «De mortuis…», гласит пословица, «…aut bene, aut nihil»[25], а по-моему, и de vivendis[26]. Мало ли тем высоких, достойных? Но лучше всего до поры до времени вам ничего не писать, а заниматься делом, ибо в ваши годы этакое писание пустяков отбивает только от науки, приучает не дорожить каждой минутой нашей короткой человеческой жизни. Прилежание – шаг к гению, а леность сто шагов к глупости.
– Ах нет, Иван Семенович! Вы только что разрешили мне писать, а теперь берете уже назад свое разрешение.
– Бог с вами, пишите! Но сами вы, Николай Васильевич, обещайтесь мне зато – пока вы будете здесь, в гимназии, не писать уже подобных недостойных вещей. Обещаетесь?
– Обещаюсь, – отвечал с глубоким вздохом молодой сатирик, и обещание свое, действительно, сдержал: за крупные вещи сатирического содержания в Нежине уже не принимался.
Глава восьмая
На вакации!
Хорошо гулялось и дышалось весной под раскидистыми деревьями гимназического сада; но прогулки эти, как временный суррогат, только распаляли жажду к настоящему деревенскому приволью. Гоголь просто не мог дождаться, когда вышлют за ним лошадей из Васильевки, и, как мальчик обстоятельный, предусмотрел все, что нужно было, для скорейшего и удобнейшего переезда в родные Палестины.
«Если вы будете присылать за нами, – писал он из Нежина родителям 13 июня 1824 года, – то, пожалуйста, пришлите нашу желтую коляску с: решетками и шестеркой лошадей. Не забудьте – коляску с зонтиком: в случае дождя, чтоб нам спокойно было ехать, не боясь быть промоченными. Еще сделайте милость, пришлите нам на дорогу для разогнания скуки (долго оставаться на постоялых дворах) несколько книг из Кибинец. Но вместо повестей пришлите вы нам книгу под заглавием: „Собрание образцовых сочинений“, в стихах, с портретами авторов, в шести томах, за что мы будем очень благодарны…»
И 18 июня за ним и его двумя спутниками – Данилевским и сводным братом последнего, семиклассником Барановым – действительно прибыла с надежным дворовым человеком Федором, или попросту Федькой, «желтая коляска», запряженная шестеркой; не были забыты и шесть томов «Собрания образцовых сочинений».
Все, кажется, было предусмотрено, но «на напасть не напрясть»: надзиратель Зельднер, узнав, что четвертое место в коляске свободно, объявил вдруг, что, посоветовавшись с супругой своей Марьей Николаевной, он решил сопровождать трех путников, дабы погостить в деревне сперва у отчима Данилевского и Баранова, а затем у Гоголей, за что даст им возможность пользоваться от него в течение всего лета даровой практикой в немецком языке. Те, вздыхая, покорились неизбежному.
Тут совершенно неожиданно судьба послала им избавителя. Под вечер, накануне отъезда, Гоголь был вызван в приемную, где застал тучного господина с двойным подбородком и открытым бронзово-красным лицом. Тяжело отдуваясь и не вставая со стула, тот протянул входящему мясистую, потную руку.
– Что, не узнаете разве? Щербак, старый знакомый вашего папеньки.
– Простите, право же, не сейчас узнал. Вы так… не знаю, как сказать…
– Отощал? Ха-ха-ха! Да, живем мы, пирятинские помещики, тоже не на чужих хлебах. Рот болит, а брюхо есть велит. И бричка, поди, не оттого ли развалилась? Я ведь к вам с просьбицей.
– По поводу брички?
– Да. Кузнец, изволите видеть, берется справить ее только к той неделе. Ну, а пора страдная: домой мне до зарезу. Так вот, душенька, не найдется ли у вас для меня местечко хоть до Пирятина? Много ли мне, грешному, нужно при моей стройной комплекции! Да что вы руками-то разводите?
– Тут не руками только – и ногами разведешь, – отвечал Гоголь и поведал о том, как им подвернулся четвертый спутник, надзиратель Зельднер.
– Зельднер? – переспросил Щербак. – Это ведь тот, у которого ноги колесом рококо? Я большой любитель рококо.
– И я тоже. Но у Егора Ивановича, к несчастью, и натура рококо: по суху, как по морю, в пути с ним аккуратно всякий раз морская болезнь.
– Это уже ренессанс. Ха-ха-ха! Ну, я-то на этот счет хоть для вас безопасен. Так доложите-ка ему, милочка, что так, мол, и так: мне, близкому другу дома, вы, к великому вашему прискорбию, никоим образом не можете отказать; а пятерым в коляске никак не уместиться.
Обрадованный Гоголь побежал тотчас предупредить надзирателя. Но тот и слышать не хотел: Марья Николаевна-де и пирожки на дорогу напекла…
– Мы примем их с признательностью, – сказал Гоголь и шаркнул ножкой. – Но нельзя же нам, помилосердствуйте, сидеть двое суток с лишком как сельди в бочонке. А господин Щербак – наш старый знакомый…
– Что мне ваш господин Щербак! Он – второй кандидат, я – первый…
– Но и в писании, Егор Иванович, сказано: первые да будут последними.
– Без гнилых шуток! Будет! – решительно обрезал дальнейшие препирательства Егор Иванович, и Гоголю дли видимости пришлось покориться.
– Пирожки-то хоть не забыть бы? – сказал он. – Не мешало бы, знаете, их теперь же, с вечера, положить в коляску.
– Ja, ja, lieber Freund, das werden wir schon besorgen[27].
– Ну что, голубушка? – встретил Щербак вопросом Гоголя при возвращении его в приемную.
Тот дословно передал свой разговор с надзирателем, но в тоне его голоса, в выражении его глаз Щербак уловил нечто недосказанное.
– У вас, батенька, верно, еще что-то в запасе, – заметил он, лукаво подмигивая. – Сами вы хоть и серьезны, да глаза ваши смеются.
– А это от предвкушения пирожков милейшей Марьи Николаевны. У нее две страсти: пирожки да шарады. Но пирожки ее куда вкуснее ее шарад, которых никто не раскусит.
На другое утро Щербак, привыкший вставать с восходом солнца, едва только протер глаза и поднялся с постели, как под окнами его временной квартиры загромыхали колеса. Он выглянул на улицу: перед крыльцом стояла запряженная шестеркой некогда ярко-желтого, а теперь грязно-песочного цвета дорожная коляска, из которой ему весело кивали головы трех гимназистов.
– Раненько! – крикнул он им. – А герр Зельднер где же?
– Почивать изволят, – был ответ. – Жаль будить было.
– Нет, без шуток, господа, что с ним?
– Без шуток, еще мирно почивает. Чтобы никого не тревожить, мы с вечера улеглись в «музее» и велели Федьке поднять нас с петухами.
– Ах, разбойники! А хваленые пирожки мадам Зельднер?
– Пирожки-то здесь.
Из-под сиденья коляски была вытащена и торжественно поднята на воздух объемистая корзина, аккуратно упакованная в толстую синюю бумагу и перевязанная толстой бечевкой.
– Сущие разбойники! – расхохотался Щербак. – Как бы вам только впоследствии горько не поплатиться.
– Осенью-то? О! Расплатимся самой сладкой монетой, – отвечал Гоголь. – Марья Николаевна – большая любительница ананасовых дынь; так я привезу ей из Васильевки самую сахарную!
Как узнали они впоследствии, Егор Иванович Зельднер, велевший разбудить себя в пять часов утра, не хотел сперва даже верить, что юные спутники его могли сыграть с ним столь неблаговидную шутку; убедившись же, что их и след простыл, он разразился против главного озорника лаконическим восклицанием:
– А, мерзкая мальчишка!
Тем временем желтая коляска среди облака пыли уносила наших школяров все далее от Нежина. Хотя переезда оттуда до Васильевки было, как сказано, более двух суток, но пора стояла самая благодатная, летняя, на небе ни тучки, да и на душе тоже. А Щербак оказался премилым собеседником: очутившись в компании подростков, он сам словно помолодел на двадцать лет и потешал их вплоть до Пирятина презабавными анекдотами из собственной своей юности. На станциях, пока кормили лошадей, путешественники кормились также досыта: куда что лезло! Но толстяк-помещик уписывал все что ни попало за обе щеки так смачно, что примером его нельзя было не заразиться. Первым делом, разумеется, были уничтожены до крошки пирожки мадам Зельднер, которые в самом деле оказались преотменными. Щербак съел их ровно дюжину и отер себе уже рот, но тут в корзине оказался еще один последний пирожок, который был разыгран на «узелки» – и достался опять-таки Щербаку. Впрочем, тот насытился ненадолго, потому что на следующей же станции потребовал себе поросенка под хреном. Покамест три гимназиста вместе справлялись еще с половиной поросенка, он одолел уже вторую половину, после чего духом влил в себя целый жбан холодного кваса. Правда, немного погодя, он тихонько застонал.
– Что с вами? – спросил его Гоголь. – Вам неможется?
– М-да, в утробе что-то неладно: будто поросенок захрюкал.
– Немудрено: ему от пирожков тесно.
– Ну, много ль я их и съел-то? Тринадцать штук. Но чертова дюжина – вот в чем беда-то. Заесть разве халвой? Прошу, Панове!
Из дорожного сака появилась десятифунтовая коробка с греческой сластью. С помощью своих молодых спутников он вскоре ее также до половины опорожнил.
– Ну-с, а теперь отдадим долг полковнику Храповицкому.
Толстяк растянулся на станционном дырявом, но широчайшем клеенчатом диване. Две минуты спустя комната огласилась таким богатырским храпом, что гулявший под окошком со своим семейством индюк громко разбранился.
Гимназистам было не до сна, и они отправились «открывать Америку»: перелезли через плетень во фруктовый сад, разведенный около домика станционным смотрителем, и оказали честь его черешням. Затем подразнили индюка и подвернувшегося им на заднем дворе бодливого барана. Что бы еще такое предпринять? У Баранова нашлась в кармане головная щеточка с зеркальцем, и он стал наводить зайчиков на игравших посреди пыльной дороги маленьких полунагих ребятишек. Но произведенный на них эффект мало удовлетворил наших школьников. Из открытых окон станции по-прежнему доносилось равномерное и скрипучее, как пила дровосека, храпение Щербака.
– Вот на кого навести бы! Проснется ли?
Все трое вошли к спящему. Тот раскинулся навзничь на диване необычайно живописно: ноги и руки врозь, голова совсем набок, а по потному красному лицу и выпятившемуся из-под высокого галстука второму подбородку преспокойно разгуливало целое общество мух, норовя залезть в раздувающиеся ноздри и в пыхтящие уста.
– Куда вы, глупые! – заметил Гоголь. – Лакомиться-то там, право, нечем. Угостить вас разве халвой?
Коробка с халвой стояла еще на столе. Гоголь пальцем достал оттуда, сколько требовалось, и основательно вымазал жирный кадык помещика. Медовый запах халвы тотчас привлек отлетевших мух к кадыку, который так и почернел от них.
– Тот же рой пчелиный, – сказал Гоголь, – а ему и горя мало. Тут надо порадикальнее средство. Эй, Федька!
Федька, на завалинке у крыльца попыхивавший из своей «люльки», заглянул с улицы в окошко.
– Що треба панычу?
– Одолжи-ка своего тютюна.
Оторвав с пирожной корзины лоскуток синей бумаги, Гоголь свернул его в трубочку, насыпал туда изрядную щепотку табака и приставил трубочку к носу спящего. Средство действительно оказалось радикальным. В следующий же миг толстяк как шальной сорвался с дивана и с фонтаном брызг расчихался. Минут пять бедняга не мог прийти в себя. Когда же он наконец с побагровевшим лицом, с налитыми кровью глазами разглядел стоявших перед ним трех школьников, которые всякий чих его встречали дружным смехом и пожеланием «доброго здоровья», – он неожиданно размахнулся и наградил стоявшего как раз против него и заливавшегося пуще всех Баранова такой здоровой оплеухой, что тот свалился с ног.
Смех разом стих.
– Что вы, батенька, не очень ушиблись? – участливо осведомился Щербак, помогая упавшему приподняться.
Одна щека юноши была краснее мака, другая – белее полотна. Глаза его метали искры, губы дрожали.
– У нас с вами, кажется, вышло маленькое недоразумение, – тем же ровным и любезным тоном продолжал Щербак. – Вы, если не ошибаюсь, угостили меня «гусаром»?
– Не я, а вон кто… – глухо буркнул в ответ Баранов, указывая на Гоголя.
– Ну, так не взыщите, батенька: ошибся в адресе. Зачем подвернулись? А вас, Николай Васильевич, покорнейше благодарю!
– Не за что-с, – отвечал Гоголь, на всякий случай ретируясь за Данилевского. – Я сделал это, уверяю вас, из одного человеколюбия: чтобы вас кондрашка не хватил.
– Покорнейше благодарю, – повторил толстяк, проводя ладонью по своему липкому второму подбородку. – Фу ты! Что за притча! Точно кто дегтем вымазал! Вон и муха пристала…
– Не дегтем, а халвой, – откровенно сознался Гоголь, видя, что этого добряка ему нечего уже опасаться.
– Халвой! Тоже из человеколюбия?
– Нет, из мухолюбия.
И школьник изложил свои «мухолюбивые» мотивы с таким благодушным юмором, что совсем обезоружил Щербака.
Гимназистам было искренне жаль, когда к полудню другого дня они добрались до Пирятина и пришлось расстаться с полюбившимся им взрослым спутником, который на прощание каждого из них облобызал в обе щеки.
Впереди оставалось им более полпути. «Для разогнания скуки», были извлечены на свет Божий высланные из Васильевки «Образцовые сочинения». Но никому как-то не читалось. В проездных городах – Лохвице и Миргороде – хотя и провинциально-сонная, но все же городская жизнь развлекала чуткое внимание молодежи; а когда затем открывалось опять перед глазами во все стороны необозримое пространство зеленой степи или волнующейся по ветру золотой пшеницы, и солнечный воздух обдувал лицо чистым степным ароматом, глаза от слишком яркого света невольно щурились и смыкались, голова в сладкой истоме незаметно склонялась на плечо, и не то дремалось, не то грезилось о чем-то неопределенном, но хорошем…
На третий день на горизонте вынырнула зубчатая стена тополевой аллеи. Данилевский радостно встрепенулся.
– Вот и наше Толстое!
Толстое было имением его отчима, Василия Ивановича Черныша, отстоявшее от Васильевки Гоголей всего в шести верстах.
По мере приближения, из-за тополей замелькали белые мазанки с соломенными крышами; а вот на дороге, навстречу молодым путникам, показались и два пешехода. Один из них снял шляпу, насадил ее на палку и, в виде привета, замахал ею в воздухе.
– Да это папенька: это его матросская шляпа! – вскричал Гоголь и, привстав с сиденья, сам замахал в ответ фуражкой.
– А с ним и наш отчим! – подхватил Данилевский. – Ну, друже Ничипоре, прибавь хоть немножко-то ходу.
Кнут свистнул, и вспаренные, изморенные долгой дорогой кони, словно узнав также вдали своего пана-кормильца, с новыми силами понесли вперед грузный экипаж, вздымая за собой целые тучи дорожной пыли.
