– Да ни много ни мало – шесть душ[1 - Евдокия (в 1676 г. – год смерти царя Алексея Михайловича – 26 лет), Марфа (23 л.), Софья (19 л.), Екатерина (17 л.), Мария (16 л.) и Феодосия (13 л.).]. Из шести же третья царевна Софья Алексеевна всех прочих умней, хитрей и отважней. Братец ее царь Феодор Алексеевич с младых ногтей хворый был, хилый, не жилец на сем свете. Царил словно бы он, а на самом деле – терем. Когда ж приключилась с ним последняя смертная хворь (упокой Господь его душу!), царевна Софья, противу исконного обычая девичьего, вышла из терема к больному брату, до самого смертного часа ни на шаг его уж не покидала, из своих рук лекарства ему подносила…
– Стало, душевно болезновала об нем?
– А уж там понимай, как хочешь. Только по ее же, слышь, приказу, у великого боярина нашего Матвеева, хошь ничем таким, кажись не провинился, первым делом, якобы у последнего преступника, все, имена отобрали, самого же за тридевять земель на житье спровадили, куда Макар телят не гонял[2 - Сперва в Пустозерск, потом в Мезень.]. Родных братьев матушки-царицы, Нарышкиных – Ивана да Афанасия – тоже от Двора удалили.
– А другие-то два брата-царевича что?
– Царевича Ивана покуда не тронули в его кремлевских палатах, зато нам с царицей да меньшим царевичем, Петром Алексеевичем, из нашего Преображенского ни шагу не велено делать.
– Да, сказывали об этом, помнится, и у нас на деревне. А как не стало царя Феодора Алексеевича, так пошла сейчас эта смута стрелецкая?
Царская кормилица осенилась крестом.
– Не поминай лучше, ох, не поминай! Только вспомню – дыбом на голове волос встанет, слеза прошибет. Сколько народу православного тут задаром было погублено – и счету нет. Сам добрый боярин наш Матвеев, что едва лишь был возворочен ко Двору из опалы, сложил голову победную… Вечная память мученикам Божиим!
– А кончилось дело все же тем: что меньших двух царевичей, Ивана да Петра, вместе на царство венчали?
– Для виду, точно, венчали, над обоими же, как над малолетками правительницей царевну Софью нарекли: сила воинская – стрельцы были за нее. Как ле-тось в Грановитой Палате завели этот великий спор с раскольниками, на царском седалище хошь и воссел мой Петр Алексеевич, а вкруг него все царское племя, старшее и младшее, – однако царевна-правительница уселась в переднем углу, рядом со светлейшим патриархом, так что ей словно бы принадлежало из всей царской семьи первое место. И в церквах тоже архидьякон во многолетнем поздравлении кличет правительницу наравне с братьями-царями, а опосля уж в особину прочих цариц и царевен.
– Ну, Петр Алексеевич еще юн, можно сказать, птенец, – вставила кума, – но старший царь, Иван Алексеевич, чего смотрит?
Спиридоновна горько усмехнулась.
– Хошь и старше он возрастом чуть не на шесть годков (семнадцатый год ведь в исходе), да Господь беднягу кругом обидел: скудоум, слышь, маломочен, подслеповат и косноязычен. Зато милый птенчик мой, Петр Алексеевич, как есть орленок: чует, что посажен в клетку, и, знай, на волю рвется. Просвети его Бог, открой ему очи! И нынче вон куда урвался – испробовать крылья! Сердце только у меня за него не на месте: как бы коршуны ненароком не налетели, не заклевали!
III
В таких разговорах две кумушки шли себе да шли незаметным подъемом гористого правого берега Москвы-реки, среди загородных садов и рощиц, пока не миновали села Воробьева, за которым против крутой излучины реки, на высшей точке Воробьевых высот показалась конечная цель их странствия – с десяток поставленных на высокие лафеты орудий с копошившимися около них пушкарями. Не на шутку заинтересованный беседой царской кормилицы с ее приятельницей, Алексашка теперь обогнал их и минуты две спустя очутился около самых пушек.
Открывшаяся внизу, под крутизною, обширная картина Москвы, на которую в 1812 году, как известно, загляделся сам Наполеон, не могла на этот раз занять нашего пирожника, неоднократно бывавшего уже здесь. Все внимание его приковал к себе распоряжавшийся пушками приземистый, но коренастый, с выпяченной грудью и внушительным брюшком пожилой мужчина в треуголке и капитанском мундире с красными отворотами, в высоких ботфортах и лосиных перчатках.
Алексашка хорошо знал его. То был огнестрельный мастер Симон Зоммер, выписанный за год назад из Неметчины для обучения царского войска «огненному бою» и назначенный тогда же капитаном в выборный полк думного генерала Аггея Алексеевича Шепелева. Несмотря на забавный ломаный русский язык, которым Зоммер отдавал орудийной прислуге последние приказания, ни сама прислуга, ни толпившиеся в стороне зеваки не смели выказывать слишком явно свою веселость: строгая воинская выправка иноземного капитана, его быстрый, пронизывающий взор из-под нависших серебристых бровей и повелительный, немного сиповатый голос внушал всякому если не уважение, то безотчетный страх.
Поэтому дерзость нашего мальчугана, остановившегося с лотком своим перед самым его носом, должна была тем более удивить господина капитана, который и разразился громовым раскатом:
– Sapperlot-Kreuz-Schock-Donnerwetter und Granaten!..
Но Алексашка был не из робкого десятка; с заискивающей улыбкой он почтительно-фамильярно снял с кудрявой головы обношенный войлочный колпак и довольно бойким немецким языком пожелал суровому немцу-пушкарю доброго утра, прибавив, что господину капитану нижайше кланяется фрау Елена.
Омраченные черты Симона Зоммера прояснились. Он и сам узнал теперь в краснощеком, пригожем пирожнике питомца-приживальца своей старушки-землячки Елены Фадемрехт, жившей с мужем и многочисленным потомством в пригородной Немецкой Слободе.
– So! Bist du das, Kleiner? (А! Это ты малец?) – промолвил он. – Что, фрау Елена, видно, свежих пирогов опять напекла?
– Самых отменных и горячих, – отвечал шустрый продавец, откидывая с лотка полотно. – Не угодно ли откушать?
– Спасибо, друг: видишь, не до того. Вот пожалует его царское величество, за делом, может, проголодается и потребует. Тогда смотри, чтобы хватило, да чтобы не остыли.
– А господин капитан кликнет меня?
– Я-то тут причем?
– Да уж коли господин капитан замолвит за нашего брата словечко, – молодой государь наш, верно, не оставит своей милостью, – вкрадчиво говорил Алексашка, старательно, однако, по доброму совету огнестрельного мастера, прикрывая опять свой лакомый товар, чтобы не остыл.
Зоммер только рукой отмахнулся: не до тебя, мол, и в явном нетерпении отрядил одного из своих пушкарей к Воробьевскому дворцу разузнать, скоро ли наконец молодому царю благоугодно будет пожаловать. Алексашка отретировался в толпе, которую два стражника с бердышами на плечах держали в почтительном отдалении.
– Ты, парнюга, куда полез! – зычно гаркнул на нашего пирожника один из стражников. – Вот я тебя! Давай, что ли, сюда твоих пирогов, да живо!
– Оботри сперва свое неумытое рыло! – огрызнулся тот, а сам благоразумно юркнул за ближайших зрителей, которые наградили его грубое острословие дружным смехом.
– Что, что такое? – озлобился стражник и с бердышем в приподнятой руке кинулся вслед за сорванцом.
Толпа раздалась по сторонам, и Алексашке ничего не оставалось, как прибегнуть к хитрости: уверить, будто пироги у него заказаны для самого царя Петра Алексеевича.
– Так бы и сказал! – буркнул стражник. – Ну, вы, зубоскалы! Что напираете? Грому на вас нет!
В это время по пути из города донесся быстрый стук лошадиных копыт. Симон Зоммер, заслонив глаза ладонью от бивших ему в лицо лучей невысоко стоявшего солнца, насупив бровки, засмотрелся по направлению топота. В облаках пыли мчался во всю конскую прыть, распустив удила, одинокий всадник, молодой стрелец из стражи царевны-правительницы Софьи Алексеевны.
– Ну? – спросил Зоммер, когда тот соскочил наземь и приблизился к нему.
– Благоверная государыня царевна наша повелеть изволила отнюдь не зачинать огненной пальбы, поколе сама сюда не пожалует, – отрапортовал с формальным поклоном гонец.
– Царевна персонально будет приезжать? – недоумевая, переспросил по-русски Симон Зоммер, и решительно покачал головою. – Этого быть не может!
– Вестимо, врет, господин капитан, – позволил себе ввернуть слово старший из пушкарей. – Царевна хоть и грамотейница, да девица степенная, разумная. С самого того спора раскольничьего из терема, слышь, ногой не ступила, в горенке своей, чай, шелковые кошельки только да пояски вышивает, бисерны лестовки вяжет…
– Молчать! – с сердцем оборвал капитан забывшего субординацию подчиненного и повторил по адресу гонца свое прежнее: – Этого быть не может!
– Но коли выслала меня вперед, стало – будет, – возразил тот.
– Не мое дело – государево дело!
И упрямый старик круто повернулся к гонцу спиною.
IV
Посланный на рекогносцировку пушкарь вернулся в это время и донес капитану, что государь идет сейчас от дворца.
– Идет! Идет! – загудел кругом Алексашки и заволновался народ.
– На места! – зычно скомандовал орудийной прислуге огнестрельный мастер, сам оправляясь и обдергивая на руках длинные лосиные перчатки.
По дороге показался стройный, осанистый юноша, сопровождаемый свитой малорослых, в сравнении с ним, товарищей-однолетков и несколькими взрослыми придворными.
Задерживаемая стражниками толпа любопытных выпирала из-за них со всех сторон и оттерла Алексашку в задние ряды, откуда ему из-за массы спин и голов ничего уже не было видно. Но сметливый мальчуган выбрался вон из толпы и обходом успел примкнуть к хвосту царской свиты.
– Что, горячи ли? – опросил его тут пискливым голосом карапуз с забавно сморщенной рожицей, кивая головой на лоток в руках пирожника. Оказалось, что то был не кто иной, как излюбленный карла молодого царя – Никита Комар.
– Прямо из пекла! – весело отшутился Алексашка. – Не отведаешь ли, Никитушка?