Булгаков. Разговоры со Сталиным. Пьеса для чтения

Булгаков. Стойте, черт вас возьми! То есть, ради Бога, повремените! Извините меня, я погорячился. Роман я написал вовсе даже не антисоветский, а исторический. О Понтии Пилате.

Застройщик. Это, я извиняюсь, о каком таком Пилате? Это который «распятый же за ны при Понтийстем Пилате», что ли? Да вы шутить изволите? Да разве могут быть такие романы на тринадцатом году Советской власти? Это уже не уклоном пахнет, а кое-чем похуже… Я – лицо, занимающее ответственный пост, застройщик, я в моем доме просто обязан…

Булгаков. Да успокойтесь вы, Бога ради. Это роман исторический, и совершенно ничего антисоветского в нем в помине нет, да и быть не может. Ну вот, извольте, я вам почитаю… (Свет приглушается…) Тьма нависла над ненавистным прокуратору городом…

Застройщик. Нет, нет! Это я, извиняюсь, мне неинтересно! Слушать даже не буду! Я в исторических романах не разбираюсь и знать ничего не хочу!

Булгаков (таинственно озирается). Ну хорошо, я вижу, вы лицо ответственное, вам можно доверять. Я вам расскажу. Вы знаете о том, что я лично знаком с товарищем Сталиным? И что товарищу Сталину нравится моя пьеса?

Застройщик (испуганно вскакивает). То есть, вы шутить изволите?

Булгаков. Какие могут быть шутки с такими вещами, увольте! Я же не сумасшедший вовсе. Так вот, я написал письмо лично товарищу Сталину, и это уже ему самому решать, что и как. Вот посмотрите, что тут написано, видите? Кому адресовано, видите? Не вашего это уровня дело. Так что, если хотите, попробуйте сунуться, но я лично не рекомендую. Можете очень неудачно попасть. Всякие бывают случаи с теми, кто не понимает, куда суется.

Застройщик. Да я, собственно, что? Я ведь и ничего, если нужно подождать, так и скажите, я все прекрасно понимаю, дело такое. Я, извиняюсь, того…, я пойду, у меня тут дело срочное, так что не смею больше мешать, всего наилучшего. Супруге наилучшие пожелания передавайте! Дама наизамечательнейшая в своем роде. (Поспешно уходит.)

Булгаков. И что же теперь делать? Часы я уже проел, остается еще цепочка. Паспорт не дают. Пьесу запретили. Что же мне делать прикажете, а, товарищ генсекр? Вы смерти моей хотите? Вы хотите, чтобы я сапоги вам лизал? Я собирался пьесу о вас написать, интереснейший материал, но нельзя же работать в таких условиях. Ненавижу тиранию! И что же, спрашивается, прикажете делать с романом? А? Оставить его невозможно, а если уничтожить, то кто же потом поверит, что он вообще был? Скажут ведь – вот, цену себе Булгаков набивает. Разве что пополам порвать, и половину оставить. Вот так… (Рвет рукопись, кидает в печь. Всполохи огня. Грохочет кочергой в печке, потом закрывает ее.)

Подходит к границе своей части сцены

Булгаков. Когда что-то происходит, первым на это реагирует телефон. Он мгновенно умирает. Звонков больше нет. То есть, если снять трубку и прислушаться, то он вроде бы работает, но это видимость. На самом деле он мертв. И даже этот ее глумливый жокей не звонит, ни трезвый ни навеселе. Как можно позвонить по мертвому телефону?.. И да, вот еще что: домработница. Вот в чем вопрос. Домработницы – самый сведущий в мире народ, они получают новости быстрее чем по телефону. Подозреваю, что у них есть свои особые способы передачи сведений, недоступные простым смертным. Поэтому если вдруг по срочным делам бесследно и надолго исчезла домработница, это очень скверный признак. Не говоря уже о каких-то бытовых вопросах. Ничего не остается, кроме как отправить заявление. (Перечитывает.) … прошу… вместе с женой… да, она по-прежнему моя жена, и позволить ей выехать – это самое меньшее, что я могу для нее сделать. Если не считать прописки, конечно.

Из темноты со стороны Сталина появляется Секретарь, берет у него из рук письмо и уходит в темноту

Булгаков. Если оно будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить. Всем легче станет. Вот только как это лучше сделать? Как известно, есть один приличный вид смерти – от огнестрельного оружия, но такового у меня, к сожалению, в данный момент не имеется. Ну, посмотрим…

Раскидывает по полу бумаги, рвет на части, кидает в печь. Свет гаснет, какое-то время эта часть сцены освещается огнем печки, в которой горят рукописи, потом гаснет и этот огонь.

Освещается часть сцены, в которой находится кабинет Сталина. В кабинете Сталин и Секретарь.

Секретарь. Вот, еще письмо драматурга Булгакова.

Сталин. Что за письмо? Очень интересно, давай-ка его сюда. Что он тут пишет?… (Читает.) И что, действительно у него все так плохо? Прямо совсем ни денег, ни работы?

Секретарь. Вот справка, товарищ Сталин. Осведомитель прямо пишет: часы, мол, уже проел, цепочку доедает, а что дальше – непонятно.

Сталин. У него хорошая пьеса «Дни Турбиных» – почему она не идет?

Секретарь. Да ведь она запрещена, товарищ Сталин.

Сталин. Запрещена? Вздор! Никто ее официально не запрещал. Хорошая пьеса, ее нужно ставить. Скажи им, пусть ставят.

Секретарь. Слушаюсь! А что с письмом? Отправлено в три адреса: вам, Кону в Главискусство и в ОГПУ.

Сталин. Прямо-таки в ОГПУ? (Читает письмо, говорит вполголоса как бы в задумчивости.) Как интересно, куда у нас писатели письма рассылают. Ну, ладно, мне, это я понимаю, все мне письма пишут… ну хорошо, в Главискусство, по принадлежности. А вот в ОГПУ зачем? Причем тут, собственно, ОГПУ, а? Какое отношение ОГПУ имеет к драматургии? (Поворачивается к Секретарю.) И что же Генрих?

Секретарь. Товарищ Ягода письмо прочитал. Планирует пригласить Булгакова к себе для беседы. Оставил резолюцию: «Надо дать возможность работать, где он хочет»

Сталин. Ну вот, правильно думает… Понимает ценность талантливых драматургических кадров. Не зря, оказывается, Булгаков письмо в ОГПУ отправлял. Знал, куда нужно писать. А мне вот и в голову бы не пришло в ОГПУ писать, если бы я драматургом был, вот ведь… А что Кон?

Секретарь. Товарищ Кон наложил резолюцию: «Ввиду недопустимого тона оставить письмо без рассмотрения».

Сталин. Вот как? Прямо так, без рассмотрения? Ах, хорош! И думать даже не стал. Сам решил, ни с кем даже не захотел посоветоваться? Растут люди, понимаешь, ответственность на себя берут… Большую ответственность… Нет, подумать только, и это пишет ответственный работник, поставленный партией на важный государственный пост! Можно сказать, главный человек в стране по искусству! Значит, ОГПУ есть дело до искусства, товарищу Сталину тоже есть дело до искусства, мы можем оставить все дела и думать о том, какие проблемы возникли у драматурга Булгакова, и как эти проблемы нужно решать, а вот Главискусству до искусства нет положительно никакого дела! Товарища Кона, видите ли, не устраивает тон! Ведь это безобразие, а? Как ты полагаешь?

Секретарь. Так точно, товарищ Сталин, форменное безобразие!

Сталин. Надо в конце концов разобраться с этим Коном! Да за такие безобразия просто вешать нужно! За яйца! Да, да, именно за яйца! Пиши: «Всем членам Политбюро. Срочно. Кона за все его нынешние и будущие прегрешения следует подвесить за яйца». Ну, что ты остановился, какой-то ты, братец, сонный!

Секретарь. Виноват, товарищ Сталин, замешкался! (Пишет.)

Сталин. Вот и не мешкай! Пиши: «… подвесить за яйца. Если они выдержат, тогда следует признать его невиновным, все равно что оправданным по суду. Если они оторвутся, его следует утопить в реке.» Написал? Дай-ка я посмотрю! (Берет листок, ходит с ним, вчитывается, хмуря брови.) Постой! Что это ты тут написал такое? «подвесить за яйца»! Глазам своим не верю! Ты головой своей думаешь хоть иногда? На служебном бланке Политбюро с грифом «Совершенно секретно»!

Секретарь. Виноват, товарищ Сталин! (Встает.)

Сталин. Сядь! (Секретарь садится.) А если я продиктую о том, что ворошиловского жеребца нужно кооптировать в члены ЦК, ты тоже напишешь? А? Я тебя спрашиваю!

Секретарь. Виноват, товарищ Сталин! (Встает.)

Сталин. Сядь! (Секретарь садится.) И что, напишешь такую бумагу, а потом опросом проведешь? Завтрашним днем? Или все-таки на заседание Политбюро вынесешь? А голова-то тебе не нужна, что ли? Так можно и вовсе без нее остаться, это запросто.

Секретарь. Э… (Встает.)

Сталин (останавливает его жестом). Сиди уже! Подумать только, что ты тут написал такое… ведь полную ерунду написал, ахинею… и непонятно при этом даже, как именно его подвесить нужно. Можно подумать, что это общеизвестная юридическая процедура вроде высылки «минус шесть». Ведь любой нормальный человек прочитает эту бумагу, и у него сразу возникнет множество вопросов: как подвесить, каким образом подвесить, сколько времени ему висеть. Непонятно это все! Тебе, к примеру, понятно?

Секретарь. Никак нет, товарищ Сталин!

Сталин. Вот, даже тебе самому непонятно, а ты собираешься непроработанный вопрос на Политбюро выносить. Нельзя так легкомысленно подходить к серьезным вопросам! Тут, я полагаю, нарисовать нужно, чтобы все было ясно. (Берет со стола карандаш, рисует.) Вот так! И так! А веревку сзади, перекинуть через блок, а он чтобы на кончиках пальцев стоял. (С удовлетворением разглядывает и размашисто подписывает.) Да, вот именно так! Правда, смешно получилось?

Секретарь. Так точ…

Сталин (перебивает). Э, заладил… (С раздражением отмахивается от него рукой.) Пойду Молотову покажу… А Булгакову я сам позвоню, у Кона мнение спрашивать не буду. (Выходит.)

Свет на половине Сталина гаснет, на половине Булгакова загорается.

На стене висит телефон. Раздается телефонный звонок

Булгаков (осторожно снимает трубку, внимательно слушает). Нет, она ушла. …. К сожалению, не смогу удовлетворить ваше любопытство. Совершенно невозможно предсказать, когда она вернется. Но полагаю, что когда-нибудь вернется. Она все-таки здесь прописана. Если вы соблаговолите оставить для нее сообщение, я непременно передам. … да да да, я понял, вы – жокей, если я не ошибаюсь? Это вот – лошади, ипподром, припоминаю, конечно. Картуз такой еще у вас жокейский, с треснутым козырьком? Что? Уже другой, вполне целый? Очень рад за вас! Всенепременно передам. И вам всего наилучшего! (Швыряет трубку на рычажок.)

Снова звонок. Булгаков сердито берет трубку. Откуда-то сбоку неожиданно появляется Любовь Евгеньевна. На другой половине сцены за происходящим следит Сталин.

Любовь Евгеньевна. Дело было так: я при этом присутствовала, позвала его к телефону. Я как раз дома была (Оглядывается, хватает фартук, надевает.) на кухне. Да, на кухне. Вот он тут сидел… лежал после обеда (Забирает у Булгакова трубку, отодвигает его от телефона, он в недоумении разводит руками.) Спал. Я его разбудила. Вот так… Вот, к телефону… (Подтаскивает его обратно к телефону.) И я всё-всё слышала. Телефон висел в коридоре, и я сняла трубку и я ответила на звонок. Да. Але! Попросили его, я позвала: Миша! (Кричит как будто вдаль, в другую комнату, и при этом отдает трубку стоящему рядом Булгакову.) Но я весь разговор слышала! От начала до конца! Пока кроме меня никто не слышал. Как слышала? Ну, у нас такая отводная трубка была от аппарата (Берет со стола какие-то заколки, веревочки, коробочки, мгновенно чудесным образом превращает их в телефонный наушник, соединенный с телефонным аппаратом, прикладывает его к уху.) Да, вот так. Мы все время им пользовались. Да. Обычное дело. А он замахал так руками заполошно, Любаша, Любаша, – ну, чтобы я тоже послушала (Машет руками, Булгаков вздрагивает, в изумлении смотрит на нее, она, не обращая на него внимания, продолжает увлеченно рассказывать.) Ну вот, он и говорит, возмущенно так:

Булгаков. Какого ЦК? Что за дурацкие шутки?

Любовь Евгеньевна. А ему по телефону: Михаил Афанасьевич Булгаков?

Булгаков. Да, да

Любовь Евгеньевна. Сейчас, мол, с вами товарищ Сталин будет говорить. Ну, Миша сначала не понял ничего, переспрашивает.