Быль да небыль. Здесь всё не так

Несмотря на молодой возраст, Айдар легко догадался, что человек от души сказал, что хотел сказать. Сказал и закончил говорить. А потому, недолго думая, по-восточному тихо и спокойно, он коротко произнёс:

– Да, понимаю… Спасибо.

– Да мне-то что. Тебе, парень, жить.

В глазах Сафрона конечно мелькнуло сожаление: ’’Мальчишка убил своего отца’’. Не нужная и трагичная крайность, которая даже принципа под собой не имела. Но заострять на этом внимание Сафрону тоже не было никакого смысла. А потому, он откровенно вернулся к тому, что его волновало.

– … значит, Айдар, ты всё-таки уверен, что этот рисунок, как он есть, у тебя получится, – и при своём желании быть уверенным, Сафрон твёрдым взглядом ещё раз показал на картинку на стене. – Или нет…

Парень был странно спокоен. Уже почувствовавший неволю, что подчеркивала худощавость и бледность на его лице, и во многих житейских вопросах ещё неуверенный, как и неуверенный во всём происходящем вокруг, он всё равно как-то странно, ещё раз убеждённо повторился:

– Да. Смогу.

И в дополнение к сказанному, Сафрон увидел, как парнишка не спрятал взгляда своих тихих и восточных глаз, а наоборот, открыто и спокойно, даже смог проникнуться в его внутреннее пространство. И больше Сафрон не колебался:

– Хорошо. Сегодня же и начнём. А возникнут вопросы и проблемы, то обращайся вот к этому человеку.

Сова сидел напротив них и слушал. И парнишка, взглянув на него, ответил своим мягким согласием:

– Хорошо. Я зайду к нему попозже.

– Тогда всё, остаюсь ждать ваших действий, – также мягко и любезно сказал напоследок Сафрон. А переведя взгляд на Сову, он и попросил, и дал ему знать, что хотел бы остаться один. – Проводи парня… А я отдохну немного от этой духоты.

– Хорошо, Сафрон. Отдыхай. А я, наверное, на промзону пойду… прогуляюсь.

– Давай. Привет там нашим, кого увидишь.

Чувствуя, что становится лишним, невысокого роста Айдар и может, как все художники, утончённо-малоразвитый физически, он уже направился к выходу. А выходя не спеша и ожидаючи, он дождался, когда Сова поравняется с ним.

Сафрон же снял с себя чёрную рубашку, по-летнему лёгкую и с коротким рукавом и устало прилёг на свою крайнюю шконку. Теперь весь начавшийся день и до самого вечера, он будет желательно неподвижно лежать на своей шконке и, будто умирающее от засухи пресноводное, глотать и выхватывать из воздуха, хоть что-нибудь похожее на кислород. А иначе не выжить: лишнее движение в теле, и этот измучивший от зноя пот, сразу окропит всю кожу. И единственное, что он сделал ещё, он акцентировал взгляд на выходе из секции и чуть громко окликнул:

– Иранец, ты здесь!?

Сидя на шконке и разрезая ножичком-пилкой сложенную меж собой газету, чтоб потом делать из неё кулечки и рассыпать в них пайковой сахар, Иранец оторвался от этого давно уж привычного занятия и посмотрел в сторону Сафрона, невидимого ему из-за зашторенной ткани:

– Да, Сафрон, что хотел?

– Давай завесим одеяла, а то это солнце сейчас палить начнёт… прямо по нашим окнам. Сдохнем ведь, сам знаешь. Не солнце, а луч какой-то, гиперболоида Гарина. Мать бы его не рожала. Зима-весна, как спасение живое, – уже больше сам с собою разговорился Сафрон, потому что вряд ли Иранец внимательно слушал его.

Сразу же поднявшись со шконки, он взял лежащие на тумбочке одеяла, и уже дойдя до ближнего окна, как-то ловко и шустро для своего не мальчишеского возраста, встал на его подоконник. Закрыть окна одеялами много ума не требовалось. А потому, пока Сафрон, как к старости уже подошедший, что-то всё еще продолжал бурчать и играть своими афоризмами, Иранец, стоя на подоконнике, расправил одеяло и также ловко нацепил его на вбитые в рамы гвозди. Отчего немудрено и по-житейски солнце сразу получило отпор: в секцию вошёл приятный полумрак, обещающий дать, хоть немножко прохлады.

* * *

Подойдя к проходной – официально именуемой ДПНК – и трусовато не зная, с чего начать, Старый, как больше ничего не придумавший, взялся заглядывать в её сколоченное когда-то окно: пыльное, грязное и больше похожее на тюрьму из стекла и решётки. И пока он пытался, через эту стеклянную муть, разглядеть хоть что-нибудь, его заметили и увидели другие.

Сначала его окликнул чей-то голос: ’’Эй, что там встал!? Иди сюда! Убивать сейчас будем! ’’. И хотя по поводу последнего пошутили, потому что, вслед за этим, раздался чей-то невидимый смех, Старый всё равно был осторожен. Воришка, он и есть воришка. Шаги его были недоверчивыми и вошли вовнутрь осторожно, а глазки забегали по сторонам, в поисках пока невидимого.

И от такой не нужной съёженности Старого вполне бы мог схватить инфаркт, если б всё происходило ночью, но так как было вокруг светло, то он всего лишь вздрогнул. Из небольшой комнатки справа, с какими-то бумажками в руках, неожиданно выскочил майор и первым делом спросил-уточнил фамилию.

– Ну да… Это я, – всё ещё всего побаиваясь, не доверительно подтвердил Старый.

– Ну, а что ж ты так долго!? Ведь специально же пораньше пришёл, зову-зову, а ты не идёшь, – и, говоря всё это, рыжеволосый и пухленький майор не кричал, не злился, как ему подобало бы, а честно и искренне просто не понимал: ’’Из-за чего всё не так происходит!? ’’. Но, увидев, что вразумительно ему не ответят и времени терять не стоит, он махнул своими бумажками в воздухе, надёжно зажатыми в пальцах и вслух раздражённо-обиженно объяснил это действие. – Всё! Давай! Проходи, – и, бросив взгляд на окошко внутри, тоже похожее на тюрьму из стекла и решётки, он уже погромче выкрикнул. – Открой ему, Махмуд! Пусть пройдёт.

Из той же стены, где находилось окно, торчал штырь из обычной арматуры, сразу подсказывающей другим, что это своеобразный шлагбаум. А после того, как Старого попросили пропустить, этот чудо-шлагбаум послушно исчез в стене. Его просто вытянули через дырку, вовнутрь служебной комнаты.

– Давай, проходи сюда, – указал майор на дверь, из которой вышел.

Это была не слишком большая комната, не сжато, но достаточно вместившая в себя кучу всякой житейской мебели. У одной её стены, как держа оборону, стояли плотно друг к другу два близнеца шифоньера. Ещё здесь умещалось два письменных стола, стоящих по разным углам, и видимо ’’работающих ’’ здесь по-разному. Один, как каждодневная бытовая жрачка, был постоянно не убран, чтоб было легче что-нибудь схватить. А второй был просто необходим, чтобы кто-нибудь за ним сидел, и, как не спящий сторож, первым слышал бы всё и видел. И догадаться было не трудно, что сидящий за ним сержант, – довольный и улыбающийся Махмуд, – первым увидел Старого в окно. И он же, вальяжно сидя на стуле, выдернул на себя этот чудо-шлагбаум.

И он же, едва Старый вошёл, продолжил свою шутку:

– Ты за что майора держишь!? Или освобождаться не хочешь, пока ещё осуждённый. – И этот Махмуд, за версту было видно, конечно был доволен собою. Высокий ростом узбек. Форма сержанта к лицу, а брюки, сшитые под галифе, тем более. Сапоги настоящие кожаные, а не те кирзовые боты, что истоптали здесь каждый метр лагеря. А его ’’белокаменная улыбка’’, она, как будто бы сама велела, везде говорить и смеяться. И может именно поэтому, улыбку с лица не стирая, он продолжил дальше. – Раздевайся давай, сейчас шмонать тебя будем, пока ещё осуждённый.