Бодлер

    (Перевод Эллиса)]
Тряпичники во множестве появились в городах после того, как благодаря новой индустриальной технологии отбросы приобрели некоторую ценность. Они работали на посредников, представляя собой своего рода надомную индустрию, рассеянную по улицам. Старьевщик завораживал свою эпоху. Первые исследователи пауперизма не могли оторвать от него глаз, в которых звучал немой вопрос: где границы человеческой нищеты? Фрежье посвящает ему в своей книге «Des classes dangereuses de la population» [«Опасные классы населения»] шесть страниц. Ле Плей приводит бюджет парижского старьевщика и его семейства в 1849–1850 годах, возможно, как раз тогда, когда возникло стихотворение Бодлера[34 - Этот бюджет представляет собой социальный документ не только благодаря данным, полученным в результате наблюдений над одной семьей, но и в силу попытки сделать глубочайшую нищету менее кричащей, самым тщательным образом разбивая ее на соответствующие рубрики. Тщеславием, не оставлявшим ни одно из своих бесчеловечных проявлений без соответствующего параграфа, уважение к которому отражается в них, тоталитарные государства вызывали цветение ростка, дремавшего, как можно в связи с этим предположить, уже в ранних стадиях капитализма. Четвертый раздел бюджета старьевщика – «Культурные потребности, развлечения и гигиена» – выглядит следующим образом: «Образование детей: школа оплачивается работодателем – 48 франков; покупка книг – 1.45 фр. Помощь и подаяния (рабочие этого слоя обычно не подают никому). Праздники и торжества: обеды семьи в одном из пригородов Парижа (8 раз в год): вино, хлеб и жареная картошка – 8 фр.; обеды из макарон, приправленных маслом и сыром, с вином, в Рождество, на Масленицу, на Пасху и Троицу: расходы отнесены к первому разделу; жевательный табак для мужа (собираемые самим рабочим недокуренные сигары) – в размере от 5 до 34 фр.; нюхательный табак для жены (покупается) <…> 18, 66 фр.; игрушки и другие подарки ребенку – 1 фр. <…> переписка с родными: письма братьев рабочего, живущих в Италии: в среднем одно в год <…> Дополнение. Важнейшая статья доходов семьи при несчастных случаях – частная благотворительность. Ежегодные накопления (у рабочего нет накоплений на будущее; его прежде всего заботит, чтобы обеспечить свою жену и дочь всем, что только возможно в его положении; он ничего не откладывает, проживая день за днем все, что зарабатывает)». (Fredеric Le Play. Les ouvriers europееns. Paris, 1855. P. 274–275.) Дух подобных исследований иллюстрирует саркастическое замечание Бюре: «Поскольку человечность, да и просто приличие не допускает, чтобы людям давали умереть подобно скотам, то в благодеянии пожертвованного гроба отказать им никак невозможно». (Eugene Bure. De la mis?re des classes laborieuses en Angleterre er en France; de la nature de la mis?re, de son existence, de ses effets, de ses causes, et de l'insuffisance des rem?des qu'on lui a opposеs jusqu'ici; avec l'indication des moyens propres ? en affranchir les siciеtеs. Paris, 1840, T. l. P. 266.)].

Естественно, старьевщика нельзя причислить к богеме. Однако всякий принадлежавший к богеме, от литератора до профессионального заговорщика, мог найти в старьевщике что-то родственное. Каждый из них ощущал в себе более или менее смутное возмущение против общества. И завтрашний день для них представлялся достаточно проблематичным. Временами их чувства были на стороне тех, кто покушался на устои этого общества. В этих видениях старьевщик был не одинок. Его сопровождают приятели, от них тоже разит винным духом, и они тоже поседели в битвах. Его усы обвисли, как старый флаг. На улицах города он встречает mouchards [шпиков], с которыми расправляется в своих грезах[35 - Занимательно проследить, как мятежный настрой постепенно пробивает себе дорогу в различных редакциях заключительных строк стихотворения. В первой редакции они звучат следующим образом:C'est ainsi que le vin r?gne par ses bienfaits,Et chante ses exploits par le gosier de l'homme.Grandeut de la bontе de Celui que tout nomme,Qui nous avait dеj? donnе le doux sommeil,Et voulut ajouter le Vin, fils du Soleil,Pour rеchauffer le coeur et calmer la souffranceDe tous ces malheureux qui meurent en silence.(I. P. 605)В 1852 году они звучали так:Pour apaiser le coeur et calmer la souffranceDe tous ces innocents qui meurent en silence,Dieu leur avait dеj? donnе le doux sommeil;Il ajouta le vin, fils sacrе du Soleil.(I. P. 606)Наконец, после существенного изменения смысла, они приобрели в 1857 году следующий вид:Pour noyer la rancoeur et bercer l'indolenceDe tous ces vieux maudits qui meurent en silence,Dieu, touchе de remords, avait fait le sommeil;L'Homme ajouta le Vin, fils sacrе du Soleil!(I. P. 121)[Чтоб усыпить тоску, чтоб скуку утолить,Чтоб в грудь отверженца луч радости пролить,Бог создал сон; Вино ты, человек, прибавилИ сына Солнца в нем священного прославил!(Перевод Эллиса)]].

При этом со всей ясностью обнаруживается, как строфа обретает стройные очертания лишь вместе с кощунственным содержанием.

Социальные мотивы парижского быта можно встретить уже у Сент-Бёва[36 - Сент-Бёв, Шарль Огюстен (1804–1869) – французский литературный критик, сторонник биографического метода в изучении литературы. – Примечание Александра Белобратова.]. У него они были достижением лирической поэзии, но достижением познания от этого они еще не стали. В представлениях образованного и материально независимого человека нищета и алкоголь находят существенно иной контекст, нежели у Бодлера.

Dans ce cabriolet de place l'examine
L'homme qui me conduit, qui n'est plus que machine,
Hideux, а barbe еpaisse, а longs cheveux collеs:
Vice et vin et sommeil chargent ses yeux so?lеs.
Comment l'homme peut-il ainsi tomber? pensais-je,
Et je me reculais ? l'autre coin du si?ge[37 - Ch. A. Sainte-Beuve. Les consolations. Pensеes d'ao?t. Notes et sonnets – un dernier r?ve. (Poеsies de Sainte-Beuve, 2e partie.) Paris, 1863. P. 193.].

[Я сел в кабриолет с возницей бородатым
И принялся следить за этим автоматом:
Уродлив, грязен, туп, взлохмачен, и притом
Как затуманен взгляд пороком и вином!
И думал я, садясь подальше от возницы:
Как может человек так низко опуститься?

    (Перевод М. Яснова)]
Это начало стихотворения, далее – нравоучительное толкование. Сент-Бёв задается вопросом, не оказывается ли его душа столь же бесприютной, как и душа извозчика.

Какова основа более свободного и полного понимания, которое встречали обездоленные у Бодлера, показывает литания «Авель и Каин». Она превращает библейское противостояние двух братьев во вражду двух непримиримых человеческих пород:

Race d'Abel, dors, bois et mange;
Dieu te sourit complaisamment.
Race de Ca?n, dans la fange
Rampe et meurs misеrablement[38 - I. Р. 136.].

[Сын Авеля, дремли, питайся;
К тебе склонён с улыбкой Бог.
Сын Каина, в грязи валяйся,
Свой испустив предсмертный вздох.

    (Перевод Н. Гумилева)]
Стихотворение состоит из шестнадцати двустиший, начинающихся с противопоставления, как и приведенные выше. Каин, прародитель обездоленных, предстает в нем основателем рода, который иначе как пролетарским назвать нельзя. В 1838 году Гранье де Кассаньяк опубликовал свою «Histoire des classes ouvriers et des classes bourgoises» [«История класса рабочих и класса буржуа»]. В этой книге автор считал, что обнаружил происхождение пролетариата: речь идет о породе недочеловеков, возникших от скрещивания разбойников и проституток. Знал ли Бодлер об этих рассуждениях? Вполне возможно. Наверняка известно, что с ними был знаком Маркс, увидевший в Гранье де Кассаньяке «мыслителя» бонапартистской реакции. На его расовую теорию «Капитал» откликнулся изобретением понятия «породы владельцев свое образного товара»[39 - Marx К. Das Kapital. Kritik der politischen ?konomie. Ungek?rzte Ausgabe nach der 2. Aufl. von 1872. Bd. 1. Berlin, 1932. S. 173.], под которой понимается пролетариат. Именно таким предстает у Бодлера род, ведущий свое начало от Каина. Ему, правда, не удалось дать определение этому роду. Это порода тех, кто не обладает никаким другим товаром, кроме своей рабочей силы.

Это стихотворение Бодлера входит в цикл, озаглавленный «Мятеж»[40 - За заглавием следует примечание, опущенное в более поздних изданиях. Оно выдает стихотворения цикла за искусное подражание «софизмам невежества и ярости». В действительности о подражании не может быть и речи. Судебные власти Второй империи понимали это, как ясно это и их наследникам. С большой беспечностью выдает подобное понимание барон Сейер в своей интерпретации стихотворения, открывающего цикл «Мятеж». Оно называется «Le reniement de Saint Pierre» [«Отречение святого Петра»] и содержит строки:R?vais-tu de ces jours…O?, le coeur tout gonflе d'espoir et de vaillance,Tu fouettais tous ces vils marchands ? tour de bras,O? tu fus ma?tre enfin? Le remords n'a-t-il pasPеnеtrе dans ton flanc plus avant que la lance?(I. P. 136)[Ужель не вспомнил ты…Как торгашей бичом из храма гнал когда-тоИ вел людей к добру, бесстрашен и велик?Не обожгло тебя Раскаянье в тот миг,Опередив копье наемного солдата?(Перевод В. Левика)]В этом remords [раскаянье] ироничный истолкователь усматривает упрек Бодлера самому себе в том, что «такая благоприятная возможность установления диктатуры пролетариата была упущена» (Ernest Seilli?re. Baudelaire. Paris, 1931. P. 193).].

Три произведения, его составляющие, объединяются общим богохульным настроем. Сатанизм Бодлера не следует принимать слишком всерьез. Если он и обладает каким-либо значением, то лишь как единственная поза, которая позволяла Бодлеру протяженное время занимать позицию нонконформиста. Завершающее стихотворение цикла, «Литания Сатане», по своему теологическому содержанию представляет собой miserere [лат. помилуй] офитической[41 - Офитическая литургия – литургия одной из офитических (от греч. о??? «змея») гностических сект. Члены этих сект считали бога Иегову Ветхого Завета всего лишь демиургом, подчиненным божеством, сотворившим материальный мир. Они придавали особое значение змею из Книги Бытия, так как именно он дал людям знание добра и зла, которое Иегова от них скрывал. Таким образом, змей считается истинным освободителем человека, так как именно он научил человека не повиноваться Иегове и стремиться узнать истинного, неизвестного бога. – Примечание Александра Белобратова.] литургии. Сатана предстает в люциферовом ореоле: как хранитель глубокого знания, как наставник прометеевых искусств, как покровитель упрямых и непокорных. Меж строк мелькает мрачный облик Бланки.

Toi qui fais au proscrit ce regard calme et haut
Qui damne tout un peuple autour d'un еchafaud[42 - I. Р. 138.].

[Ты, осужденному дающий взор холодный,
Чтоб с эшафота суд изречь толпе народной!

    (Перевод Эллиса)]
Этот Сатана, в цепочке обращений появляющийся также как «исповедник <…> заговорщиков», совсем не тот адский интриган, которого стихи именуют Сатаной Трисмегистом, демоном, а прозаические тексты – его высочеством, подземное обиталище которого располагается неподалеку от бульваров. Леметр обратил внимание на несоответствие, из-за которого дьявол у Бодлера оказывается «то прародителем всякого зла, то, в то же самое время, великим поверженным, великой жертвой»[43 - Jules Lema?tre. Les contemporains. Etudes et portraits littеraires. 4e sеrie. P. 30.].

Проблему можно представить и иначе, если задаться вопросом, что принуждало Бодлера придавать своему радикальному отречению от господствующего класса радикально-теологическую форму.

Протест против буржуазных понятий порядка и благопристойности сохранился после поражения пролетариата в июньских боях у господствующего класса лучше, чем у угнетенных. Сторонники свободы и права видели в Наполеоне III не императора-солдата, каким тот хотел быть, выступая наследником своего дядюшки, а авантюриста, оказавшегося баловнем судьбы. Так его фигура представлена в «Les ch?timents» [«Наказаниях»]. В то же время boh?me dorеe [золотая богема] видела в его шумных празднествах, в пышном дворе, которым он себя окружил, воплощение своих мечтаний о «свободной» жизни. Мемуары, в которых граф Вьель-Кастель описывает окружение императора, изображают людей вроде Мими и Шонара[44 - Мими и Шонар – персонажи книги французского писателя Анри Мюрже (1822–1861) «Сцены из жизни богемы» (1851), которая послужила основанием для оперы Пуччини «Богема». – Примечание Александра Белобратова.] вполне почтенными обывателями. В верхних слоях общества хорошим тоном был цинизм, тогда как в низших – бунтарские мысли. Виньи[45 - Де Виньи, Альфред Виктор (1797–1863) – французский писатель-романтик, автор поэм, посвященных идеализированной любви и страданиям разочарованного героя. – Примечание Александра Белобратова.] в «Элоа», следуя за Байроном, прославляет в гностическом духе падшего ангела, Люцифера. С другой стороны, Бартельми[46 - Бартельми (Бартелеми), Огюст (1796–1867) – французский поэт-сатирик, высмеивавший королевский двор и церковь. – Примечание Александра Белобратова.] в «Немезиде» приписывает сатанизм господствующему классу; он заставляет их читать мессу agio [банковскому проценту] и петь ренте псалом[47 - А.-М. Barthеlеmy. Nеmеsis. Satire hebdomadaire. Paris, 1834. T. 1. P. 225 («L'archev?chе et la bourse»).].

Двойственный облик сатаны прекрасно известен Бодлеру. У него сатана говорит не только за тех, кто внизу, но и за тех, кто наверху. Маркс едва ли мог желать лучшего читателя для следующих строк. «Когда пуритане, – говорится в „Восемнадцатом брюмера“, – на Констанцском соборе пожаловались на греховность папского образа жизни <…>, кардинал Пьер д'Айи гневно обрушился на них: „Лишь дьявол собственной персоной может спасти католическую церковь, а вам ангела подавай“. Так и французская буржуазия восклицала после государственного переворота: „Лишь глава Общества 10-го декабря может спасти буржуазное общество! Лишь кража спасет собственность, лжесвидетельство – религию, блуд – семью, беспорядок – порядок“»[48 - Marx К. Der achtzehnte Brumaire des Louis Bonaparte, op. cit. S. 124.].

Бодлер, поклонник иезуитов, и в часы мятежности не желал полностью и навсегда расставаться с этим спасителем. Его поэзия оставила за собой право на то, от чего и проза его не отказывалась. Потому в ней и появляется сатана. Ему она обязана утонченной силой не отказываться совсем – даже в минуты отчаянного протеста – следовать за ним, притом что разум и человечность протестовали против этого. Слова благочестия почти всегда вырываются из уст Бодлера как боевой клич. Он не желает расстаться со своим сатаной. Он – истинное оружие в борьбе, которую Бодлер постоянно вел со своим неверием. Дело не в святынях и молитве, дело в люциферовой привилегии поносить сатану, в руки которого Бодлер себя отдал.

Поддерживая дружеские отношения с Пьером Дюпоном[49 - Дюпон, Пьер (1821–1870) – французский поэт-песенник, вводивший в свои произведения революционные и утопические мотивы. – Примечание Александра Белобратова.], Бодлер стремился заявить о себе как о социальном поэте. Критические сочинения д'Оревийи[50 - Барбе д'Оревийи, Жюль-Амеде (1808–1889) – французский романист и влиятельный критик, в свое время являлся законодателем литературного вкуса. Он нормандского знатного рода и всю жизнь гордо оставался нормандцем по духу и стилю: был не признающим демократию и материализм роялистом и рьяным, хотя и не ортодоксальным католиком. – Примечание Александра Белобратова.] дают представление об этом авторе: «В этом таланте и в этом уме Каин одержал верх над кротким Авелем – жестокий, изголодавшийся, исполненный зависти и дикий Каин, отправившийся в города, чтобы упиться хмелем злобы, который там бродит, и причаститься ложным идеям, празднующим там триумфы»[51 - J. Barbey d'Aurevilly. Les oeuvres et les hommes. 3e partie: Les po?tes. Paris, 1862. P. 242.].

Эта характеристика совершенно точно указывает на то, что связывало Бодлера с Дюпоном. Подобно Каину, Дюпон «отправился в города», расставшись с идиллией. «Песня, как ее понимали наши отцы <…>, да и простой лирический напев не существуют для него»[52 - Pierre Larousse. Grande dictionaire universel du XIX si?cle. T. 6. Paris, 1870. P. 1413 (Article «Dupont»).].

Дюпон почувствовал кризис лирической поэзии, начавшийся с прогрессирующим разрывом между городом и деревней. Одна из его строк невольно это выдает; он говорит, что поэт попеременно «внимает то лесам, то толпе». Массы отплатили ему за его внимание; в период революции 1848 года Дюпон был у всех на устах. Когда завоевания революции были утрачены одно за другим, Дюпон сочинил свою «Песню о голосовании». В политической лирике того времени мало что может сравниться с ее рефреном. Он – лист лаврового венка, который, по Марксу, заслужило «угрожающе мрачное чело»[53 - Marx К. Dem Andenken der Juni-К?mpfer. Cit. nach: Karl Marx als Denker, Mensch und Revolution?r. Ein Sammelbuch. Hrsg von D. Rjazanov. Wien – Berlin, 1928. S. 40.] борцов Июньской революции.

Fais voir, en dеjouant la ruse,
О Rеpublique! а ces pervers,
Ta grande face de Mеduse
Au milieu de rouge еclairs![54 - Pierrre Dupont. Le chant du vote. Paris, 1850 (Пагинация отсутствует).]

[Опять для нас готовят узы…
Но ты, порвав сплетенья лжи,
Республика, свой лик Медузы,
Им в блеске молний покажи!

    (Перевод В. Дмитриева)]
Актом литературной стратегии было введение, написанное Бодлером в 1851 году к одному из выпусков стихотворений Дюпона. В нем можно обнаружить следующие диковинные высказывания: «Смехотворная теория школы искусства для искусства исключила мораль, а зачастую и страсть; оттого она не могла не оказаться бесплодной». И далее, явно с намеком на Огюста Барбье[55 - Барбье, Огюст (1805–1882) – сатирический поэт, воспевший Июльскую революцию во Франции. – Примечание Александра Белобратова.]: «Когда объявился поэт, несмотря на отдельные случайные неудачи почти подтверждавший свое величие, и возвестил святость Июльской революции, а затем столь же пламенными строками описал нищету в Англии и Ирландии, <…> вопрос был решен раз и навсегда, и отныне искусство стало неразделимым с моралью и пользой»[56 - II. P. 403–405.].

В этом нет ничего от той двойственности, которая окрыляла собственную поэзию Бодлера. Она проникалась интересами угнетенных, причем их иллюзиями в той же мере, что и их делом. Она прислушивалась к песням революции, но и к тому «высшему голосу», который слышался в барабанной дроби экзекуций. Когда Бонапарт путем государственного переворота приходит к власти, Бодлера на мгновение охватывает возмущение. «Но затем он начинает смотреть на события „с точки зрения провидения“ и смиряется, словно монах»[57 - Paul Desjardins. Po?tes contemporains. Charles Baudlaire. – In: Revue bleue. Revue politique et littеraire. 3e sеrie, t. 14, 24me annеe, 2e semestre, N 1, 2 juillet 1887. P. 19.].

«Теократия и коммунизм»[58 - II. P. 659.] были для него не убеждениями, а голосами, каждый из которых пытался склонить его слух на свою сторону: один из них был не столь ангельским, а другой не столь уж адским, по его мнению. Прошло немного времени, и Бодлер отказался от своего революционного манифеста. По прошествии нескольких лет он пишет: «Дюпон обязан своими первыми песнями грации и женственности своей природы. К счастью, революционная активность, захватившая тогда почти всех, не полностью сбила его с естественного пути»[59 - II. P. 555.].

Резкий разрыв с искусством для искусства был значим для Бодлера лишь как жест. Он позволил ему обозначить территорию, свободную для него как литератора. В этом он опередил авторов своего времени – не исключая крупнейших из них. Отсюда становится ясно, в чем было его превосходство над литературной повседневностью, которая его окружала.

Литературная жизнь полтора века вращалась вокруг литературных журналов. К концу первой трети девятнадцатого века положение начало меняться. Благодаря введению литературного раздела художественная литература получила рынок сбыта в ежедневной газете. Появление этого раздела подвело итог изменениям, которые принесла Июльская революция прессе. Отдельные номера газет во время реставрации продавать не разрешалось; газету получали только подписчики. Тем, кому была не по карману подписная цена в 80 франков, оставалась одна возможность – кафе, где за одной газетой нередко собиралось несколько читателей. В 1824 году в Париже было сорок семь тысяч подписчиков ежедневных газет, в 1836-м – семьдесят, а в 1846-м – двести тысяч. Решающую роль в этом стремительном взлете сыграла газета Жирардена «La Presse». Ее отличали три важных нововведения: снижение подписной цены до 40 франков, введение отдела объявлений и публикация романов с продолжением. Одновременно краткая, дробная информация начала конкурировать с пространными репортажами. Она привлекала меркантильной полезностью. Дорогу ей торила так называемая rеclame: под ней понимали, по видимости, беспристрастные, на деле же оплаченные издателем заметки в редакционной части, обращавшие внимание на книгу, которой накануне или даже в том же номере было посвящено отдельное объявление. Сент-Бёв уже в 1839 году жаловался на их воздействие, разрушающее мораль. «Разве можно было разносить в пух и прах» в разделе критики «произведение <…>, о котором несколькими строками ниже утверждалось, что оно представляет собой эпохальный шедевр. Притягательная сила становящегося все более крупным шрифта объявлений не знала преград: она становилась магнитной горой, отклоняющей стрелку компаса»[60 - Sainte Beuve. De la littеrature induxtrielle. – In: Revue des deux mondes, 4e sеrie, 1839. P. 682–683.].

Эта «rеclame» знаменует начало развития, завершением которого стала биржевая колонка в газетах, оплаченная заинтересованной стороной. Едва ли история газетной информации может быть написана в отрыве от истории коррупции прессы.

Места для информации требовалось немного; именно она, а не политическая передовая статья или роман с продолжением давали газете возможность ежедневно – в сочетании с умело варьируемой версткой – менять свой облик, что составляло часть ее внешней притягательности. Газета должна была постоянно обновляться; городские сплетни, театральные интриги, а также «полезные сведения» были ее излюбленными источниками. Присущая ей непритязательная элегантность, ставшая столь характерной для литературного раздела, примечается за ней с самого начала. Мадам Жирарден в своих «Парижских письмах» приветствует появление фотографии: «Сейчас многих занимает фотография – изобретение господина Дагера, и нет ничего уморительнее разъяснений, которые наши салонные ученые дают по ее поводу. Господин Дагер может быть спокоен, его тайну у него никто не похитит <…>. Действительно, его открытие удивительно, но никто в нем толком ничего не понимает: слишком уж часто нам его растолковывали»[61 - Mme Emile de Girardin nеe Delphine Gay. Oeuvres compl?tes. T. 4: Lettres parisiennes 1836–1840. Paris, 1860. P. 289–290.]. Не так скоро и неповсеместно нашел признание стиль газетной эссеистики. В 1860 и 1868 годах в Марселе и Париже были изданы два тома «Revue parisiennes» [«Парижского обозрения»] барона Гастона де Флотта. Его задача заключалась в борьбе с небрежностью исторических сведений, в особенности в литературных отделах парижской прессы. В кафе во время аперитива происходило потребление газетной информации. «Привычка пить аперитив <…> установилась с появлением бульварной прессы. Прежде, когда существовали лишь большие, серьезные газеты <…>, время аперитива не существовало. Оно стало логическим следствием „Парижской хроники“ и городских сплетен»[62 - Gabriеl Guillemot. Le boh?me. Physionomies parisiennes. Dessins par Hadol. Paris, 1868. P. 72.].

Атмосфера кафе задавала редакторам темп службы новостей еще до того, как была изобретена соответствующая техника. Когда к концу Второй империи стал действовать электрический телеграф, бульвар утратил свою монополию. Отныне сообщения о происшествиях и преступлениях поступали со всего света.

Таким образом, адаптация литератора к обществу, в котором он находился, происходила на бульваре. Там он сталкивался с любым происшествием, с последней остротой или последним слухом. Там он раскрывал во всей красе свои отношения с коллегами и бонвиванами, при этом он зависел от эффектности производимого впечатления так же, как и кокотки от своего искусства одеваться[63 - «Немного присмотревшись, можно было легко обнаружить, что девушка, появляющаяся в восемь часов богато одетой, в элегантном костюме, – та же, что в девять предстает гризеткой, а в десять одевается крестьянкой» (F. – F. – A. Beraud. Les filles publiques de Paris, et la police qui les rеgit. Paris-Leipzig, 1839. T. 1. P. 51).].

На бульваре проводит он свое свободное время, которое выставляет перед людьми как часть своего рабочего дня. Он ведет себя так, будто научился у Маркса тому, что стоимость любого товара определяется общественно необходимым временем, затраченным на его изготовление. В результате стоимость его собственной рабочей силы ввиду продолжительного безделья, которое в глазах публики предстает необходимым для совершенствования этой силы, приобретает почти фантастические масштабы. Не одна только публика склонялась к подобным оценкам. Высокие гонорары за публикации в литературном отделе газеты показывают, что эти оценки были обусловлены общественными отношениями. И в самом деле, между понижением подписной платы, развитием отдела объявлений и растущим значением литературного отдела существовала связь.