Загадка Симфосия. Исторический детектив

Вся братия и гости склонились в поясном поклоне.

Встречал Владимира Ярославича сам настоятель Кирилл. Он омыл ему руки в специально заготовленной серебряной чаше и насухо вытер рушником, расшитым парчой. Князь и свита прошествовали к почетным местам во главу столов.

Установилось безмолвие. Настоятель, выдержав должную паузу, произвел условленный жест. И братия, вдохнув как можно больше воздуха в легкие, громогласно пропела величавую молитву.

Затем назначенный чтец, ранее неприметный, встав в углу у кивота, с разложенным на нем житием, вопросил к игумену:

– Благослови, честной отче, прочесть житие в память святого отца нашего Златоустого Иоанна (2) Патриарха Константинопольского, светильника миру, учителя вселенского, столпа и утверждения Церкви православной и кафолической. Ибо нынче: ноября дня тринадцатого празднуется его память. (Экой я, грешник, совсем забыл, что сегодня светлый день памяти предстоятеля цареградского).

Игумен Кирилл торжественно ответствовал:

– Молитвами отцов святителей Василия Великого (3), Григория Богослова (4), Иоанна Златоустого, Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!

И после заключительного «Аминь!», вновь иноки стоголосо пропели застольную молитву. Настоятель по заведенному правилу испросил у братии благословения на пищу. Иноки хором отвечали:

– Бог благословит!

Но вот дана команда «Принимайтесь!» Все стали усаживаться, стараясь сдержать грохот скамей. Надвинули на лбы скуфейки и клобуки (у кого что), скрестили руки на коленях, потупили взоры.

Служки принялись шустро разносить пахучие чаши с едой. По древнему пустынному обычаю – одна чаша на четверых. В каждой четверке выборный старший, он первый зачерпывает варево, пробует – годится ли, солит на свой вкус. Остальная братия покорно выжидает, взяв в руки деревянные ложки, но не стучит ими, а держит аки свечу. По себе знаю, как текут слюнки в предвкушении трапезы. Наконец, можно хлебать! И все разом, сдержанно орудуя ложками, сосредоточенно, начинают двигать челюстями. При приеме пищи разговаривать нельзя, монах обязан внимать только читаемому житию.

И я вместе со всеми внимал чудесному повествованию. И душа моя ликовала уже с первоначала, стоило Иоанну посрамить своего злобного противника философа Анфимия.

Да вот те строки: «Когда Анфимий в споре с Иоанном стал произносить хульные слова на Господа нашего Иисуса Христа, то на него внезапно напал нечистый дух и стал его мучить. Анфимий упал на землю, корчась и извиваясь всем телом и широко раскрывая рот, из которого текла пена. Видя это, все окружающие ужаснулись, и многие от страха убежали».

И вспомнились мне недавно виденные муки припадочного Антипия. Но не решился я причислить его к стану богохульников, ибо заведомо то был больной инок.

Но уже звучали покаянные слова Анфимия: «Исповедую, что ни на небе, ни на земле нет другого Бога, кроме Того, Которого исповедует Иоанн».

Чтец продолжал: «Когда он произносил сие, нечистый дух вышел из него, и Анфимий встал здоровым. Весь народ, видевший это чудо, взывал: – Велик Бог христианский! Он один творит чудеса!»

– Велик ты Господи! – подумал и я вослед услышанному.

Последовал удар трапезного колокола – грядет перемена блюда. Монахи кладут бережно ложки на столешницу, руки на колени, покорно ждут, пока служки произведут замену кушаний. Все размеренно, чинно, по уставу. И так продолжалось по всем переменам предложенных поварами угощений.

Но инок на трапезе помимо вкушения еды, призван вкушать пищу духовную. И запали мне в сердце слова Иоанна, когда он подверженный гонению нечестивцев, на приказ царя Аркадия: «Удались из церкви!», – ответствовал: «Я получил церковь от Христа Спасителя моего и не могу оставить ее добровольно, если только не буду изгнан силой».

И подумалось мне: неужто безбожная сила выше церковной благодати? И с глубокой грустью выслушал я об оскорблениях, мучениях и скорбях святителя до самой его мученической смерти в день памяти Воздвижения Честного Креста Господня (5). Хочется мне лишь добавить, что ради праздника Воздвижения Церковь совершает память Иоанна Златоустого не в четырнадцатый день сентября, когда святитель представился, но в тринадцатый день ноября.

И погрузился я в печаль, ибо жалко мне было несчастного патриарха. Дело его светлое восторжествовало. Гонители его примерно наказаны. Но почто он выстрадал и перенес поболее их всех вместе взятых, – вот что несправедливо?

Однако погрешу против истины, утверждая, что мое внимание целиком было занято житием святителя Цареградского. Как не тщится человек казаться себе самодостаточным и независимым, что в общении с ровней сходит с рук, но в присутствии сильных мира сего проступает его подлинная рабская сущность. Так и я, оставаясь внешне степенным, на самом деле оказался по-холуйски любопытен и мелочен душонкой. Признаюсь откровенно, мой главный интерес на этой трапезе состоял в почтительном, и даже подобострастном наблюдении за Галицким князем и его ближайшим окружением.

Владимир, в отличие от всех столовавшихся, ел совсем мало. Хотя следует заметить, что монастырские повара постарались на славу, что и понятно – игумену нельзя ударить лицом в грязь, потчуя владетельного гостя. Между тем князь, неловко стараясь соблюсти трапезное безмолвие, о чем-то вопрошал настоятеля, тот же, отвечая односложно, как будто оставался равнодушен к его интересу. Еще я обратил внимание, что Андрей Ростиславович с намеренно безучастным лицом, так и норовил склонить голову, прислушиваясь, в их сторону. В отличие от господина, княжья свита уплетала монастырское угощение за обе щеки, чрезмерно злоупотребляя венгерским, явно предпочитая его местной медовухе. Впрочем, Бог им судия.

Раздались три глухих удара колокола – трапеза завершена. Монахи разом встали, но еще не застыли недвижимо. Они наспех доглатывают непережеванные куски, по ходу запивая из квасных корчаг. Но вот все управились. Хором запевается уставная молитва. Братия возносит благодарственные слова господу за пропитание и поможение в насыщении живота страждущих. Все низко кланяются, расслабив украдкой поясные ремни. По рядам проходят безусые послушники, собирают в кузовки «укрухи» – оставшиеся куски хлеба. Их надлежит раздать нищим. Да не оскудеет добродетель обители!

Также по порядку, строем, по двое иноки покидают трапезную залу. У выхода их уже поджидают повара, чумички и судомои. Кланяются каждому иноку, просят прощения, коль не так угостили и угодили. Особливо поджидают высокого гостя и настоятеля. Стоило тем поравняться с кашеварами, кухонные падают ниц. Меня оттеснили в сторону, так что не стану подробно описывать: как поварят насильно подымали, как игумен по-отечески благословлял каждого из них кроткими словами: «Бог простит!?» Скажу одно, настоятель Кирилл остался доволен сегодняшней трапезой. В противном случае, опять же по отеческому уставу, виновным следовала бы епитимья – наказание.

Обед удался на славу. Я не стал описывать множество перемен кушаний, обилие медов и узваров, не стал восхищаться поварским мастерством и изобретательностью отца келаря. Делаю так потому, что иной из читающих мою книгу возможно и не ел сегодня толком, зачем дразнить людей, ибо сытый голодному не товарищ.

Примечания:

1. Пахомий – святой Пахомий Синайский (292/94 – 346/48), основоположник общежительного монашества, написал «Правила» монастырской жизни.

2. Иоанн Златоустый – святой Иоанн Златоуст, патриарх Константинопольский (347—407)

3. Василий Великий – святой Василий Великий, архиепископ Кессарийский (330—379)

4. Григорий Богослов – святой Григорий Богослов, патриарх Константинопольский (320—389)

5. День памяти Воздвижения Честного Креста Господня – 14 сентября (по ст. ст.)

Глава Y.

Где послушник Аким хвалит добродетельных иноков.

На выходе из трапезной, я лоб в лоб столкнулся с Акимом послушником, моим первым проводником в обители. Думаю, не ошибусь, но я и малый уже были на короткой ноге. Памятуя наставления боярина, мне пристало затеять познавательный разговор о всякой всячине, как-то:

Об устройстве бани монастырской, под предлогом – когда лучше помыться с дороги? Как оказалось, мыльни работали круглый день.

Далее, об обычаях на кухне и в трапезной. Можно ли, при необходимости взять нехитрый харч с собой в келью? Ибо я понимал, что при особом поручении, мне не всегда удастся столоваться с братией. Аким пообещал свести меня с чумичками, те все устроят.

Спросил я и о распорядке работы скриптория. Послушания продолжались двенадцать часов, не считая молитвенных бдений и перерывов на прием пищи. Книжные иноки, получив задание, в конце недели неизменно отчитывались в его выполнении. По воскресеньям урочная работа не была обязательной. Иноком разрешалось свободное чтение, или другие умственные занятия. Но всенепременно за воскресным досугом братии наблюдал библиотекарь или его помощник.

Все ли желающие имеют доступ в книгохранилище? Выяснилось, что на этот счет существуют неписаные правила. Вход в скрипторий заказан для людей недуховного звания, необходимо разрешение игумена. В библиотеку же, помимо ее служителей, вхожи лишь высшие чины обители, настолько заповедно сие место. Кроме того, черноризцам «на дом» книг не отпускают, считается, что чтение в келье сродни тайному блуду. Вообще, все, что связано с рукописным словом, совлечено в обители с каким-то мистическим трепетом. Как известно, издревле книги наделяют человеческими качествами, ибо, они есть извлечения людской мысли. В киновии же справедливо полагают, что невместно иноку разделять ночь с другим человеком, пусть даже с его думами.

Можно ли беседовать в скриптории со строчащими письмена компиляторами? В большинстве монастырей строго-настрого запрещено мешать переписчику в его трудах. Здесь же допускалось снисхождение, оказалось, умственные беседы вполне дозволительны. При старом начальстве их даже поощряли. По рассказам старожилов, прежде в обители случались целые ученые диспуты, когда сторонники противных мнений часами отстаивали свои убеждения.

Будучи едва знаком с послушником, я вторично отметил про себя, что Акимий не по возрасту серьезен, как бы точнее выразиться, по-старчески рассудителен. Хотя срок его пребывания в обители не перевалил за год, он не только знал всех чернецов поименно, отличал их нравы, но и мог с уверенностью сказать, чем каждый из них дышит. Несомненно, у монашенка имелось пастырское дарование: видеть человека насквозь, разуметь его сущность, понимать поступки людей.

Вполне естественно наш разговор коснулся скрипторных сидельцев: переписчиков-компиляторов, художников-иллюминистов, рубрикаторов. Хотя послушник по своему званию и положению еще не приобщен к книжному труду, но он разбирался в том немало. Поразительная вещь, приставленный к коням, к черной работе, этот мальчик осознавал себя, по крайней мере, ровней пишущим инокам. Не уничижая себя, он воздавал их трудам по достоинству, даже для начинающих переписчиков у него нашлось доброе слово. Улучив подходящий момент, стал я допытывать об Антипе припадочном.

Выяснилось, что Антипий страдал падучей совсем недавно. Причиной недуга послужила гнуснейшая казнь – порка кнутом, учиненная пьяными венграми. Полгода назад ожесточенные угры, рыская по окрестным весям, силой вошли в обитель и покусились на монастырскую казну и церковную утварь. Настоятель решительно воспротивился, даже пожаловался полковнику. Тогда хорунжие венгерские в отместку взялись изгаляться над простыми чернецами. Антипа по нескладности и простоте душевной попал под горячую руку, монашка исполосовали вдоль и поперек, несчастного еле выходили. С того дня стоило кому прикрикнуть, или по-другому обидеть рубрикатора, Антипия начинали бить жестокие припадки. Его пытались лечить: прикладывали к чудотворным иконам, мощам, даже тайно водили к знахарям, но как-то не помогло. Сам инок и жалостливая братия смирились с уготованным испытанием, сердобольные чернецы старались не обижать убогого, но все же встречались и такие, кто не всегда окорачивал свою дурь.

Особенно «неравнодушным» был к бедняге покойный отец Захария. Впрочем, не точно сказано – он по-своему опекал, покровительствовал чернецу: избавлял болезного от работ, порой велел доставлять уроки и еду прямо в келью. Казалось, они чуть ли не сдружились. Но внезапно на Захарию находили приступы, беспричинного гнева. Он, при малейшей оплошности, прилюдно обсыпал несчастного эпилептика бранными словами, чуть ли не избивал. К подобным яростным взбучкам братия мало помалу стала относиться с пониманием, следуя известной поговорке: «Бьет, значит любит»

Странно, но после нагоняев Захарии инок почему-то в падучую не впадал? Со временем, все свыклись с их странными отношениями, и уже никто всерьез не обращал внимания на гневные выпады отца библиотекаря. Справедливости ради, нужно отметить, что Захария отличался вздорным и крутым нравом. Он и прочим скрипторным сидельцам не спускал малейших промахов: ругался редко, взыскивал не словом, а куда строже – морил чрезмерным трудом. Вот поэтому и не чтили в обители отца Захарию, отзывались о нем непочтительно, с нелюбовью, а иные, так даже боялись его.

Иллюминист (1) Антипий нуждался в жалости, как всякое малое, беззащитное животное. Но в то же время, никто не сближался с ним, возможно брезговали его немочью, или просто, не воспринимали всерьез. Хотя совершенно напрасно, миниатюрист он был превосходный, даже из других княжеств получал заказы. Однако, как на Руси повелось, успехи в делах, никогда не были поводом для бескорыстной дружбы. Ибо свалившаяся на голову удача, талант ли, еще какая добродетель вовсе не козырь в людских отношениях, но скорее предлог зависти, а значит затаенной ненависти. В подобной обстановке, дабы не настроить против себя ближних, следуют казаться хуже, чем есть на самом деле. Тут главное быть ровней, парнем рубахой, на худой конец, казаться приятным человеком. Но хворый и замкнутый монашек не имел таких качеств, хотя и выглядел забитым и униженным. Жалеть – жалели, хвалить – хвалили, но приятельства с ним никто не водил.

Вчера, когда ему довелось обнаружить убитого Захарию, все ждали от Антипы, по крайней мере, очередного припадка. Бог миловал, рубрикатор лишь еще больше ушел в себя. Сегодняшняя его беспричинная немочь огорошила братию, однако, пойди, разберись в чужой хвори, а уж в чувствах и подавно. То материя еще более тонкая.

Разговор наш грозил впасть в суемудрие. Рассуждения о нравственной стороне человеческих отношений, всегда порождают мысли о собственном несовершенстве. Я немного отвлекся, задумался о личном, наболевшем.

Но тут Аким взялся рассказывать о какой-то крохотной псалтыри, чудесно оформленной Антипием. Красочную книжицу за ее диковинность оправили в подарок митрополиту Никифору в Киев, и тот весьма был доволен. Звезда рубрикатора стремительно возносилась, посыпались заказы, одни другого дороже. Антипий же, вместо того, чтобы зазнаться, еще более приуныл.

Но дума о собственном прерванном поприще, произвела во мне остуду к припадочному рисовальщику. Его судьба и успехи перестали меня интересовать. Прервав, не выслушав до конца, излияния послушника, я задал несдержанный вопрос: «Помимо Антипия, с кем еще вращался Захария библиотекарь?»