Всё Начинается с Детства
В семье Мушеевых царил мир, я не слышал, чтобы муж и жена когда-нибудь ссорились, обижались друг на друга. Юрий был добр и щедр, да и жила эта семья в таком достатке, какой не снился ни моей бедной маме, ни нам, детям.
Смешно, но, может быть, одной из причин, сблизивших тетю Марию и маму, стал именно этот достаток, вернее, способ, каким он достигался. Только не подумайте, что мама искала богатых подруг – нет, речь вовсе не о том!
Способ, которым Юрий Мушеев добился благосостояния, был вполне советский. Он работал в торговой сети, что само по себе сулило большие прибыли и возможности. Особенно – в том производстве, к которому имел отношение дядя Юра: кондитерские изделия. Всякие там продукты, из которых они изготовляются – сахар, масло, мука и прочее и прочее, – это и были те «возможности», которыми дядя Юра пользовался достаточно широко, чтобы наладить свой собственный, подпольный, но очень прибыльный бизнес.
Почему я назвал этот способ советским? Да потому, что в Советском Союзе (по крайней мере, в нашей республике) воровали практически все, кто имел доступ к материальным ценностям. Ну, скажем так: за редким исключением. И это вовсе не значит, что сотни тысяч людей, которые так делали, были порочными людьми, имели врожденную склонность к воровству и преступлениям против общества. Или наоборот: что их толкала на это только бедность, только желание жить получше. Нет, мне думается, были и другие стремления, на мой взгляд достаточно мощные.
Почему люди – в нормальных, капиталистических странах – становятся бизнесменами? Не только ради «златого тельца»! У них, очевидно, есть потребность заниматься собственным делом, вкладывать в него творческие силы, планировать, жить активной жизнью, полной риска и борьбы. Хорошими бизнесменами часто становятся люди азартные, даже склонные к авантюрам. Советская власть забыла о таких свойствах и потребностях человеческой натуры. Вернее, она их отрицала, осуждала, преследовала. На словах. Мы знаем, что на деле сама эта власть, ее деятели, запросто перекладывали в свои карманы то, что принадлежало государству, народу. Что из этого вышло, мы тоже теперь знаем. А тогда… Тогда любой, кто хотел заниматься бизнесом, любой, кто жаждал некоторой деловой самостоятельности, рано или поздно становился мошенником.
Да, в странном мире мы жили и странную жизнь вели… Она постепенно уродовала души и делала зыбкими, нечеткими представления о том, что хорошо, что плохо.
Никто из таких людей, каким был дядя Юра, не залез бы в чужую квартиру или в чужой карман, Боже сохрани! Но урвать хоть что-то у советского государства, которое тебя непрерывно обманывает, – какое же это воровство! Ведь пирожные, торты, печенья и прочие вкусности подпольные бизнесмены продавали тем же советским людям за те же деньги, что и в государственных магазинах.
Дядя Юра, понятное дело, и свою семью не обижал. Уж в этом доме я сладостей наедался вволю. И домой приносил.
Работал дядя Юра в Ташкенте, значит, то и дело бывал в отъезде. И хотя дом их выглядел, как полная чаша, для тети Марии он был пуст: часто, слишком часто она чувствовала себя одинокой. А еще – постоянная тревога, страх, напряжение. Ведь поймают – не жди пощады. Нет, Мария, в отличие от мужа, не была азартным бизнесменом!
Вот, мне кажется, одна из причин дружбы двух этих женщин: обе не были счастливы. И той, и другой было на что пожаловаться, в чем признаться подруге. Обеим отрадно было почувствовать, что рядом есть близкая душа.
Заходишь, бывало, вернувшись из школы, на кухню. Мама крутится возле пышущей жаром плиты. Но бурлят и кипят не только ее супы и пловы – мама тоже в раскаленном состоянии. Сразу замечаю это по ее голосу, по слишком стремительным движениям. Значит, снова что-то произошло. Да и я слышал рано утром из их спальни голос отца – не голос, а гавканье.
Подав мне тарелку, мама выбегает из кухни, на ходу обтирая руки передником. «Ешь, я сейчас…» И вот уже доносится до меня из зала ее негромкий голос. Ну, конечно же, звонит Марии, кому же еще? Кому может она, улучив минутку, хоть по телефону рассказать об очередной ссоре?
В Америке женщины ходят к психотерапевтам не только за медицинской помощью. Известно, что сам разговор с понимающим, сочувствующим человеком приносит облегчение и пользу.
Мама возвращается на кухню с посветлевшим лицом. «Ну, как, поел? Добавки хочешь? Да, тетя Мария говорит, у Эдика что-то опять с уроками. Может, сходим вместе?»
Ага, – догадываюсь я, дядя Юра, значит, не приехал, тетя Мария опять волнуется.
Мушеевы щедры не только душевно. Они знают, как мы живем, как беспечен и эгоистичен отец. У мамы часто денег не хватало от получки до получки. И она бежала к Мушеевым – «перехватить» на неделю-другую.
– Что бы я без них делала? – говаривала она.
Мама-то знала, как редко в нашем жестоком мире встречается настоящая доброта. А мне, вероятно, поддержка Мушеевых казалась делом вполне естественным. Они же богатые, а нам так трудно живется!
Не то чтобы я всегда думал об этом. Богатство в доме Мушеевых не было таким уж кричащим. Но случалось, что я остро завидовал мушеевским мальчишкам. И это противное, болезненное ощущение помню до сих пор.
Приближается праздник. Дядя Юра дает какие-то поручения тете Марии (он заехал ненадолго в Чирчик и снова собирается уезжать).
– Да, – вспоминает он, – а подарки детям? Ну что ж, ребята… – Он подходит к вешалке в прихожей, где висят его уличные брюки, засовывает руку в карман и вынимает несколько новеньких, хрустящих ассигнаций. Вертит их между пальцами, будто поддразнивая детей, потом протягивает Эдику и Серёге. – Берите, расходуйте… Купите, что сами захотите!
И вот тут меня охватывает это тяжелое и постыдное чувство зависти, собственной обделенности. Нет, еще сложнее. Я словно отброшен куда-то далеко-далеко от этой семьи с ее благополучием.
У меня другая судьба, другое положение в мире, которого мои друзья, Эдик и Серёга, не ощущают, не знают, просто не понимают.
* * *Но случалось это редко. Обычно я чувствовал себя у Мушеевых, как в родной семье.
Обедаем. Едим плов из одной тарелки. Самый младший, Саша, сидит на коленях у матери. Он широко, как птенец, открывает рот, тетя Мария вкладывает в него плов (в отличие от птицы не клювом, а рукой) и птенец сочно чавкает.
– Мальчики, после обеда сделайте уроки, – напоминает Мария. – Валера, поможешь Эдику? Погоди, ты наелся? Хочешь еще?
– Спасибо! – Я киваю и поднимаюсь. За столом у тети Марии невозможно не наесться, но и остановиться нелегко.
Эдик, евший до этого довольно вяло, вдруг оживляется, ложка его так и мелькает.
– Я не наелся, – шамкает он набитым ртом.
– Хочешь добавки? Возьми из котла.
Эдик отправляется на кухню, а Серёга хихикает и подмигивает мне.
– Пойдем, чего его ждать. До ночи не дождемся!
Сережка не такой лентяй, как Эдик. Хоть он и младше на два года, но видит брата насквозь. Как и положено братьям, Эдик и Серёга без конца ссорятся. Если сравнивать, наши с Юркой отношения кажутся просто образцом миролюбия. Я как зритель получаю от них огромное удовольствие.
Начинается все с перебранки. Братья спорят по любому поводу. Постепенно спорщики распаляются, в ход идут обидные словечки, потом и руки сами собой начинают дергаться. Братья придвигаются друг к другу вплотную, ноздри раздуты, глаза широко открыты и не моргают.
Квартиру Мушеевых так же, как и нашу, можно обежать насквозь и кругом. Вот эту особенность квартиры во время сражений почти непременно используют братья. И тогда уж на их пути не попадайся! Могут и сбить с ног. Помню, как во время одной из погонь Серёга, мчась за Эдиком, выскочил из прихожей с длинной металлической ложкой для одевания обуви. И догнал-таки брата на веранде и… «Бум! Бум! Бум!»
Я буквально скорчился от смеха – так гулко отбивал Серёга эти «бум» на плечах брата. А тот, забыв о своем старшинстве, постыдно вопил:
– О-ой! Ва-алера! Чего сидишь… Мама, он бьет меня!
Дня не обходилось без драки, без свежих синяков.
* * *Сделав с Серёгой его уроки, я собрался домой. Зашел в зал попрощаться с тетей Марией. Эдик все еще ел. На меня он и не взглянул, а тетя Мария грустно кивнула мне:
– Счастливо, Валера.
Очень добрая она была, тетя Мария. Очень терпеливая мать. Может быть, даже слишком терпеливая?
Глава 59. Отец и дочь
Эммка сломала ногу. В школе, на уроке. Мало того, на уроке физкультуры, который вел преподаватель Юабов, наш отец. В школу эту – № 19 – отец перевел Эммку из 24-ой, где мы оба учились, чтобы держать ее все время на глазах: Эммка в науках не преуспевала.
В тот злополучный день седьмой класс упражнялся в беге с препятствиями. Эммка неудачно прыгнула через барьерчик, зацепилась. В таких случаях слетает обычно барьерчик, но на этот раз его нечаянно придержала одна из учениц – и упала сестра.
– Как он обозлился! Ты бы видел, Валера! Он орет на Бикерову, она плачет.
Эммка, растрепанная и побледневшая, лежит на кровати. Левая нога, вся в гипсе – на подушках. Из гипса торчат только пальцы, какие-то белые, запудренные. Я сочувственно киваю, моя нога тоже начинает почему-то ныть и подергиваться. Со-страдание – это очень точное слово.
– Це-елых шесть недель! – с отчаяньем произносит Эммка. – Отстану – не догнать!
Ну, отчаивалась она, пожалуй, зря. Противно, конечно, шесть недель чувствовать себя хромоножкой, но что касается занятий – в советских школах дело было поставлено неплохо – отставал ты или болел, тебе непременно помогали. Мне это тоже пришлось когда-то испытать. А теперь к нам домой что ни день стали приходить Эммкины одноклассницы, объясняли новый материал, помогали делать уроки. Не так уж она и отстала за шесть недель.
Школу № 19 я знал не хуже, чем свою. Отец пришел сюда, когда школа была совсем новой. Летом, во время каникул, он часто бывал здесь, готовясь к занятиям, и брал меня с собой. Мне запомнился пустой спортивный зал, заброшенный двор, заросший бурьяном и колючими кустами. Сейчас этим двором могло бы гордиться любое спортивное общество. Гаревые дорожки, футбольные ворота, баскетбольные и волейбольные стойки. Ничуть не хуже был оснащен спортивными снарядами и зал. И все это оборудование раздобыл отец.
В Советском Союзе все школы, являясь государственными, должны были одинаково снабжаться необходимым для занятий оборудованием. Но… только должны были! На практике все необходимое приходилось выпрашивать, доставать, «выбивать». То есть если в школе был энергичный директор, завуч, завхоз, учителя, она блистала то отличным физическим кабинетом или мастерскими, то, скажем, зооуголком или достаточно приличной мебелью. Если же нет…
Школе № 19 повезло: несколько учителей были энергичны. В том числе и преподаватель физкультуры Юабов. Отец был человек пробивной, его не останавливало ничто и никто. Вскоре на школьные спортивные площадки можно было приглашать экскурсантов.
Отец и преподавал весьма успешно. Особенно силен был как тренер. Выпестовал двух олимпийцев, школа славилась своей баскетбольной командой.
Иногда я приходил на эти тренировки. Я усаживался на одной из скамеек, стоявших вдоль зала – большого, светлого, с высоченным потолком. Человек десять старшеклассников по свистку тренера начинали разминку. Бегая по залу с мячами, они передавали их друг другу, ударяя об пол, стараясь вбросить в корзины. Удары звучали непрерывно, один за другим, и каждый повторялся гулким эхом. Эти звуки, объемные, упругие, наполняли воздух. Вплетались сюда и другие звуки. Скрипели и постукивали кеды. Подрагивали, погромыхивали баскетбольные щиты, на которых висели корзины, дребезжали стекла. И всю эту симфонию перекрывал громкий, властный, командирский голос. Голос тренера, моего отца.
Проходила минута-другая – и мне начинало казаться, что я нахожусь в гуще битвы, что пушки гремят вокруг, что отважный генерал, сражаясь вместе со своими солдатами, командует ими. И этот голос, которого я дома так боялся… А иногда просто ненавидел… Этот противный, грубый, сварливый голос – здесь он звучал совсем по-другому. Мне хотелось его слушать и слушать. Я радовался, я наполнялся гордостью. Да-да, я гордился тем, что это мой отец. Было ли это только тщеславием или во мне дремали другие чувства? Потребность в любви?
Отец успевал комментировать и направлять чуть ли не каждое движение игроков. Сложив руки рупором, не умолкая ни на секунду, он кричал:
– Сосиска, куда? В другой угол… Поливай, Шпилька, поливай! Топи, Котелок, ж-живо! Так, так! Кастрюля, рисуй! («поливай» на отцовском жаргоне означало «бросай мяч в корзину», «топи» – «нападай, отбирай мяч», «рисуй» – «отдай мяч, пасуй»).
Жилы на шее отца напрягались, вздувались голубые, плотные, выпуклые жгуты вен. Лицо было почти неподвижным, очень сосредоточенным, но не слишком напряженным. Все напряжение, казалось, вбирали глаза. Лишь иногда, если во время игры кто-то делал слишком грубый промах, лицо отца багровело. Уж тут могло достаться и Сосиске, и Котелку, и Кастрюле – любому из провинившихся.
Клички игрокам давал отец и – уж не знаю, почему, зачастую они были гастрономически-кухонными.
* * *Школу, благодаря спортивным успехам, хвалило городское начальство, баскетбольная команда отличалась не только в городе, но и в республике. И чем больше о ней говорили, тем выше поднимался авторитет отца. Директор школы, пожилой кореец Николай Лукич, ни в чем ему не отказывал и закрывал глаза на многие поступки школьного «спортивного вождя», которых другому учителю не спустили бы. Мало того что его требовательность к ученикам сочеталась с грубостью, он способен был оскорбить кого угодно. Ну, может, не кого угодно, а тех, кто стоял ниже.
Не так давно отец с великим трудом раздобыл несколько рулонов проволочной сетки, чтобы сделать ограду на спортивных площадках в школьном дворе. Ночью часть рулонов украли. Пошли слухи, что их утащила уборщица с помощью кого-то из старшеклассников. Отец отреагировал без промедления.
– Я ей такого дал пенделя! – с мрачным удовольствием сообщил он вечером маме. – По заднице. И все ей сказал, кто она есть!
– Она ведь пожилая женщина! – ужаснулась мама.
– Как воровать, так не пожилая.
* * *Впрочем, тренируя своих баскетболистов, отец вел себя сдержанно, редко выходил из себя. Скорее всего объяснялось это тем, что команду он отбирал очень тщательно, с поразительным чутьем распознавал, имеются ли у мальчика или девочки необходимые спортивные задатки. И сразу же, резко и безжалостно, отсеивал тех, кого считал ленивыми, неуклюжими, словом, бесперспективными. А потом упорно и терпеливо лепил из выбранных сплоченную команду, добивался сыгранности, устанавливал железную дисциплину. Заставлял их понять, что баскетбол – это командный спорт. Вот на это у него хватало терпения, вот тут он почти не срывался. Но даже и срывы его здесь срабатывали. Набьет морду кому-то, кто нарушил его железные правила, тот либо уйдет из команды, либо навсегда запомнит урок.
Среди тех, кого он принимал в команду, были ребята, от которых другие учителя счастливы бы были избавиться. Они хулиганили в школе и на улице, выпивали, покуривали марихуану. А кое о ком поговаривали, что этого бандита вот-вот посадят. Отца репутация кандидатов не смущала! Разговор с такими был коротким, простым и деловым:
– Бросишь заниматься ерундой, сделаю из тебя хорошего спортсмена.
И ведь делал! Всем бы учителям иметь такой ключ к душам сбившихся с пути мальчишек.
* * *Хорош он был, когда во время тренировки командовал, хорош – когда показывал. Вот он берет у кого-нибудь из ребят мяч, отбивает об пол «троицу», приподнимает мяч над головой, приседает – и, как пружина, но мягко и плавно выпрямляясь, почти взлетая, кидает мяч вверх… Мяч скользит в сетку и проходит сквозь нее, как невесомый, как будто это не мяч, а мыльный пузырь.
Повтор – и опять то же самое.
В тренерстве отец нашел себя, это было его призвание. Даже когда нездоровилось, когда одолевала астма, он, если мог передвигаться без приступов удушья, тащился в школу. На тренировках, ему становилось лучше. Он и говорить-то не мог громко, в полный голос и, в основном, управлял руками, как дирижер оркестром.
Меня и сейчас поражает, как ребята научились воспринимать эти команды. Ведь в игре ни на секунду нельзя выпускать из поля зрения ни мяч, ни партнеров.
Так было на тренировках. Но не на занятиях с классом. С обычными учениками отец не церемонился, с ними ему было не так интересно, они давали гораздо больше поводов для раздражения. И у ребят росла неприязнь к неприветливому, грубому учителю.
Деда моего обычно называли Ёсхаимом, сокращая его настоящее, слишком длинное имя – Юсуп Хаим. Отец употреблял, как отчество, первую часть имени деда. «Амнун Юсупович» – так ученики обращались к отцу. Но между собой они называли его иначе.
Мне даже кровь в лицо ударила и что-то сжало горло, когда я в первый раз услышал, какую кличку дали отцу. Услышал от Эммки. То ли обидно было, то ли стыдно, то ли всего понемножку. И за кого – за себя, за отца, за нас обоих?
А как-то, зайдя в отцовскую школу, я увидел во дворе на заборе надпись. Крупными буквами было выведено… Ну, что именно, мне повторять не хочется. Но для меня в издевательской надписи оскорбительнее всего было одно слово: «Шушара». Это и была кличка отца.
Что такое «Шушара» мы в те годы знали очень хорошо. Большая злая крыса, персонаж книги «Приключения Буратино», всем была знакома и по книге, и по незадолго до того вышедшему фильму, весьма популярному. И я с горестью признавался себе, что ученики моего отца, в общем-то, довольно точно уловили сходство между ним и этой крысой: оба длинноносые, сварливые, злобные.
* * *Эммка лежала в постели, вытянув перед собой загипсованную ногу, и болтала без умолку. Что-что, а поболтать сестренка любила. В пылу разговора она неловко двинула ногой – и чуть охнула, прикусив губу.
– Больно? Очень? – спросил я.
Сестренка кивнула.
– Ну, не все время. Больше как-то ноет. Главное – не шевелить. Но это ладно, а вот ше-есть недель!
Моя сестренка – существо, сочетающее в себе несовместимые, казалось бы, черты характера. Какие из них в данную минуту проявятся, предугадать невозможно.
Сейчас, например, меня поражает ее терпение. Казалось бы, самое время покапризничать, поплакать, поныть. Эммка отлично это умеет. Попробуй кто-нибудь поступить с ней несправедливо (по ее мнению) – Эммка такой крик поднимет, так начнет визжать, что могут лопнуть барабанные перепонки. Любому мальчишке-обидчику даст отпор и за себя, и за подружек. Отпор будет достаточно громогласным. Но вот сломала ногу – и никакого нытья, никакого визга.
Эммкино терпение не раз поражало меня и прежде.
Во время летних каникул я обычно гостил в Ташкенте у деда Ёсхаима, а Эммка – у бабушки Абигай. Сказать по правде, я сестренке не завидовал. Когда у тети Розы, маминой сестры, появилась дочурка, Эммка, приехав, сразу же «назначалась» ее воспитательницей, нянькой – называйте, как хотите. Это и вообще не слишком легко, а уж нянчить Мирку…
Свет еще не видывал такой отчаянной шалуньи и озорницы! Бывало только к дому подходишь, уже слышишь визг, хохот, а то и грохот мебели. Помню, как однажды эта пятилетняя разбойница прыгала в спальне с кровати на кровать, переворошив и разбросав все простыни, одеяла, подушки. Это было любимое Миркино развлечение. Уже и пух летал по комнате – одна из подушек не выдержала. Мы с мамой как раз пришли навестить Эммку. И как открыли дверь спальни, сразу зажали уши: Мирка визжала невыносимо.
А Эммка, спокойно и неторопливо прохаживясь от кровати к кровати, пыталась поймать шалунью за руку и приговаривала с безмятежной улыбкой: «Ну, все, хватит, напрыгалась! Поиграла и довольно!»
Ничего себе «поиграла», думал я, поглядывая на сестру с жалостью и удивлением. Я на месте Эммки давно бы сдернул эту соплячку с кровати, потряс бы как следует и нашлепал по мягкому месту. А Эммка терпит! И ладно бы час-другой, но ведь с утра до вечера, изо дня в день!
Я считал это терпением. Но, может, это была доброта?
Я не очень тогда разбирался в таких вещах, и все же всплески Эммкиной доброты иногда меня даже поражали – вероятно, потому и запомнились.
Была у нее подружка, Вика Степанова, соседка наша по дому. Нескладная такая девчонка, длинная, худая, неуклюжая. Ходила как-то странно покачиваясь, будто вот-вот упадет, только дунь на нее. Да еще и очки носила с толстыми стеклами. Не знаю, почему, но никто ни в доме, ни в школе с этой Викой не дружил. Кроме Эммки. Это уже само по себе говорит о чем-то: дети ведь в большинстве своем конформисты, предпочитают поступать «как все». А вот Эммка не предпочла.
Некрасивую и смешную Вику часто обижали мальчишки – то в школе, то возле дома. Эммка была главной заступницей и утешительницей.
Склонности у подружек были разные. Вика – та любила читать, Эммка долго предпочитала всем развлечениям и занятиям игры с куклами. Их было всего две, но какие ухоженные, какие нарядные, какие… Словом, все мы знали, что Эммка относится к ним с материнской нежностью. Они и спали с ней вместе, и туалетом их она занималась много больше, чем своим. В руки никому их не давала – попробуй только притронуться! Одна только Вика составляла исключение, хотя подруг у Эммки было немало.
Как-то прибежала она к Эммке зареванная. Подружки шушукались в укромном уголке зала, а я подслушал: Сервер, здоровый соседский мальчишка, сорвал с Вики очки и долго дразнил, не отдавал. Эммка тут же придумала какой-то хитроумный план отмщения. Вика немного утешилась, собралась домой. Тут Эммка вскочила: «Погоди». Она пронеслась мимо меня в свою комнату и вернулась в зал с куклой в руках. С самой любимой и красивой. «Бери, даю с ночевкой».
Я ушам своим не поверил. Чтобы Эммка отдала свою любимую куклу?.. На всю ночь?..
* * *Однако далеко не всегда была моя сестрица такой доброй. Нередко она становилась совершенно невыносимой эгоисткой.
Предположим, идем мы с мамой на базар. Сестренка изъявляет желание сопровождать нас.
– Сумки тащить поможешь? – спрашиваю я, наученный горьким опытом.
Эммка кивает – мол, о чем разговор? Но с начала и до конца посещения рынка Эммкина помощь заключается только в том, что она непрерывно восклицает:
– Вот это хочу, мама!.. А это можно?
Ни малина, ни персики, ни мороженое, ни еще двадцать соблазнительных лакомств не укрываются от ее алчущего взгляда. Она встряхивает ниспадающими на плечи волосами – теперь уже не каштановыми кудряшками, а волнистыми, черными, как смоль, ее миндалевидные глаза умоляюще глядят на маму, она почти воркует:
– Ну, ма-амочка, пожа-а-луйста!
И материнское сердце не выдерживает…
Когда купив все что надо, мы отправляемся домой, наш маленький семейный отряд выглядит примерно так: мы с мамой идем к автобусной остановке (до нее минут десять ходу), сгибаясь под тяжестью сумок и сеток. Сделав шагов двадцать-тридцать, мы останавливаемся, чтобы передохнуть и ставим свою ношу на землю. Но не выпускаем сумок из рук – слишком уж долго каждый раз снова их подхватывать. Так и стоим, согнувшись, хотя ужасно хочется растереть покрасневшие, распухшие ладони.
А Эммочка наша, стройненькая, как молодая лань, стоит рядом, небрежно помахивая сумочкой, где в бумажных кулечках лежат вишни, абрикосы, малина – все, что она успела выпросить.
Нет, простите, не все! В свободной Эммкиной руке – пломбир. Она его вылизывает своим длинным, узким язычком, а закусывает то вишенкой, то малинкой.
Такова ее помощь. А если, не выдержав жары и Эммкиного чмоканья возле уха, я прошу: «Дай лизнуть», – она невозмутимо отвечает: «Я тебе оставлю!» – и поскорее отходит в сторонку.
– Девчонка ведь она, – вздохнув, успокаивает меня мама.
Я не спорю, но думаю своё: не в том дело, что девчонка, а в том, что на отца бывает похожа… иногда.
К счастью, только иногда. К тому же, может быть, именно благодаря некоторому сходству характеров, Эммка, чем старше становилась, тем чаще и громче возмущалась поведением отца, давала волю своим чувствам.
Помню день, когда с ее помощью я впервые восстал против отца. Отец, Эмма и я были дома втроем. Я делал уроки в своей комнате, когда услышал крики из кухни. Сначала отцовский разъяренный голос, потом визгливые выкрики Эммки.
Оказывается, сестренка, смазывая царапину, нечаянно опрокинула на кухонный стол бутылочку с зеленкой. Стол был новый и теперь на нем осталось несмываемое зеленое пятно. Отец бесновался так, будто это было пятно на его судьбе, не меньше. Эммка в ответ визжала на весь дом.
Когда я вбежал, она стояла в углу, возле раковины, отец – размахивая кулаком, грохотал:
