Всё Начинается с Детства

– Вставай, Валера, вставай!

Я открыл глаза.

Вот чудеса! Меня будит отец, а не мама. К тому же будит, улыбаясь во весь рот. Тоже большая редкость… И потряхивает перед моим носом какой-то штукой, чем-то вроде медали.

– Видишь это, а? Маму наградили! Орденом!

– Ух ты! – Я протянул руку. – Покажи…

– Потом, потом! Вставай скорее, поехали за цветами, пока мама спит… Одевайся, живо!

И отец убежал куда-то.

Оделся я мгновенно. Еще бы, такое событие – маму орденом наградили! Ночью, как в сказке… Необычность происходившего как бы подчеркивалась и усиливалась счастливым лицом папы. Он вообще редко радовался. А уж чтобы за маму – этого я не видел никогда.

Было шесть утра. Мама крепко спала. Лишний часок сна после ночной смены она позволяла себе только по воскресным дням. Папа тихонько, стараясь не шуметь, прикрыл за нами дверь.

Воскресный Чирчик в это раннее осеннее утро казался почти безлюдным. Прохладный воздух был свеж и не отдавал бензиновой гарью. На верхушках деревьев уже поигрывали первые лучи солнца.

Но как только мы вошли в автобус, ощущение утренней тишины и безлюдья пропало. Вот, оказывается, почему на улицах не видно людей: все они разъезжают в автобусах! И, в большинстве своем направляются туда же, куда и мы: на базар. Почти у каждого в руках сумка или сетка, а то и ведро. Лица такие сосредоточенные, будто именно здесь и сейчас люди обдумывают размеры закупок.

От автобуса было всего пять-семь минут ходьбы до рынка.

Ах, этот восточный базар! Зрелище, в миниатюре преподносящее вам Азию, ее характернейшие черты, нравы, обычаи, словом, весь ее аромат! – Из всех форм, всех примет городской жизни восточный базар меньше всего поддается воздействию времени. Товары? Одни и те же веками. Общение продавцов и покупателей, их шутки, ужимки, традиционный обмен репликами… Все это надо видеть и слышать!

О Ташкентском базаре я уже писал. Чирчикский был вроде бы, поменьше, но может быть, потому, что я стал старше, впечатлений и пищи моему воображению он давал больше.

Огражденный высокой стеной с большими воротами из металлических прутьев, образующих красивый узор, он представлялся мне похожим на средневековый город-крепость… Сколько людей толпится у ворот и возле стен! Кто они? Да это только что прибыл караван! Долго-долго шел он через пустыню. Усталые путники, разгрузив верблюдов, сложили у стен свои тюки и мешки (что часть товаров все еще лежит на багажниках припаркованных машин я как бы и не замечал). Сейчас, подкрепившись и отдохнув в прохладе городских стен, караванщики неторопливо осматривают свой товар, беседуют, обсуждают цены… А вот и городской стражник (правда, с современной повязкой на рукаве и с пачкой билетиков) взимает с торговцев плату за въезд с товарами в город. Точнее говоря – за право торговать на рынке…

Шагнув за ворота, ты внезапно попадаешь из мира относительно спокойного и неторопливого в мир бурлящий, как котел с кипящей похлебкой. Люди снуют, кишат, толпятся. Над толпой стоит многоголосый гул. Это громадный хор, в котором сотни участников – одни стоят за длинными цементными прилавками, зазывают покупателей и расхваливают свой товар певучими, звонкими голосами, другие толпятся возле этих прилавков и, торгуясь, тоже не жалеют голосовых связок.

Сейчас, осенью, прилавки завалены всем, чем так щедры азиатское лето и здешняя плодородная земля. Пылают и светятся яблоки, будто все еще палимые солнцем. Груши истекают соком. Прозрачные гроздья винограда – темные, душистые, с беловатым налетом или сверкающие, как драгоценные камни… Алые вишни, синеватые сливы… А персики! А бастионы арбузов! А продолговатые, окруженные облаком тончайшего аромата дыни! Не менее живописны были и овощи.

«Сла-а-а-адкий морковка! Джуда ширин!» – распевал седобородый старик, в оранжевой тюбетейке, будто сплетенной из тоненьких ломтиков его собственной морковки. Он был удивительно похож на моего деда Ёсхаима. Как и другие продавцы, этот старый узбек расхваливал свой товар на русском языке. В Чирчике по-русски говорили почти все. Но очень часто, а уж на рынке – непременно, – язык искажался: окончания слов изменяли, путали род, число, падежи… Это стало особым жаргоном.

Мы остановились. «На, дорогой, пробуй, – обрадовался дед, протягивая ему очищенную морковь. – Как сахар! Только в мой огород такой растет!» Угощение ни к чему не обязывало покупателя, наоборот, считалось, что он делает честь продавцу, исполняя этот ритуал перед тем, как раскрыть кошелек.

Отец надкусил морковь с видом опытнейшего дегустатора, поводя головой со стороны в сторону. «Яхши?» – горделиво вопрошал хозяин. А к отцу уже протягивал руку с сочной морковкой его сосед по прилавку. «Мой морковка попробуй! Мой огород земля лучше!» – «Э, амак! Дай дожевать ему!» – замахал руками старик, похожий на деда Ёсхаима.

Не думайте, что началась перебранка, которая могла окончиться ссорой. Нет, такое переманивание тоже было древней, общепринятой традицией.

Не вняв призывам конкурента, отец купил немного морковки у старика. Для порядка, конечно, поторговавшись – без этого что за покупка…

Почти все торговцы были колхозниками-узбеками. То, что они продавали, выращивалось собственными руками на собственных огородах. А что же они выращивали на колхозных полях? Что продавали колхозы?

Неподалеку от входа имелся колхозный ларек. Из него не-сло гнилой картошкой так, что и входить не хотелось. Полки в ларьке всегда наполовину пустовали. «Вот как государство заботится о народе» – говорили люди, забывая о том, что колхозы по замыслу, как и по названию, вовсе не государственные учреждения, а коллективные хозяйства, то есть, народная собственность. Впрочем, не мудрено было забыть об этом.

Пошли мясные ряды. Груды мяса лежали на прилавках, висели на крюках. На полчища мух никто не обращал внимания, они разлетались, жужжа, когда продавец доставал очередной кусок мяса.

Закончились, наконец, продуктовые ряды. Мы подошли к цветам. Это был особый уголок на рынке. Здесь не было ни толчеи, ни шума, ни зазываний. Видно, у владельцев этого то-вара было иное к нему отношение и иное чувство собственного достоинства… Мы долго ходили среди гладиолусов, лилий, ромашек, роз, пока папа не остановился возле одной из продавщиц. Приятная русская девушка с очень чистой, певучей речью, которую, устав от рыночного крикливого жаргона, я слушал с удовольствием, помогла отцу выбрать розы. «Наградили? Как хорошо, – говорила она, перебирая тугие бутоны на длинных стеблях. – Вот этот цветок очень хорош… И вот этот еще…»

Мы уходили с базара по крайним рядам, где не было толчеи. У самой ограды под сенью яблони расположилась группка бабаев – так чуть шутливо и только за глаза, называли пожи-лых узбеков и казахов. Скрестив ноги, удобно устроившись на своей подстилочке, бабаи так спокойно и неторопливо беседовали, будто вокруг не шумел городской рынок, а расстилались луга, окруженные горами… Да, это были пастухи, что можно было понять и по их виду: все усатые и бородатые, в мохнатых папахах, все в длинных чапанах, прикрывавших сапоги. Перед ними на подстилке стоял чайник, в руках у пастухов дымились пиалы. Кто чай прихлебывал, а кто наслаждался насваем, жевательным табаком – его кладут под язык и посасывают. И, ко-нечно же, лежали поблизости бурдюки – плотные мешки, в которых продают кумыс.

– О, кумыс… Идем попьем, – предложил отец. Я промолчал. Кислое лошадиное молоко… Что в нем хорошего? Но отец уже распорядился:

– Две пиалы, амак. – И присел на корточки возле пастухов.

Пришлось и мне взять в руки пиалу.

– Прелесть, – отпив, сказал отец. – И вкусно, и помогает великолепно. Налейте еще, амак!

– Э, – отозвался один из сидящих. – Конечно, это целебный напиток, столько силы дает… Люди просто не знают!

Я удивился: поглядев на этого бабая в его национальной одежде я б ни за что не подумал, что он так хорошо говорит по-русски! А отец с увлечением подхватил разговор на интересную для него тему:

– Да, да, я всего три недели пью кумыс, а анализы крови значительно улучшились… Эх, банку забыли! Налейте, пожалуйста, литр – в свою. Возьму с собой…

К восьми утра мы уже вернулись домой. Из кухни доносился стук посуды и пахло чем-то очень вкусным.

– Ну, поздравляй… – отец передал мне букет. А тут как раз и мама вышла из кухни. Она, как обычно, была в домашнем халате и в переднике.

– Ой! Это мне? – Мама хлопнула в ладоши, взяла букет и стала разглядывать розы, приговаривая:

– А я-то думаю – куда это вы убежали с утра пораньше?

Мне кажется, она очень обрадовалась цветам. Для нее это был необычный подарок, отец ее не баловал.

– Папещ, папещ! – Раскинув руки, мама обняла папу. Они поцеловались.

Если хоть какие-то признаки любви и уважения удавалось мне заметить в отношениях мамы и папы, то исходили они всегда от нее. Он – либо не умел, либо не хотел. Скорее, и то, и другое. Почему же всё-таки в тот день он был таким счастливым и ласковым?.. – думаю я теперь, вспоминая. Что-то понял, почувствовал? Начал гордиться женой?

Да, гордость он чувствовал. Но не за нее.

Его жена, жена Амнуна Юабова, стала орденоносцем. Сегодня все прочтут об этом в газете, завтра об Эстер заговорит чуть ли ни весь город. И в его школе об этом, конечно, будут знать все учителя. Сколько он услышит поздравлений! Его авторитет поднимется, он как бы приобщится к славе жены…

Я ушел в зал. На диване сидела Эммка с красной коробочкой в руках.

– Смотри, маме подарили медаль. Ка-а-ка-ая краси-и-вая!

Я уселся рядом и мы принялись разглядывать коробочку. На кремовой шелковой подкладке горели красные слова: «Ор-ден Трудовой Славы». Я прочел их Эммке. Прочел и то, что было написано под ними: «За выдающиеся заслуги в области труда». И еще одну длинную надпись: «Указом Президиума Верховного Совета… Москва.»… Ух ты! Москва! Какой важной стала наша мама! Орден был тяжелый, с рельефным изображением завода, из высоких труб которого валил дым. Он был прикреплен к планочке с булавкой на обратной стороне. Мне захотелось, чтобы мама поскорее его надела…

Медалей и орденов мы видели немало и даже сами коллекционировали значки. К тому же на разные встречи и собрания в школе нередко приходили орденоносцы. И по телевизору они часто выступали. Им оказывали всякие почести, дарили цветы. Может, мы и маму скоро увидим по телевизору? Или даже на параде?

Я представил себе городской парад – в день 7 ноября или майский. Мы всегда ходили на эти парады со школой. На праздничной трибуне – почетные гости, всякие там важные начальники, военные и другие знаменитые люди. И среди них – наша мама! Цветы, флаги, шары, музыка – играет духовой оркестр. А мимо трибуны течет демонстрация. Тысячи людей! Они несут лозунги и транспаранты – «Слава героям труда!» Они смеются, поют, машут руками… Мы с Эммкой тоже плывем в этом море, тоже кричим что-то, машем – ей, нашей маме! Мы с гордостью говорим людям: «Вон наша мама!» Как видите, я тоже не чужд был гордости и даже тщеславия. Но мое, мне кажется, было более бескорыстным, чем отцовское.

… В теплые осенние дни самым уютным местом в нашей квартире была веранда. Светлая, с окнами во всю стену, с деревянными полами – в ней и осенью словно бы продолжалось лето. А сейчас, к тому же, веранда наполнена была ароматом яблок. И паром… Сегодня с раннего утра мама консервировала на зиму компот. Да, да, вместо того, чтобы бегать по знакомым и родственникам, сообщать о своем успехе, выслушивать поздравления, вместо того, чтобы ликовать и гордиться мама занялась обычным, заранее намеченным на это воскресенье делом – домашним консервированием.

Пока мы с папой ходили по рынку, мама успела почистить и нарезать яблоки. Сейчас они варились в эмалированном ведре на кухне, находившейся рядом с верандой. В большом котле кипела вода. Возле плиты стояли чистые банки. Вымытые содой, сверкающие, они были настолько прозрачны, что можно было, казалось, прикоснуться к стене за ними. Быстро и ловко – так же четко и красиво, как работала она в цеху на швейной машинке – мама перекладывала яблоки из ведра в литровую банку, потом осторожно ставила ее в кипящую воду, вынимала металлическими щипцами и относила на веранду где закручивала на банках крышки. А мы с Эммкой, сидя на веранде, наслаждались маминым обществом, уютом, вообще ощущением душевного комфорта и мира в доме и задавали маме бесчисленные вопросы.

– А кто тебе его принес? Где его взяли? В магазине? – спрашивала Эммка. Я пихал ее:

– Погоди… Что глупости спрашиваешь! Мам, ты расскажи, как было? Как ты узнала?

– Ну, собрали всю фабрику… – смущенно посмеиваясь, отвечала мама.

– Как так собрали? А работа? А смена?

– Ну, остановили смену…

– Остановили? Для тебя?

Все унижения, несправедливости, вся фальшь советского строя жизни, которую я потом почувствовал, узнал и понял не изгладили из моей памяти те минуты гордости и восторга: фабрику остановили, чтобы поздравить маму!

– А второй тетеньке тоже цветы дарили? – Я спросил это потому, что на «Гунче» получили ордена две работницы.

Мама, закрывавшая на стуле банку, выпрямилась, потерла поясницу (у нее давно уже был радикулит) и спокойно протянула:

– Э-э-э…

Мама была немногословна. Но я хорошо понимал ее язык. «Когда уже ты уймешься?» – вот что означало ее «Э-э-э». Я удивился: разговор об ордене был ей, вроде бы, совершенно не интересен.

– Лучше помогай мне банки закрывать. Хочешь?

Конечно же я хотел! Мама занималась консервированием овощей и фруктов каждую осень и делала это так основательно, что мы не всегда справлялись за зиму с запасами варений, компотов, баклажанной и кабачковой икры, различных солений. Нам не страшна была никакая зима. Да еще часть запасов мама отвозила в Ташкент, бабушке Абигай.

Последние несколько лет мы с Эммкой стали понемногу участвовать в этом процессе, который казался нам очень увлекательным, пока мы были зрителями, но, оказывается, требовал и умения, и внимания, и терпения… Его-то нам не всегда хватало.

Мама передала мне машинку, которую я называл «крутилка». Это была такая круглая металлическая штуковина, которую надо было надеть на крышку банки, прижать и, одновременно начать вращать ручку. Вот это «одновременно» очень плохо мне удавалось! «Хырк! Хырк!» – скрежетал аппарат, ког-да я прижимал его к крышке. Но, начиная вращать ручку, я почему-то уже не мог прижимать… Я злился, уставал. Я вообще не понимал, для чего она нужна, крутилка эта. Смазать изнутри ободок крышки клеем – да и все тут. Схватит намертво…

– Подожди, подожди, бачим, – отстранила меня мама. – Не так…

Левой рукой она налегла на круглую крышку аппарата, а правой крутанула ручку – один оборот… Поджала губы, налегла еще сильнее – еще один оборот, побыстрее… Ручка шла все тяжелее, крышка прижималась все туже… Мама, наконец, выпрямилась, снова потерла спину.

– Ну, эта зимой не выстрелит…

Нам-то с Эммкой очень нравилось, когда банки «стреляли». Зимней ночью слышишь иногда сквозь сон, как ветер завывает. И вдруг «Пах-х!» – будто выстрелил кто-то. Вскинешься, но тут же сообразишь, что это крышка слетела с банки! И, конечно же, утром быстренько юркнешь на холодную веранду, подставишь стул к стеллажу, где хранятся запасы консервов, и высматриваешь эту самую банку… А на полках чего только нет! И вишневое варенье, и яблочное, и айвовое… Конечно, если «выстрелила» банка с овощами или там с засоленными в воде виноградными листьями для огурцов – от этого радости никакой.

– Эся, скоро ты там?

Это вышел на веранду отец. Заглядывал он сюда чуть ли ни каждую минуту, все с большим нетерпением. Сейчас он был в нарядной сорочке, чисто выбритый, с развернутой газетой в руках. Помахивая газетой, он воскликнул:

– По всему городу всего пять человек награждено!

– Слышала, – коротко отозвалась мама.

– Кончай возиться с этими банками! Пойдем выйдем, надо же показаться людям.

Мама поморщилась.

– Э-э! Кому это я должна показываться? Я еще обед не готовила.

– Вот как… – Отец покашлял. – А я, пожалуй, выйду, пройдусь немного. Очень здесь душно из-за твоих банок.

И, аккуратно сложив газету, он удалился.

Мама приподняла бровь, чуть усмехнулась и взялась за новую банку. Но очень скоро с улицы донеслось: «Эся-а! Ты где там? Подойди к окну!»

Мы подбежали к окну веранды с мамой вместе. Со своего балкона над нами выглядывала Валентина Павловна, внизу на скамейке сидела Дора, окруженная кучкой жильцов, а неподалеку, заложив за спину руки с газетой, прохаживался наш папа…

– Эся, поздравляем! – крикнула Валентина Павловна. – Поздравляем, дорогая, молодец, гордимся тобой!

– Вот ты у нас какая, – нараспев проговорила Дора. У нее был мягкий греческий акцент, но при этом она как-то особенно четко произносила каждое слово. – Дома тише воды, ниже травы, даже когда надо бы немножко пошуметь… А на работе, значит, боевая! Можешь, значит, а?

Люди, стоящие вокруг, засмеялись, а Дора через толстые стекла своих окуляров уставилась на отца. Дора была баба прямая, что у нее в голове, то и на языке. Маму она уважала, а отца, конечно, недолюбливала. Папа, делая вид, что ничего не слышит, отошел немного подальше.

– Выходи к нам! – крикнула Дора. – А то как же тебя обнять-то?

Мама рассмеялась. Даже не рассмеялась, а захохотала, звонко и счастливо. Не часто раздавался такой веселый ее смех.

– Сейчас… Переоденусь только.

И, сняв передник, побежала в спальню. Эммка юркнула за ней. Через минуту-другую обе вышли в переднюю. Мама была в своем любимом крепдешиновом платье, бледно-голубом, в цветах. Оно очень шло к ней. Я заметил – мама чуть подкрасила губы, что она делала очень редко.

Только мы хотели выйти, как дверь открылась и в квартиру влетел отец. За мамой, вероятно чтобы ее эскортировать… Окинув маму взглядом, он воскликнул:

– А орден?.. Где он?

– Да вот, – и мама, усмехаясь, показала на Эммку. Сестренка сияла. К ее короткому платьицу была приколота мамина награда.

– Как… А ты… – Отец потерял дар речи. Он даже прислонился к косяку двери.

Мама помотала головой.

– А я обойдусь…

В ее ушах чуть покачивались сережки. Мне показалось, что они не просто мерцают, как обычно, а светятся. Как светится в темноте фосфор, заряженный за день солнцем.

Глава 43. Сын офицера

Зима пришла неожиданно. И очень снежная. Стоя у подъезда, мы молча, даже в каком-то оцепенении, глядели на снегопад. Посланницы неба были такими пушистыми, легкими, маленькими. Но их были миллиарды… Миллиарды миллиардов. И они летели, летели, сыпались, сыпались – и покрывали все вокруг белым ковром…

Глядишь на мелькающие перед глазами снежинки, на этот бесконечный поток струящийся с небес, – и странное состояние тебя охватывает. Будто в первый раз в жизни все это видишь. Будто заколдовывает тебя кто-то, усыпляет. В белом, неслышном рое все вокруг кажется таким необычным, таинственным… У-у-у, кто там несется из царства холода и мглы? Это она, Снежная Королева! Вон мчится ее карета… Шевельнулась в ней белая фигура… Блеснул ледяной взгляд… Улыбнулась, поманила рукой…Ну уж нет! Я трясу головой – и Королева исчезает. Снова вокруг мои друзья, родная улица, покрытая снегом. Я ловлю языком снежинки… Они тут же тают, едва ощутимо их холодное прикосновение.

Эдем ловит снежинки на ладонь, пытается рассмотреть.

– Говорят, их около ста разновидностей и у каждой – своя форма, – бормочет он.

– Шиш так разберешь, это если под микроскопом, – вздыхает Колька.

И в ту же секунду снежок, просвистев в воздухе, сбивает с него ушанку. От соседнего подъезда с громким смехом идет к нам Вовка Опарин.

– Чо тут кукуете? Пошли на горку! – весело скомандовал он.

Горка, главное место наших зимних развлечений – находилась позади кинотеатра «Октябрь». Ходу до нее было около пяти минут. Наши дома стояли под горкой, а кинотеатр – на ней. Так что, идя домой с автобусной остановки возле кинотеатра, мы спускались по лестнице, ведущей именно с этой горы.

Сейчас мы подходили к ней снизу… Я прихватил из дома санки и они мягко скользили по снегу. Снег все еще валил. Сквозь его пелену матовым шаром проглядывало солнце… Чудесная погодка! «Кыр-рк, кыр-рк» – поскрипывало под ногами. «Фью-тю-тю, фью!» – посвистывал Вовка Опарин, размеренно шагая по снегу. И вслед за ним четко, как солдаты в строю, отбивали шаг все мы.

Горка встретила нас визгом, хохотом, криками. Казалось, сегодня здесь собрались дети со всей округи. Лучшего дня для катанья и быть не могло, хочешь – на санках, хочешь – на коньках, а хочешь – просто так, на ногах, на собственных сапогах. К нашему приходу любители всех этих видов спорта успели довольно хорошо укатать горку, образовались даже ледяные дорожки. По этим дорожкам лихо катили мальчишки, кто на коньках, а кто в кирзовыз сапогах.

Сапоги – уж не знаю, действительно ли сшитые из кирзы, но мы их называли кирзовками – были нашей любимой зимней обувью. Их подошвы скользили ничуть не хуже коньков, не только по льду, но и по притоптанному снегу. А уж с горки – так просто с ветерком! Черные, блестящие, с высокими голенищами они были мечтой каждого мальчишки. В магазины завозили их не часто, а родители не очень охотно покупали их своим сыновьям: опасная обувь, того и гляди, сын где-нибудь на горке ногу сломает, ушибется… Но Вовка Опарин, конечно же, был в кирзовых сапогах. Да и мне повезло благодаря снежной зиме: купил мне отец сапоги.

Я отдал санки знакомому малышу. Поднявшись наверх, к кинотеатру, мы выстроились у начала ледяной дорожки.

Назвать ее ровной и удобной для спуска было бы большим преувеличением. Дорожка была естественная, никем не выровненная, сохранившая все ямки, впадины и холмики. Каждый катил по ней, как мог, а самые спортивные и ловкие устраивали настоящие соревнования: кто быстрее, кто красивее, кто – с особыми вывертами. Уже старт показывал, на что ты претендуешь: просто ли начинаешь съезжать или делаешь это с разбега.

Первым спускался Эдем. Он разбежался, но не быстро. Первый спуск – испытательный. Лед нужно почувствовать, найти с ним контакт. Не сумеешь, шлепнешься – это твоя вина. Значит, вовремя не среагировал, упустил мгновенье. С Эдемом так и случилось. На самом крутом месте он споткнулся и кубарем полетел вниз. Но никто не съязвил, не хихикнул даже. Первый спуск – простительно…

Вторым спускался я. С разбегом. Правая нога первой коснулась льда и сапоги запели. Пригнувшись, а потом и присев, я старался удержать равновесие. Меня то подбрасывало на неровном льду, то заносило на поворотах. Ноги, попав на разную высоту, пружинили не синхронно – поди-ка, управься с каждой! Ямка… Холмик… Второй… Левая нога вдруг подпрыгнула и коленом больно ударила меня в грудь, даже дыхание сперло. Я покачнулся, но выправился, расставив руки. Молодцы руки, помогли! К концу трассы меня занесло, закружило, думал – сейчас упаду… Но не упал, не отведал снега!

Только закончив спуск я почувствовал, как напряжены мои ноги, как они устали – давно не было разминки… Ничего, сейчас все пройдет!

А на старт уже вышел и понесся вниз Опарин.

Вовка – человек бесстрашный, контрольных пробегов не признает! Разбег у него долгий и быстрый, потом длинный прыжок – и он на льду. Двумя ногами сразу! Почти не пригибаясь, он словно бы не катится, а летит, как снаряд. Горка, можно сказать, замерла, глядя на этот полет. Столпились ребята наверху, остановились на спусках, стало потише… На нашей горке не часто такое увидишь!

На впадинах Вовка пригибается, на холмиках высоко подпрыгивает да еще ногами, как мальчишки выражаются, финтиклюет: то их разводит, то поджимает. Сам раскраснелся, щеки горят, изо рта вырывается пар… Любая девчонка залюбуется!

Вот он уже у конца дорожки. Присел поглубже, развел ру-ки. Начинает свой коронный номер: полный поворот в прыжке. Вот уже и ноги оторвались ото льда… И тут в лицо ему врезали снежком. Но как! Посланный издалека, почти ледяной, этот снежок ударил Вовку с такой силой, что он, как налету сбитая птица, упал. Рухнул. Видно было сразу: упал неудачно, ушибся сильно. Мы с Эдемом кинулись поднимать его.

Вовкина щека, нос, верхняя губа – не только то место, куда попал снежок, но и почти все лицо покраснело и вздулось. Он не охал, не жаловался, не такой у него был характер, а только прошептал почти беззвучно: «сволочи!»

Теперь следовало разобраться, – кто же сделал эту пакость.

Снежок, понятное дело, послан был сильной, меткой и опытной рукой. Непохоже, чтобы детской. Мы стали оглядываться по сторонам. Но злоумышленники и не думали скрываться. Возле угла кинотеатра, надсаживая глотки, злорадно гоготали несколько парней.