Эстер

Уговаривать меня не пришлось. Чуть ли не на другой день мы оказались среди пестрых уличных реклам этого шумного китайского островка в огромном Нью-Йорке – и в каком-то тихом переулочке нашли офис травника Кенни – здесь у него была школа "Тай-чи", контактного спорта карате, а также врачебный кабинет.

В этом кабинете мы провели довольно много времени. Кенни – невысокий человек неопределимого, как многие немолодые китайцы, возраста, вел себя, как самый обыкновенный доктор: долго расспрашивал маму, что ее привело к нему, где и какие боли, каково заключение врачей. Затем, положив мамину руку на подушечку, он стал прослушивать ее пульс у кисти – как это делают все терапевты, чтобы познакомиться с работой сердца. Затем, надев стетоскоп, он пригласил маму в соседнюю комнату – смотровую. А потом – потом он вышел ко мне один (мама еще одевалась) – и сказал:

– Вылечить вашу маму я, к сожалению, не смогу. Сожалею, но болезнь ее неизлечима… Сожалею… Облегчить состояние – попробую. Сейчас дам вам состав корений и трав. Пусть принимает…

И он вышел.

Тот же самый приговор – думал я. Сейчас появится мама – и что я ей скажу? Что? Будешь пить лекарство, которое тебя не вылечит? Леченья нет… Пусть сам пьет свои травы!

Пакет мы все же взяли. Травы, когда мы их заварили, пахли отвратительно, будто мы варили червей. Это был какой-то черный отвар с "обломками кораблекрушения". Но что делать – мама начала пить эту гадость и через несколько дней, действительно, стала чувствовать себя получше. Доктор этот не был обманщиком. Он сделал, что смог…

Нет – лекаря из Намангана необходимо было найти. Он оставался последней нашей надеждой.

Глава 3. 34 из 36

Телефонная связь в Узбекистане была не из лучших. Уж не помню, сколько дней я безуспешно пытался дозвониться в Наманган. Гудки то пискливо оповещали, что линия занята, то совсем вдруг прекращались… Мученье! Мученье и растущее нетерпение – ведь каждый день дорог! Юра предложил позвонить своему дяде в Ташкент. Дядя Яков был знаком с доктором. Дяде дозвонились, он сказал – доктор вроде бы дома, в Намангане, но может скоро уехать: приближается Хадж… Дело в том, что доктор был благочестивым мусульманином и, когда была возможность, ездил в Мекку на ежегодные поклонения.

Тут телефонная лихорадка достигла высшей точки. И уж не помню в какой день и час Юрка, державший трубку, хриплым голосом сообщил: "Есть связь"…

Если бы трубку держал я, то, наверное, говорить бы не смог: меня судорогой свело, в горле застрял комок. А Юрка уже кричал:

– Здравствуйте! Можно Мухитдина Инамовича? Это из Нью Йорка, Юра Юабов…Вы слышите меня? – Он замолчал, вслушиваясь, и по его напряженному лицу видно было: слышно очень плохо. Потом он что-то пробормотал и повесил трубку.

– Нет его, уехал. В Мекку, на Хадж. Будет через месяц-другой…

У меня начался приступ бешенства. Я ругался. Я пнул ногой телефонный столик. Я голову готов был разбить о стенку.

– Успокойся, – прикрикнул на меня кузен. – Чего психуешь?

– Успокойся… Двадцать первого мая должна быть операция! Что же мне делать? Что? Самому решать? – В отчаянии кричал я.

Да, до операции, назначенной онкологом в госпитале, оставалось всего три недели, а самый главный вопрос не был решен: делать ли эту операцию до консультации с доктором из Намангана, а потом уже ехать к нему или отказываться от операции до встречи с доктором – и ждать этой встречи месяц, два, три. Ждать, ждать, ждать. Что может быть тяжелее ожидания? Да еще такого страшного. С риском опоздать.

Вот что предстояло мне решать. Именно мне. Потому что мама была готова на все. Кажется в первый раз она вот так, словно ребенок, вручила мне свою судьбу, покорно и безвольно ожидая моего решения.

А я метался.

Онколог настаивал на операции.

– Пока хотя бы облучите – уговаривал он меня при очередной встрече. – Опухоль уменьшится, мне будет легче оперировать…

– Не соглашайся – заклинал меня Юрка. – Радиация, как и химия, поражает не только канцерные клетки, гибнут и здоровые… Кончится тем, что лекарь откажется от лечения!

Я снова мчался к онкологу, я решил откровенно рассказать ему о наших надеждах, об этом странном лекаре, в арсенале у которого имеется телячий навоз.

Доктор Пэйс, смущенно глядел на меня поверх очков.

– Я ничего не знаю об этой науке. Но я – человек фактов. Где доказательства?

– Доказательства? А спасенная жизнь – разве это не доказательство?

Доктор Пейс покачал головой.

– Ты видишь тех, кто выжил. А те, кто не выжил – о них ты знаешь? Сколько их было?

Я действительно не знал.

Я не мог больше спорить – с врачом, с самим собой, со своей болью.

– Мама – сказал я – будем делать операцию. А потом к травнику поедем. Согласна?

– Как скажешь, так и сделаем – тихо ответила мама.

Стояло теплое майское утро. Больничный зал ожидания с полукруглым окном во всю стену торцовой части здания был залит солнечным светом. Маленькие диванчики, журнальные столики. Тихо, уютно, очень уютно. А за окном – почти та же мирная картина, что открывалась мне из приемной онколога в тот проклятый день. Зелень, машины, люди, торопливо идущие ко входу в госпиталь… Торопятся. Все торопятся. Вот бегут доктор в голубом и медсестра в белом халатах. "Наверно, спешат отсечь кому-то руку, – злобно подумал я." Подкатила машина. Вышли люди. У одного – рука забинтована. "А вот и их пациент." Мне хотелось думать о чем угодно, на чем попало срывать свою злобу на судьбу, как угодно отвлекаться от своей боли и тревоги. Там, за дверью, в операционной, уже три часа что-то делали с моей мамой…

Время ползло неестественно медленно. В зале было тихо, так тихо. Почти все сидели неподвижно. Иногда заходили врачи, подсаживались к ожидающим, о чем-то шептались. Я старался расслышать – что там у них? Кто-то, слушая, кивал, улыбался. Значит, все обошлось. А вот женщина откинулась на спинку дивана, закрыла лицо руками. Плачет… Другая вскочила, закричала, с криком бросилась прочь. Горе, горе, кругом – горе…

Но вот настал и мой черед. Ко мне приближался доктор Пейс. Мне казалось, он идет страшно медленно, будто о чем-то задумавшись, потирая кисти рук. Вот взглянул на меня – опять этот его добрый взгляд, я уже боюсь его.

– Ну, как? – не знаю, спросил я это вслух или только пошевелил губами.

– Она молодец. Уснула быстро. Грудь я удалил ей до основания…

Я ждал, что он скажет дальше. Мне нужно было знать… Я пытался даже в своих мыслях избежать ненавистного слова.

Он понимал. Он был врач. Он должен был говорить мне всю правду как есть.

– У основания груди я удалил тридцать шесть лимфоузлов. К сожалению, почти все они… Твердоваты… И бледнее обычных…

Все было понятно. Официальный приговор мне предстояло выслушать после лабораторного анализа, но сомневаться в диагнозе опытного хирурга не приходилось.

– Валера… – Я почувствовал, как он напрягся. Бедняга, нелегкая у него профессия. – Как лечиться дальше, это ваше дело. Но без химеотерапии маме твоей жить от силы два-три года. Есть три вида рака молочной железы. Этот, что у мамы, самый агрессивный, не поддающийся лечению.

Леденящие слова будто впивались мне в мозг. Хотелось спрятать куда-нибудь тяжелую голову!

– Иногда делают пересадку спинного мозга. Но это… – Доктор Пейн будто запнулся и закончил с усилием: – Это будто возвращать мертвеца к жизни. Тяжелая штука…

Через неделю готовы были лабораторные анализы. 34 лимфоузла из 36 удаленных содержали злокачественные клетки. Канцер метастазировал.

Глава 4. Далекий близкий Узбекистан

– Надо больше ходить, мам. Еще один круг. Туда и обратно.

Я вел ее под руку. Она медленно и тяжело переставляла ноги, волоча за собой капельницу на колесиках. Такая слабая, такая усталая, да еще и заторможенная после наркоза…

Я пытался говорить за двоих.

– Врач был доволен, что смог убрать все с корнем, мам. Теперь все будет хорошо…