Всё Начинается с Детства
Конечно, многие насекомые досаждали нам. Но мы к этому привыкли, как к неизбежному злу. Например, к мухам. Зато к осам у меня, как и у многих других знакомых мальчишек, была какая-то особая ненависть. В общем-то понятно, почему: осы кусаются ужасно больно. Я испытал это на себе. Как-то бабушка Лиза, готовя обед, попросила меня принести из подвала, что во дворе, картошку. Возвращаясь, я заметил на дорожке гниющий расплющенный урюк и пнул его ногой. Именно в эту секунду на урюк села оса, так что вместе с урюком я наподдал и ей. Но в долгу оса не осталась. Я услышал короткое «вж-жик!», что-то промелькнуло у меня перед глазами, и тут же мое темя обжег острый и жгучий укол. Боль была такая, что я взвыл, бросил картошку и помчался к бабушке с воплем: «Оса укуси-и-и-ла!» Бабушка схватила меня за руку, потащила к холодильнику и приложила к уже распухающей макушке разрезанный помидор.
– Держи и натирай, – сказала она довольно спокойно. Очевидно, с укусами ей приходилось иметь дело не в первый раз. – Да, а картошка где? Пойди принеси.
Вот с этих пор моя ненависть к осам стала беспредельной. Один вид желтого в черную полоску тельца вызывал у меня дрожь отвращения. Я жаждал мести. И лучшим местом для мщения была лужа у водопроводного крана на 5-й Кафанова. С раннего утра к этой луже, как на водопой, слетались насекомые и птицы, прибегали попить свеженькой воды бездомные собаки и кошки. Бегали по луже пауки-водомеры, от их ножек расходились по воде мелкие круги. Словом, замечательная была лужа!
Интересно, что посетители водопоя пользовались им не враз, не вперемешку, а соблюдали, как нам казалось, некоторую очередность. В утренние часы, например, сюда слетались осы. Покружившись немного над водой, оса находила какой-нибудь камушек или веточку, усаживалась и начинала пить. Рта ее не было видно, но усами она водила по воде, а попка подрагивала от наслаждения.
– Тони, сволочь! – Я изо всех сил нажимаю на водомет, и сильная тугая струя сшибает осу прямо на середину лужи. Сначала она еще подрагивает крылышками, барахтается беспомощно. Налюбовавшись ее муками, я снова выпускаю струю из водомета, и оса затихает.
– Так ее! – это Яшка. Он тоже ненавидит ос, но еще больше – шмелей. Личные счеты у него именно с ними. После шмелиного укуса Ахун долго ходил с заплывшим глазом.
Опустошив свои водометы, мы бежим к крану и снова наполняем их. Сегодня у нас, у водометчиков (так мы себя называем на этой охоте), замечательный день. Даже не сосчитать, сколько ос мы перебили. Да и еще кое-кому досталось.
Наши водометы – это литровые бутылки из-под шампуня. В их крышках проделаны дырки, но по шире, чем у брызгалок, которыми мы пользуемся в обычных играх, в сражениях друг с другом. Поэтому и струя вылетает мощная. Мы с Яшкой наловчились пользоваться этим оружием не хуже, чем герои из морских повестей Джека Лондона, которые, кажется, только и умеют, что метко стрелять. Вот и мы тоже: бьем без промаха.
* * *– Бойцам привет! «Опять ерундой занимаетесь?» – говорит с усмешкой Кирилл, Яшкин сосед и однолетка. – Я вот со стройки иду, туда знаете, что завезли? Вату. Мягкую-мягкую. Огромнющие рулоны! На них прыгаешь, как на батуте. Прямо летаешь… Во, какой класс!
И подняв в подтверждение своих слов большой палец, Кирил удалился. Шел он, чуть прихрамывая.
Мы переглянулись.
– Пошли, что ли? – сказал я.
– Пошли. А чего это он прихрамывал? – спросил подозрительный Яшка.
– Небось перепрыгался.
И мы побежали на стройку. Как не поглядеть на какие-то удивительные рулоны, тем более, что сегодня воскресенье, ни рабочих, ни сторожей на стройке нет.
– Ух ты! Вот они… Да сколько! – воскликнул Ахун, когда мы подошли к стройке.
Действительно, возле стен здания лежали розовато-коричневые рулоны материала, который называется стекловатой (почему – мы никогда не задумывались) и используется для теплоизоляции, на вид мягкие, пухленькие. Не теряя времени, мы забрались на них. Кирилл не соврал. Вата оказалась такой пружинистой, что при каждом прыжке нас и вправду, как на батуте, подкидывало вверх. Особенно наслаждался Ахун. Он прыгал на штабель из окна, что было повыше. Иногда ему удавалось спрыгнуть плавно и удержаться на ногах, иногда так подкидывало, что Яшка опускался на четвереньки, утопая в вате и руками. Наверно, поэтому он первым почувствовал беду… Спрыгнув со штабеля, Ахун принялся почесывать руки. Потом нагнулся к ногам. Но тут и у меня начали как-то странно зудеть ноги, горело и пощипывало все тело.
– Ахун, что это с нами?
– Что, что, – плаксиво ответил Яшка, скидывая с ног сандалеты. – Это Кирилл, сволочь такая! Нарочно заманил нас на стекловату. Помнишь, сам хромал… Ну, я ему гаду такое сделаю… – И Яшка принялся ладонями обтирать и обмахивать ноги, чтобы удалить с них невидимые осколки стекла. Но, судя по его лицу, это нисколько не помогало.
Тут меня охватила паника. Мы прыгали на вате с осколками настоящего стекла, думал я с ужасом, вдруг они проникнут в тело? Жжение, особенно в ногах, все усиливалось.
– Пошли мыться! – крикнул я, и мы помчались домой.
* * *Все, конечно, окончилось благополучно. Не помню уж, как рассчитался Яшка с Кириллом.
А что касается математики, Яшка завалил ее снова и остался в пятом классе на второй год. Так что сбылось предсказание его сестрицы Раи насчет смеха…
Глава 36. «Завтра поедем к деду»
– Три, четыре, пять… – отсчитывал я, подкидывая ногой лянгу. Она взлетала вверх и падала, перекручиваясь, делая в воздухе сальто, а я снова подставлял под нее ногу.
Не знаете, что такое «лянга»? Странно. Да будет вам известно, что во времена моего детства эта замечательная вещь имелась у каждого мальчишки. Лянга – это маленький, в детскую ладонь величиной, клочок меха, к которому прикреплен кусочек свинца.
Лянгу подкидывают ногой, не дают ей упасть, снова подкидывают. Игра вроде бы простая, но требует ловкости и сноровки. В ней тринадцать конов и в каждом лянгу нужно подкинуть по-особому, делая движения более сложные, чем в предыдущем коне. И каждый раз лянга должна взлетать и опускаться определенным образом, иначе, чем прежде…
Кусочек меха для лянги каждый добывает, как может. Кто у друзей выменивает на что-нибудь, столь же ценное, кто на базаре покупает кусок старой бараньей шкуры, кто дома находит изношенные меховые сапоги, изодранный воротник или шапку. Раздобыть свинец еще проще. У нас в Чирчике, как, наверно, и в любом советском городе, обрывки проводов, куски металла валялись и на заводских дворах, и на свалках, и просто на улицах. Оставалось только придать свинцу нужную форму. Это и было самое интересное…
Плавить свинец собирались целой компанией. Разводили небольшой костер и, накидав в банку из-под консервов кусочки свинца, держали ее над огнем щипцами. Языки пламени облизывали банку, и свинец постепенно оживал… Он начинал дрожать там, на дне жестянки. Сначала – только чуть подрагивал, потом все быстрее, все чаще… Вот он уже напоминает лихого танцора на танцплощадке… И вдруг под свинцом появляется матовая пленочка. Она расползается, расползается, превращается в лужицу. Склонившись над банкой, мы следим, как тают, словно кусочки льда, кусочки свинца. Зрелище невероятно притягательное! Хочется глядеть и глядеть.
Но вот расплавился последний кусочек. В банке – только серебристая лужица. А возле костра уже приготовлена неглубокая ямка: шаблон для грузила. Быстро, но осторожно и равномерно мы переливаем в нее свинец… Всего несколько минут – и он уже затвердел. Грузило готово. Остается только пробить в нем гвоздем две небольшие дырочки и проволокой прикрепить к меху. Вот вам и лянга…
* * *… – Шесть, семь, восемь, девять… – отсчитывал я. На счет «девять» чертов свинец отскочил от туфли под острым углом, ударился об стенку темно-синего почтового ящика – и упал на цементный пол лестничной площадки.
Я выбыл из игры до следующего тура.
…На улице моросил дождь. Стояла осень, такая же красивая в Чирчике, как, наверно, и везде. Кроны деревьев превратились в яркие, пышные ало-желто-коричневые букеты. Они так и горели на фоне синего неба и даже в дождливые дни излучали свет. Вода в арыках уже не бежала, журча и стремительно изгибаясь на поворотах, а текла медленно, приостанавливаясь возле временных плотинок для полива. Знойные дни стали редкими, все мы наслаждались прохладой, во дворах с утра до ночи звучали голоса играющих детей. Ну, а в дождливые дни, такие, как сегодняшний, можно было неплохо проводить время на лестничных площадках, болтать, играть во что-нибудь. В лянгу, например.
Играла наша обычная компания: Колька с Сашкой, Эдем, Рустик, Вовка Опарин и я. После моего промаха пришла очередь Эдема. Сегодня мы все играли его лянгой…
Когда Эдем играл, мне всегда казалось, что он и его лянга очень похожи друг на друга. Мех у нее черный, с длинными, почти прямыми шерстинками. Совсем как шевелюра Эдема, он не любит короткую стрижку, и волосы у него тоже прямые… Взлетает и опускается его лянга как-то особенно легко, изящно и быстро… Так же движется и сам Эдем. Ему не сидится на месте, он постоянно в движении.
Впрочем, и у других мальчишек лянги чем-то походили на них самих.
Эдем тоже быстро выбыл из игры: уж слишком он стремительный, потому и промазал, махнул ногой мимо лянги.
Игру повел Вовка Опарин. Вовка был мастер, знал это и любил немножко покрасоваться. Перед тем как начать, он долго разглаживал длинный, блестящий мех, потом несколько раз подкинул лянгу рукой.
– Легковата! – сообщил он. – Свинца мало…
Тут можно и поспорить. Конечно, если больше свинца, лянга тяжелее, а, значит, устойчивее в воздухе. Но тут нужны сильные ноги, от такой лянги ноги быстро устают. Легкая лянга не так послушна. Зато ей легче задавать направление. Впрочем, спорить с Опариным никто не стал. Он уже начал отбивать…
Когда наступает Вовкин черед, все знают, что это надолго. Но отбивает он – не оторвешься!
«Туп-туп!» Это он послал лянгу вверх. Взлетая, она казалась пушистым живым зверьком, который подчиняется умелому игроку, словно укротителю: знает, какой высоты надо достичь, под каким углом лететь. Достигнув потолка, лянга спускалась точно к ноге, пружинисто отталкивалась от нее, как спортсмен на батуте от сетки, и снова взлетала, и, перевернувшись, опять неслась вниз…
«Пок-пок!» Это Вовкины ноги, пока лянга была в воздухе, отбили ритм по полу, чтобы подготовиться к очередному удару.
Опарин играет удивительно легко. У многих из нас во время игры все тело в напряжении, обе руки – на весу, как бы поддерживая равновесие. Опарин же держится свободно, осанка у него прямая, он даже при ударе ничуть не подается вперед. Играет он, заложив левую руку за спину, а правую, согнутую в локте, прижимает к боку. Ноги закидывает быстро и точно, промахов не делает…
Мне иногда казалось, что Вовка может играть даже с закрытыми глазами, что тело его само все знает и чувствует. А иногда, наоборот, казалось, что управляют лянгой его глаза, посылая какие-то особые сигналы, что-то излучая. Вовкин взгляд был так прикован к полету, так сосредоточен, что, кажется, наткнись Опарин на стену – пройдет сквозь нее и не заметит.
Закончив серию «сись» – это когда бьешь по лянге, держа ногу все время на весу, не касаясь пола, Вовка перешел к «люрам». Очень сложный кон эти «люры»! Сначала надо заложить ногу за ногу – и вот этой согнутой ногой ударять по лянге. Десять раз! Дальше – еще труднее: надо, подпрыгивая, сгибать обе ноги в коленях так, чтобы одна нога была короче другой – и именно ею отбивать лянгу еще десять раз… Это уже чистая акробатика! Тут даже Вовке приходилось выставлять руки для баланса.
Опарин работал с лянгой уже минут десять без единого провала. Он устал. Его лицо, загоревшее за лето, стало совсем багровым и покрылось испариной. Закончив последнюю серию, он вытер лоб рукавом. Да, это была победа – притом, такая, что ясно было: никому из нас Опарина уже не догнать. Продолжать игру как-то расхотелось.
– Пошли на «Фантомаса», – предложил Эдем. – Я уже два раза смотрел. Классный фильм.
Мы все одобрили идею и разбежались по домам, за деньгами.
* * *Мама на кухне нарезала морковь для плова.
Я любил смотреть, как она это делает. Морковь лежала на тахтаче – это такая доска на коротких ножках, вроде маленького столика. Между ножками стоит тарелка, куда падают нарезанные овощи. Пальцами левой руки мама прижимала к тахтаче половинку моркови, в правой руке мелькало лезвие ножа, из-под которого непрерывно вылетали тоненькие ломтики морковки. Быстрота маминых рук приводила меня в восхищение. Правда, было страшновато: казалось, что ее пальцы вот-вот попадут под лезвие. Сколько бы я ни смотрел, как мама режет овощи, все равно не мог привыкнуть, сердце каждый раз замирало. И так притягивало это зрелище, что хотелось хоть как-то в нем участвовать – пощелкивать, например, пальцами в ритм ударов ножа по доске. Но ритм был такой стремительный, что мои пальцы не поспевали за мамиными!
* * *Услышав, что я вошел, мама обернулась. У нее были заплаканные глаза.
– Дедушке Ханану плохо. Положили в больницу. – Мама всхлипнула, но тут же вытерла слезы.
В кухне за столом сидела Эммка и хрустела морковкой, уставив на маму круглые, вытаращенные глаза. По выражению глаз было понятно: всхлипни мама хоть еще разок, и Эммка закатит такой концерт…
– Поедешь к дедушке, мам? Скоро поедешь?
Мамино волнение передалось и мне. Деду нездоровилось всегда, к этому все как-то привыкли. Но если мама так расстроена и плачет, значит, дела стали много хуже обычного. Мне уже расхотелось идти в кино, захотелось повидать деда. Сегодня выходной, значит мама сегодня поедет и, может быть, возьмет меня с собой…
– Поедем, мам? – еще раз спросил я.
– Папа не пускает, – прошептала она.
Может быть, другому ребенку такой ответ показался бы странным, но не мне, не мне! Я слишком хорошо знал, на какие жестокие причуды способен мой отец. Бесполезно было спрашивать, почему не пускает и как это вообще можно не пустить жену к ее заболевшему отцу. Но мне, повторяю, такие вопросы и не приходили в голову. Я вздохнул и спросил:
– Можно мне в кино?
Мама кивнула:
– Иди. Вот деньги… Послушай, – вдруг попросила она, – возьми-ка с собой Эммку, а? Только за руку держи ее. Все время держи, хорошо?
* * *Кинотеатр «Октябрь» был в трех минутах ходьбы от нас. Это невысокое, этажа в три, но, в отличие от наших блочных домов, кирпичное здание стояло на возвышенности и потому немного напоминало крепость. К нашим домам кинотеатр был обращен своей задней стеной, той, где был выход из зрительного зала, а также подвал, в который спускались по небольшой лестнице. И подвал этот нас, мальчишек, привлекал не меньше, чем зрительный зал с его кинофильмами.
В подвале находилась мастерская – или студия, как любил называть ее хозяин, дядя Петя. По нашему мнению, дядя Петя был самым лучшим художником в мире. Рисовал он афиши к предстоящим фильмам. И эти афиши казались нам замечательными произведениями искусства… Впрочем, мне и сейчас кажется, что они были живыми, красочными, детальными.
Дядя Петя был добрым, душевным человеком. Мы однажды случайно заглянули к нему и вскоре стали в его мастерской своими людьми. Как только мы появлялись, раздавался приветливый возглас: «А, ребята, это вы!.. Заходите, заходите!» И мы не заставляли упрашивать себя. Мы проводили в студии дяди Пети долгие часы, особенно если шел дождь. Впрочем, здесь, в подвале, дни никогда не казались дождливыми, серыми. В этой небольшой комнате, заставленной плакатами, холстами на подрамниках, баночками с красками, всегда было светло и празднично. С плакатов смотрели на нас любимые герои, дядя Петя с кистями в руках чудодействовал над холстом, и на нем появлялся очередной искатель приключений, благородный рыцарь, воин… Так еще до появления фильмов лицом к лицу повстречалась наша компания с капитаном Немо, Робинзоном Крузо, с добрым полицейским в злом и беспощадном Нью-Йорке и с бессчетным количеством других героев.
Бывало, что и мы становились дяди-Петиными соавторами. Ну, не соавторами, скорее – консультантами… Скажем, рисует он афишу к фильму «Последний из могикан». Вытянув шеи, мы следим, как на полотне возникают смуглые фигуры индейцев. Это Чингачгук и его сын Ункас. И вдруг тишину прерывает чей-нибудь голос:
– Нет, дядя Петь! Лицо перед битвой красили темно-красной. А у вас она – светлая.
Или:
– Дя-а-дя Петя! А томагавк? На томагавке, на рукоятке – там кожаные полоски должны быть, помните?
Дядя Петя, пыхтя своей трубкой, серьезно кивал и, приговаривая «молодец, молодец, спасибо!», делал необходимое исправление. Может быть, и не такое уж оно было важное, но мы очень гордились своим вкладом в искусство.
Как только у главного входа в кинотеатр вывешивалась новая афиша, у кассы появлялась очередь, порой длиннющая. Мы были совершенно уверены в том, что именно дяди-Петино искусство привело сюда этих людей! Усевшись на скамейке в маленьком скверике перед кинотеатром, мы смотрели, как люди разглядывают афишу, старались угадать, какое она произвела впечатление, спорили. И радовались своему превосходству над прочими людьми. Подумать только: мы ведь уже знаем, какой будет следующая афиша! Мы знаем, а эти люди не знают!
* * *Время уже шло к обеду, когда мы возвращались из кино, очень довольные очередным «Фантомасом». Нам любая из серий казалась замечательной! Там и стреляют, и опускаются в глубины морские, и устраивают гонки на воздушных шарах.
Когда мы с Эммкой входили в подъезд, с веранды второго этажа меня окликнул сосед дядя Коля.
– Валера! Послушай-ка… – Тут он пониже склонился над перилами и заговорил потише. – Там у вас, понимаешь, шумно очень было… В квартире… Родители опять поругались… Я стучался – не впустили… Если что – ты позови. Постой-ка, тогда лучше бегите к нам, понял?
Я кивнул головой и, не выпуская Эммкиной руки, шагнул в подъезд.
«Поругались». Я хорошо знал, что это значит! Отец снова бил маму.
От входа в подъезд до нашей двери было шагов десять, но мне казалось, что прошла вечность, пока я всунул ключ в замочную скважину. Ключ никак не хотел попадать в нее, а тут еще Эммка оттягивала мою правую руку.
В тишине, которая стояла в квартире, лязг замка и стук двери показались мне ужасно громкими. Я огляделся: где мама? Но сначала я увидел отца. Он стоял в ванной комнате перед зеркалом и, как мне показалось, вытирался. Но тут же я увидел, что полотенце – в крови. А потом, когда он опустил руку, увидел, что кровь течет по его плечу из открытой раны на ключице.
– С-сволочь такая, – пробормотал отец, снова прижав полотенце к ране.
– Мама! – Эммкин радостный голосок раздавался уже где-то в кухне. – Мама, мы смотрели «Фантомаса!»
Я кинулся в кухню. Мама сидела на стуле возле стола, одной рукой она обнимала прижавшуюся к ней Эммку, в другой держала кафкир, большой плоский половник. По нему расползось яркое красное пятно.
Мамино лицо было ужасным! Я не хотел смотреть на него, но не мог не смотреть. Левая щека распухла, вокруг затекшего глаза – багрово-черное пятно, на губах – запекшаяся кровь, волосы растрепаны. Я кинулся к ней, обнял, спрятал свое лицо на ее плече. А она бормотала:
– Ничего сынок, ничего… Теперь он знает – я тоже могу… Пусть только попробует еще раз… Ничего, сынок. Завтра поедем к деду.
Глава 37. Музыкантики и Гэ-Вэ
Не знаю, может быть, это странно, но мне в детстве школа иногда казалась живым существом. Я имею в виду само школьное здание. Я, например, очень ясно представлял себе, что с ним происходит в первый день учебного года… Будто после долгой-долгой спячки, после долгих месяцев тишины, угрюмой, знойной и пыльной, школа, наконец, пробуждается, словно Спящая Красавица, разбуженная сотнями звонкоголосых Принцев обоего пола.
Тишина взрывается внезапно. Первым ее прерывает звонок. Он еще продолжает звучать, а длинные коридоры уже наполнились топотом ног, стены задрожали от хохота и криков, лестничные клетки загудели, как прерия под копытами бизонов, бегущих к водопою. Кажется, будто даже переливающиеся светом оконные стекла так и ждут, чтобы в них поскорее залетел мяч: разлетевшись вдребезги, они своим звоном присоединятся к общему веселью.
Это – в школе. Ну, а вокруг? Нет, не зря, не зря именно разгар осени выбран для конца каникул! Разостлав возле школы свой многоцветный ковер, заставив пламенеть листья, сама осень поздравляет нас с первым днем занятий. И, конечно же, напоминает: не забывайте, сколько удовольствий вас ждет за школьным порогом!
А мы и не думали забывать! Как бы ни радовалась школа нашему шумному возвращению, как бы ни жаждали учителя поскорее набить наши головы школьными премудростями, все равно школьный двор был гораздо притягательне!
Вж-ж-ж!.. Вж-ж-ж!.. Вж-ж-ж! – разносится над круглой школьной клумбой.
Большая перемена. На школьном дворе вокруг этой самой клумбы – десятки детей. Но тишина стоит такая, будто идет урок и строгие учителя следят за тем, чтобы никто не разговаривал. На самом же деле около клумбы происходит своеобразная охота. И она требует тишины.
Охота идет на «музыкантиков». Так мы называем маленьких шмелей. Они размером с осу, но волосатые и по пояс желтые, как бы одетые в нарядные жилетики. Их очень много, музыкантиков. Они с жужжанием кружатся над желтыми цветами медовицы, неторопливо выбирая место посадки, чтобы, усевшись на пестик, приступить к сбору нектара… Конечно, на клумбе пирует множество других насекомых, в том числе и большие грузные шмели, и осы. Но мы охотимся именно на музыкантиков. Они такие веселые, такие энергичные, стремительные, шумные – честное слово, кажется, что мы с ними близкие родственники! Достаточно прислушаться к их звонкому жужжанию, чтобы это родство почувствовать. Мелодия музыкантиков так же чиста и пронзительна, как детский голос, музыкантик без труда меняет частоты, что создает ощущение разнообразия звуков… Словом, музыкантики – наши любимцы. И мы, конечно же, не сомневаемся, что в школьные дворы они прилетают специально для нашего удовольствия.
– Сейчас сядет, – шепотом говорю я.
В моих руках – бумажная ловушка. Это хитро сложенный листок из школьной тетради, напоминающий сейчас широко открытый клюв голодного птенца, который захлопнется в ту же секунду, как только мать вложит в него букашку.
Бумажная ловушка – лишь одно из многих технических новшеств, с изучения и изготовления которых мы, мальчишки, деятельно начинаем учебный год. Почти каждый из нас, возвращаясь в школу после каникул, рассказывает о какой-нибудь новинке, с которой познакомился летом. Это могут быть новые типы бумажных самолетиков, бумеранги, хлопушки, пилотки или те самые ловушки, одну из которых я держал сейчас в руках. Что-то мы усовершенствовали, что-то изобретали сами. Родители только руками разводили: почему это так быстро закончилась у сына толстенная общая тетрадь, совсем недавно купленная? И успокаивались, услышав, что пришлось писать много черновиков, а потом много раз начисто переписывать. Успокаивались, радовались даже: старается сынок, не ленится.
Сыновья, действительно, не ленились. Правда, не на той ниве, если так можно выразиться. Но, может быть, это было не так уж и плохо?
– Сейчас сядет, – шепчу я, стараясь даже дышать негромко.
Мы с Женькой Андреевым, моим одноклассником и корешом, замерли возле клумбы. Музыкантик, тот, что ближе всего к нам, все парит над желтым цветком, то ли разглядывая его, то ли наслаждаясь полетом, то ли выполняя определенный шмелиный ритуал. Мало сказать, что мы с Женькой следим за ним, мы и сами словно бы парим вместе с музыкантиком. Мы не видим и не слышим ничего, кроме этого маленького существа, жужжанье которого звучит уже возле самых наших ушей, а крылья крутятся так быстро, что по бокам желтенького жилетика видны лишь размытые матовые пятна.
Вж-ж-ж-з… Чуть дрогнул, чуть закачался цветок… Приземлился! Сложив крылышки, музыкантик вытянул хоботок и направил его туда, где был приготовлен для него вкуснейший, сладкий нектар. Но уже раскрылась в моей руке ловушка, уже напряглось мое плечо, моя мышца… Хлоп! Готово. Он пойман. О, счастливейшая минута!
Да, так уж мы устроены: азарт охоты таков, что каждая ловля кажется первой, что каждая удача одаряет мгновением ликованья.
Белые стенки ловушки вибрируют в моей руке. Музыкантик то бьется о них, то жужжит, жужжит возбужденно, особенно громко и звонко.
– Во дает! – смеется Женька. Мы с ним приставили уши к ловушке и наслаждаемся концертом. Теперь можно похвастаться удачей, дать другим мальчишкам послушать, как поет наш музыкантик, а самим послушать, как поют их пленники. Некоторые охотники – те, кто половчее, изловили в одну ловушку двух, а то и трех шмелей. Ну, уж там играет целый оркестр! Такой концерт все сбегаются послушать.
