Золотое пепелище

– Что ж насчет ущерба, Пал Палыч? – напомнил Чередников, втайне рассчитывая на то, что человек такой широкой души не сочтет себя пострадавшим вовсе. – Точно ли ничего не пропало?

Волков, точно спохватившись, полез в буфет, откуда извлек два удивительных маленьких бокала, пузатых, из загадочно переливающегося хрусталя, отделанных серовато-серебристым металлом, глухо проговорил, шаря в ароматных недрах:

– Вот негодяи, Шурик, представь, похитили заветную бутылку. Ну да ничего, – и, влезши в свой портфель, достал небольшую плоскую флягу.

Ловко расплескав по полтиннику в бокалы, предложил:

– За знакомство.

– Я не…

– Совершенно ничего не слышу, – посетовал заслуженный артист. – Пей. Ты мне сразу понравился.

Ну как после такого отказаться? Саша вяло влил в себя спиртное, думая, что вот теперь ему точно конец, но волшебный напиток, напротив, как будто моментально впитался в кровь, кости и суставы, все собрал воедино. И теперь участковый Чередников в своей новой, обновленной модификации был готов к любой судьбе.

Окончательно освоившись, он спросил у милейшего Пал Палыча, не откажется ли тот пройти в отделение, и актер легко согласился:

– Конечно, чего ж нет?

Еще более собравшись с духом, Саша спросил, не подтвердит ли Пал Палыч там же, то есть перед руководством, сведения о том, что в доме Каяшевой был подпол. Тут Волков замялся, подумал и сказал прямо:

– Давай, Шурик, я сперва ей позвоню. Уж не обижайся, нет у меня желания соседке свиней подкладывать. Понимаешь?

Чередников на голубом глазу соврал, что да. Он собирался было проявить оперативную смекалку и втереться в доверие, предложив проводить до уличного автомата, как Волков открыл секретер, извлек оттуда телефонный аппарат и, сняв трубку, набрал код и номер:

– Алло, Людочка. Узнали? Да, Пал Палыч. Да, пожалуйста, Ирину Владимировну. То есть как не на месте? Где ж она, шалунья, пропадает посреди рабочего дня… ах, вот оно что. И что, давно? В самом деле, странно. И вы не в курсе… понимаю, не беспокойтесь… Слушай, Шурик, – это уже положив трубку и повернувшись с серьезным лицом, сказал он, – пойдем-ка побыстрее к вам. На Кузнецком говорят, что сами найти ее не могут.

…И трех часов не прошло, как прибыла группа с Петровки, снова появились пожарные, и моментально обнаружился вход в подпол, а там, среди осколков взорвавшихся от жара многочисленных банок, обгоревшего хлама и спекшихся корнеплодов – три обгоревших тела.

Старший муровской группы спросил капитана Макарова:

– Они?

– Я с ними так близко не знаком, чтобы по обгорелым останкам узнавать, – проворчал тот, – но кому ж быть, как не им.

Он пошевелил черные, хрупкие от жара металлические трубки, бывшие в прошлой жизни инвалидной коляской.

– Мать неходячая, а вот еще, – капитан протянул руку, но не решился дотронуться до того места, где ранее у живой Ирины была шея, – это янтарь оплавился. В Кенигсберге видел такое, в сорок пятом.

– Запаковывайте, – приказал муровец.

Останки вынесли; теперь эксперты работали, упаковывая разного рода обуглившиеся фрагменты, чтобы не исчезли следы, фотографируя остатки каких-то журналов, книг, документов, отбирая пробы тошнотворного месива, в которое превратились заботливо собираемые припасы.

– А где ж мой летеха многомудрый? – Макаров озирался в поисках участкового, но Чередников, который только-только тут находился, куда-то делся.

…Шурика выворачивало так, как никогда в жизни. Все-таки одно дело – морг, туда входишь подготовленным, воспринимаешь то, что лежит на полках, с номерками на синих пятках, не как людей, а уже как неодушевленное. Свидетеля, что ли, который может что-то поведать, а то и обличить преступника. В общем, там все было по-другому, а не так, как тут, когда вскрывают черные доски, и оттуда, из угольной преисподней, вырывается отравляющий смрад стылого мяса и выносят на рогожках такое… ма-а-а-ленькое, черненькое, то, что осталось от красавицы в цвете лет, доброй старухи, молчаливой заботливой няньки.

Вроде пустой желудок был, рвало уже всухую, и больше всего Саша боялся того, что кто-то услышит его истошную икоту и заглянет в эту купу боярышника и жасмина, который он порядком загадил. Накатился следующий приступ, Чередников в полном бессилии, утирая выступившие слезы, от неловкости вслух пробормотал:

– М-м-м-мать, когда ж все это кончится?..

И услышал ответ, краткий и по делу:

– А как привыкнешь – так и тотчас.

Артист Волков, собственной персоной, протягивал ему уже знакомую флягу:

– На вот, рот ополосни. Эк как тебя, болезный. Столичный, что ли?

– Д-да… – Чередников глотнул, к горлу подкатило, но – о, чудо! – волна погасила волну, мутить стало куда меньше.

– Оно и видать. Я-то ленинградец, и не такое видал, после такого хоть в Освенцим, хоть в Хиросиму – ничем не удивишь, – просто так пояснил Волков, не выпендриваясь. – Да-а-а, дела невеселые у нас. Мягко говоря, паскудные дела. И капитану вашему не позавидуешь: насколько я понял, он, бедолага, на пенсию намылился. Придется отложить.

– Чего вдруг. Так дело-то не мы будем вести, – уже куда более окрепшим голосом заметил Саша. – К сожалению…

– Как знать, как знать, – вроде бы равнодушно говорил артист, и Чередникову почему-то казалось, что он исподтишка как бы разглядывает его, оценивает. Взгляд у него вроде бы светлый, открытый, а вот так наставит свои зрачки – и точно в дуло заглядываешь.

– А скажи-ка мне, Шурик, – как бы мимоходом осведомился он, – обидно-завидно, что не ты работать будешь? Или, будем говорить прямо, вообще вся эта история побоку?

Саша не сразу понял, что он имеет в виду. А осознав, немедленно обиделся:

– Я, товарищ Волков, ВЮЗИ окончил! Всего одна тройка. В адвокатуре с первого курса.

Пал Палыч до чрезвычайности удивился:

– Так что ты тут тогда делаешь, после адвокатуры?

– Следователем хочу быть.

– Хотеть – значит мочь. Будешь, – заверил актер. – Как ни крути, все-таки именно ты поднял вопрос и о подполе, и это… Кстати! Чего ты там по поводу детей спрашивал, к чему?

– Да так…

– Ну-ну, не скромничай, нехорошо.

– Молочница говорит, и вы подтверждаете, как человек, неоднократно бывавший в доме, что детей школьного возраста постоянно в семействе не было. Соседские забегали от случая к случаю, а постоянных не наблюдалось. Между тем на пожарище я лично обнаружил обгоревшую тряпку, мешок из-под школьной сменки…

Волков сдвинул красивые брови, переспросил:

– Сменки?

– Сменной обуви то есть.

– Я знаю, что такое сменка. Я спрашиваю, где он? Знаешь?

Шурик с сомнением отозвался:

– Теперь, наверное, не знаю. А тогда просто валялся, в пепелище.