Вор крупного калибра

Однако один из завсегдатаев?энтузиастов, плотный мужик с увесистыми кулаками, решительно заявил:

– Э?э?э, нет, милый. Гражданин вот выиграл – значит, шабаш. Отдавай, раз обещал.

Самолично отобрав у завтира футляр, он впихнул его в руки Вакарчуку:

– Неча баловать. Вы учитель, должны понимать.

– Тоже верно, – согласился тот, – непедагогично. Вы правы.

Повернувшись, он вложил футляр в Олины руки и был таков.

Она, открыв рот, потеряв дар речи, ошеломленно переводила глаза с удивительной вещи на дверь, за которой скрылся физрук. И было у нее во взгляде нечто такое, от чего Колька процедил, сжимая кулаки:

– Верни немедленно.

– Нет, – тотчас ответила Оля, – нет. Мое. Не отдам.

И совершенно по-детски прижала футляр к груди, глядя испуганно, но твердо. Пацан скрипнул зубами. Как будто со стороны увидел он себя – красного, взъерошенного, в дурацком галстуке, на которого (как он думал) все смотрят с насмешкой, – и совершенно по-взрослому рассудил: нельзя ни скандалить, ни кричать. Не надо унижаться.

– Как дите малое, – с натянутой улыбкой произнес он. – Девчонка есть девчонка. Ладно, пошли отсюда.

* * *

Дня не прошло после этого, как школу посетил представитель ДОСАРМа, о чем-то они говорили в кабинете Петра Николаевича – сперва тет-а?тет, потом откопали из книжных завалов Вакарчука, потом долго шептались с завхозом.

Итогом данных совещаний-заседаний стало единогласное решение об учреждении при школе секции юных стрелков, да не просто, а чтобы с настоящим тиром в подвале, на месте бомбоубежища.

– Обустроим по полной программе, – говорил досармовец, для убедительности рубя ладонью воздух. – Оружие, расходные, инвентарь – все в лучшем виде. Вы фронтовик, офицер, товарищ Вакарчук, понимаете, как важно не ронять уровень всеобуча. Сплошь психологии и логики, а военруков нет. А случись что – чем воевать будем, болтологией? Так что придется вам.

– Честное слово, мне бы не хотелось…

Товарищ из ДОСАРМа поднял палец, призывая к тишине:

– Настрелялись, понимаю. Сам с сорок первого на передке. И все-таки придется. Надо.

Нельзя сказать, что Герман не сопротивлялся – пытался, но ровно до тех пор, пока досармовец не потерял терпение и не намекнул максимально прозрачно: пацифизм – это чуждое настроение и в настоящее время на повестке дня не стоит, по крайней мере до тех пор, пока не будет выкован ядерный щит страны.

Правда, с ружьями пока что-то не заладилось. И хлыщ Герман учил ребят прицеливанию – изготовке – хватке – дыханию – спуску курка на выхолощенных пистолетах. Было их всего три штуки, зато какие! Наган, парабеллум и крошечный, совсем детский браунинг.

Как поведал всезнающий Альберт, все эти богатства – личное боевое оружие, фронтовые сувениры, сданные на выходе в отставку полковниками и генералами.

– Я б ни за что не сдал бы, – заметил Колька, – ни в жисть.

Альберт прищурился, шикарно выпустил из носа две толстые струи дыма:

– Куда б ты делся. Светила бы статья за хранение оружия без разрешения – рванул бы сдавать, впереди собственного визга.

– Прямо щас.

– До пяти лет, – со значением добавил ученый друг, – и не условно.

Колька промолчал.

Как он ни старался, со стрельбой у него не ладилось.

Зато у Оли – очень даже. В ее ясных глазах – таких больших, доверчивых, в густых пушистых ресницах, – таилась исключительная прицельная панорама, тонкие, полупрозрачные руки демонстрировали невероятную координацию движений и твердость, отсутствующие мышцы – редкую память… так, скорее всего, нашептывал ей на ухо подонок Герман Иосифович.

– Стрельба – это монотонное занятие, – вещал он своим тихим, тараканьим голосом. – Это не беготня скопом за мячом, не размахивание кулаками. И даже не самбо. Стрелок ведет самый трудный бой: с самим собой. Хладнокровие, выдержка, глазомер – это всего лишь полдела. Главное – владеть собой и своими эмоциями… А вас, Пожарский, пока побеждает Коля – маленький мальчик, не способный справиться с собственным глупым и смешным раздражением.

Зато Оля… ох уж эта Оля. Стоило ей взять в руки пистолет – особенно жаловала она этот крошечный, курносый браунинг, обмылок настоящего оружия! – как она преображалась. Весь мир прекращал свое существование. Ходи ты вокруг нее колесом, играй свадьбу, распевай матерные частушки, – она ничего не слышала, не видела ничего, кроме мушки и прицела. Пожалуй, что и не думала.

Мягкое, уверенное движение тоненького прозрачного пальчика, выстрел, и – десятка.

– Десятка, – подтвердил Вакарчук. – Гладкова, вы редкостная умница. Я думаю, вам стоит подумать о чем-то более серьезном, нежели школьный тир. Помнится, на Олимпиаде в Лос-Анджелесе…

И он гнал какую-то чушь про заморские страны, а Оля внимала ему с горящими глазами, и длилось это долго, тошнотворно долго, а закончилось обещанием:

– Если вы сможете посещать тир по вечерам, я с удовольствием научу вас интуитивной стрельбе.

«Если она еще и по вечерам будет «посещать», поубиваю обоих», – в бессильной злобе подумал Колька.

* * *

У дома встретился Санька Приходько, с хрустом жуя, предложил:

– Хочешь кальмотик? – и отсыпал из кулька сушеной свеклы.

Поблагодарив, Колька переложил ее в карман и тотчас кусочек вкуснятины запихнул в рот:

– Что, тетка Анька расщедрилась?

Санька ухмыльнулся:

– Дождешься от нее. Светке Герман подкинул на зуб.

Колька чуть не поперхнулся. Хотелось выплюнуть содержимое, но ненависть ненавистью, а свекла свеклой.

– Ну всех прикормил, садовод… – и добавил непечатное.

Санька от удивления приостановил жевание, подвигал прозрачными ушами, складывая два и два, и наконец понимающе кивнул:

– Ну да. Понимаю. Только все-таки зря, мужик-то он нормальный.

– Нормальный мужик цветочки разводить не станет, – упрямился Николай.

– Ну а эти там, как его, беса… Тимирязев.

– Это другое, – заявил Колька уверенно.