Лесные солдаты

– Ну вот, к примеру… Иду я по деревне… В каждом доме печка топится – еду готовят. Я, даже не заглядывая, знаю – вот в этом доме гусю голову отрубили, готовят на обед праздничное угощение, а вот в этом – шкару из сёмги с луком и морковкой, а в том вот доме – кулеш, дальше – борщ наваристый с говяжьими бульонками, ещё дальше – котлет налепили целый противень, в под сунули, две минуты назад бабка доставала противень из печи, котлеты перевернула, водичкой кипячёной обмахнула, чтобы продукт не подгорел, и снова сунула противень назад в печь, а в том вот дальнем доме пироги с рыбьей вязигой затеяли – хозяин в Архангельск ездил, вязиги привёз, в доме напротив суп из куриных потрошков варганят… И так далее, товарищ лейтенант.

– И всё это разнообразие определяют лишь две ноздри? И больше ничего?

– Больше ничего.

– Не могу скрыть удивления, Ломоносов.

– Точно так же, не заходя в магазин, я могу узнать, есть в нём колбаса или нет…

Немецкие консервы оказались превосходными. Все-таки, в чём, в чём, а в еде фрицы толк знают – они, похоже, из любой картонки могут настрогать гуляша, а уж из мяса… По части мясных блюд и прежде всего консервов они были большими доками. Хотел Чердынцев это сказать, но промолчал, – неведомо, с кем Ломоносов будет общаться, когда они догонят наших… А ярлыки о неблагонадёжности и антисоветских настроениях вешаются ныне очень легко. Рассчитываться же, отмываться от них – трудно.

Пообедав, маленький боец облизал перочинный ножик, с громким щёлком сложил его, опустил в карман и с довольным видом похлопал себя по животу.

– Что дальше будем делать, товарищ лейтенант?

– Искать своих.

– А если не найдём?

– Что значит не найдём, Ломоносов? Такого быть не может!

Маленький боец посмотрел на Чердынцева с сожалением, как на некого непутёвого человека, не знающего, что такое жизнь и какие ловушки она может расставить. Отведя взгляд в сторону, он проговорил тихо:

– Жизнь – подлая штука, товарищ лейтенант.

Чердынцев не ответил ему.

Было тихо. Сюда, в эту глушь, уже не доносились ни выстрелы, ни гул далёких взрывов, ни хлопки гранат – ничего, в общем. Даже птицы, утомлённые солнцем, дневной жарой, молчали, не подавали голосов. Лишь воздух, раскалённый, позванивал легко, тонко, дрожал невесомо, струями уплывал куда-то далеко-далеко вверх и растворялся там, ни следов от него не оставалось, ни последков. Чердынцев раскинул на траве карту.

Маленький боец с интересом заглянул в неё.

– Где мы сейчас находимся, товарищ лейтенант?

Если бы это знать, если бы… Но Чердынцев, к сожалению, не знал точно, где они находятся, он указательным пальцем очертил квадрат и ткнул в него:

– Вот здесь!

А по длине в квадрат этот вмещалось не менее пятнадцати километров, и по ширине не меньше – на такой площади могли вместиться едва ли не все Вооружённые силы Советского Союза вместе с танками и самолётами. Маленький боец не сдержался, крякнул в кулак.

– А более точно сказать не могу, – сожалеюще проговорил Чердынцев, – у меня нет для этого хотя бы примитивных данных.

– Главное, нам ясно, куда надо идти, – прощая лейтенанта, глубокомысленно произнёс маленький боец, – само направление… Не заблудимся.

Они до самой темноты шли на восток, перемещались из одного леса в другой и не встретили по пути ни одного человека в красноармейской форме.

Дважды приближались к шоссе, чётко отмеченном на немецкой карте, и тут же отходили от него в глубь леса – по шоссе двигалась немецкая техника, в кузовах машин петушились, горланили, да под аккомпанемент губных гармошек распевали незнакомые песни белобрысые длинношеие парни, выкрикивали лозунги «Дранг нахт остен!» и вообще вели себя, как базарные торговки, выгодно продавшие какой-нибудь сомнительный товар.

Чердынцев, глядя на них, нехорошо белел лицом и нервно кусал губы: ему не терпелось ввязаться в бой. Но что они могли сделать с двумя винтовками против этой армады? Только погибнуть. Погибнуть, конечно, всегда можно, дело это нехитрое, но толку-то? Какая польза от этого будет Родине, Сталину, комсомолу? Он косился на маленького бойца, щурил испытующе глаза, словно бы хотел понять его состояние и отводил взгляд в сторону. Ну хотя бы один красноармеец встретился, хотя бы раз прозвучало знакомое русское слово, пусть матерное, произнесённое с досады, но русское… Нет, словно бы и не по своей земле они шли.

Ночевали в лесу – на дне рва перегородившего когда-то дорогу пожару, развели костёр, набросали в него сухотья, в двух банках из-под говяжьей тушёнки вскипятили воду – каждый себе.

Похоже, и Чердынцеву надо было уже обзаводиться своим хозяйством, каким-нибудь рюкзаком или вещмешком – неведомо было, сколько они ещё будут бродить по лесам, за лесами, как это и положено, пойдут поля и овраги, – а бродить, увы, придётся, пока они не пристанут к своим. Ломоносов уже привык к трофейному ранцу, это произошло быстро – таскал его теперь ловко и легко, будто родился вместе с ним, только покряхтывал от удовольствия… Надо было бы добыть такой ранец и лейтенанту.

Только вряд ли лейтенант возьмёт его, поскольку – вражеский. Ещё не хватало, немецкую вещь на себя грузить! Ломоносову это можно, а лейтенанту нет, поскольку он – командир Красной армии. Устав Красной армии это, можно сказать, запрещает, хотя нигде таких запретов Чердынцев, если честно, не встречал. Но всё равно – зазорно и стыдно. Тем более, на груди, на гимнастёрке у него алеет комсомольский значок. Да и в училище пограничном лейтенант был комсоргом своего взвода.

– Здесь, в этом ранце, и заварка есть, – прервал праведные мысли лейтенанта маленький боец, показал небольшую деревянную коробочку с выдвигающейся из неё крышкой. Как в школьном пенале… Изнутри коробочка, чтобы из неё не выветривался чайный дух, не вытекал через щели, была оклеена плотной вощёной бумагой. – Вот.

– Береги продукты, – предупредил маленького бойца лейтенант.

– Не беспокойтесь, ещё добудем, – Ломоносов беспечно махнул рукой, – я же – нюхач. Обязательно где-нибудь что-нибудь унюхаю… И стащу.

– Воровать нехорошо, – назидательным тоном произнёс лейтенант.

– Разве это воровство? – удивился маленький боец. – Это – так себе, баловство. А потом у врага можно своровать что угодно, хоть танк. За уворованный танк даже орден дать могут.

Наивные были это разговоры, у опытного человека могли вызвать недоумение, но что было, то было, – и говорили вот так наивно, но очень искренне и преданно, и мыслили так и поступали так же. Родину почитали превыше всего, выше мамки с папкой и домашних интересов.

Хорошо засыпать на сытый желудок, напившись чаю, прислонившись одним боком к тёплому песку – проходит всего несколько минут и начинают сниться светлые сны, вся тяжесть, усталость, накопившиеся в костях, в мышцах, отступают – молодость одолевает всё. Зато потом, в старости, также всплывает всё, такое случится и с нашими героями, если, конечно, они доживут до старости, если не срубит их лютая жизнь где-нибудь на полдороге – и хвори, и простуды, и ночёвка эта в лесу, и усталость непомерная, и военные лишения, к которым лейтенанта вроде бы готовили в училище, своё в конце концов возьмут. И ненависть своё возьмёт – она сегодня возникла в нём, когда он видел молодых, сытых, сильных ребят, сидевших в кузовах грузовых машин, чьи борта украшали кресты, – от такой ненависти бывает худо даже печёнкам, не говоря уже о других органах… Тут очень важно сохранять в себе холодный расчёт, не горячиться попусту.

Если будешь горячиться – очень скоро погибнешь.

Хоть и родился у лейтенанта лёгкий светлый сон, и рот у него, как у всякого мальчишки растянулся мечтательно, а вскоре всякие видения пропали, и Чердынцев погрузился в какую-то странную красноватую муть, будто в прокисшую, превратившуюся в жидкую кашицу кровь, и поплыл по этой мути, поплыл… Ничего не было видно. Только сердце стучало тревожно, громко, о чём-то предупреждая лейтенанта.

Проснулся Чердынцев от холода – тёплый песок, который ещё три часа назад здорово грел его, теперь забирал тепло обратно, вытягивал из тела, высасывал из жил и мышц и это было опасно – можно подцепить какую-нибудь лихоманку. Скрутит так, что лейтенант согнётся и никогда больше уже не разогнётся. Несколько минут он бестолково, не шевелясь, хлопал глазами, соображая, что же его разбудило. Показалось, что он не может пошевелить ни рукой, ни ногой – его спеленал влажный холод, в ушах сидел звон, перед глазами рябило, ночное пространство было сплошь покрыто неровными пятнами, пятна эти подрыгивали нехорошо, перемещались с места на место, жили какой-то своей особой жизнью, непонятной людям… Чердынцев пошевелил пальцами – шевелятся, пошевелил кистью – шевелится, пошевелил ногой – шевелится. Значит он – живой…

Неожиданно до слуха его донеслась приглушённая человеческая речь – неподалёку находились люди и о чём-то неторопливо беседовали. Кто это, наши, немцы?

Он прислушался. Кажется, это были всё-таки немцы. Лейтенант растолкал маленького бойца, прошелестел ему в лицо неслышным шёпотом:

– Подъём!

Тот с трудом разодрал слипшиеся веки, протёр кулаками глаза.

– Чего, товарищ лейтенант?

– Немцы!

Маленький боец застонал, неверяще потряс головой:

– Откуда они здесь взялись? Не должны быть вроде бы…

– Уходим отсюда, пока нас не засекли!

Маленький боец подхватил одной рукой винтовку, второй ранец с едой и, настороженно озираясь по сторонам, выбрался из рва. Пригнувшись, перебежал к недалёким кустам, махнул оттуда рукой Чердынцеву:

– Сюда, товарищ лейтенант!

Чердынцев выбрался из рва, присел за песчаным бугорком, пробуя сориентироваться: откуда доносится речь и неожиданно зажмурился – ему показалось, что среди деревьев, в густоте, он видит немецкий танк с зачехлённой пушкой – на ствол орудия, на торец, был натянут длинный брезентовый носок, – и откинутым на башне люком…