Гильза с личной запиской

Второй Витька последовал за ним. Только расправлялся он со своим пирожком медленно, смаковал угощение, откусывал по крохотному кусочку, языком слизывал повидло, меленько работал зубами, давя прожаренное тесто – давно не ел русских пирожков… В оккупации, конечно, можно и онемечиться.

– А вот еще что есть. – Мамкин достал из планшетки небольшой плоский брикет, обернутый фольгой. – Еще кое-что… – Отдал брикет Климовичу. – Раздели пополам. Это, ребята, ваш летный паек.

В это время из леса выскочили двое саней. На передних санях Мамкин разглядел командира партизанского отряда Сафьянова. Бороду он себе малость укоротил и соответственно – помолодел. На груди у Сафьянова висел автомат с круглым диском – наш, советский, – ППШ.

В санях сидело человек шесть партизан. Во вторых санях стоял трофейный станковый пулемет и также сидели партизаны – прибыла смена аэродромного караула.

Кукурузник был уже полон и можно было взлетать, но Мамкин решил поговорить с командиром – вдруг что-нибудь удастся сделать для Витьки? Причем неважно, для какого Витьки, первого или второго, – дело-то общее.

Сафьяныч сам направился к самолету – пожать благодарно руку: хорошо, что Мамкин не забывает партизан, мог ведь улететь куда-нибудь еще, но нет, – летчик, проделав небесную дорожку в отряд, каждый раз возвращается сюда, вывозит настрадавшихся ребят… Сафьяныч пожал пилоту руку. Спросил по-дежурному быстро, глотая слова:

– Все в порядке?

– Все, – ответил Мамкин, – только вот… – Он замялся, не знал имени-отчества командира, а назвать его Сафьянычем, как называли партизаны, было неудобно.

– Чего только? – Командир отряда вопросительно поднял брови.

– Да вот… Один юный партизан просит за своего приятеля, чтобы того оставили в отряде…

– Витька Климович, что ли? Я же ему все объяснил. Если я не выполню приказ и кого-нибудь оставлю у себя – пойду под трибунал.

– Я ему тоже об этом сказал, но – дело молодое, горячее, знаете…

– Единственное, что я могу сделать – парнишку этого, Вепринцев его фамилия, кажется… – отправить на Большую землю с последним самолетом. Так что еще неделю с лишним он может провести в отряде.

– Спасибо за это. – Мамкин неуклюже приложил руку к груди – ну будто из фильма срисовал этот жест. – Это тоже много. Ну, я полетел!

– Счастливо, друг! Всегда ждем тебя, – торжественно и как-то очень церемонно объявил Сафьяныч, и Мамкин полез в самолет – надо было проверить, как устроились ребята среди неудобных фанерных конструкций.

Через несколько минут он запустил мотор, сделал перегазовку – движок покорно загремел, крылья самолета затряслись, и У-2, дернувшись резко, стронулся с места, наехал лыжами на небольшой сырой сугроб, небрежно смял его и пошел на взлет.

Мальчишкой, когда жил в деревне, Мамкин не раз видел, с какой радостью иная хилая лошаденка бежит домой – телега может рассыпаться от непомерной скорости. А скоростенка-то часто бывает в два раза выше той, с которой лошадка утром, выспавшаяся, отдохнувшая, отправлялась из конюшни в поле. Да и дорога домой часто бывает значительно короче, чем дорога из дома. Это закон.

Так и кукурузник. Взлет прошел лихо, легко, без перегазовок и разных объяснений с машиной, – иногда Мамкин объяснялся с самолетом и, если честно, вообще считал его живым существом, имеющим душу, сердце, память и вообще все, что имеет человек. И самолет уговорам поддавался – к летчику Мамкину он относился с уважением… Ну кто после этого скажет, что у кукурузника нет души?

Температура в небе немного сползла вниз, на земле было теплее, чем здесь, среди облаков, сверху косым потоком сыпались белые влажные перья, крутили виражи перед пропеллером и, перемолотые в пыль, уносились в разные стороны…

Мамкин прислушался: как там сзади ребята, все ли с ними в порядке, не стучат ли кулаками по обшивке? Нет, вроде бы не стучат, в «трюме» было тихо.

Чем ближе подходил кукурузник к линии фронта, тем лучше делалась погода, тем яснее становилось небо. «Весна берет свое», – отметил Мамкин. На душе было тревожно.

Все приключения, которые когда-либо выпадали на его долю, он чувствовал заранее, так было всегда. И вообще он считал это едва ли не обязательным условием своей фронтовой жизни.

Предчувствие не обмануло его: справа он засек двух «мессеров», идущих на небольшой высоте. «Опасные волки, – мелькнуло у Мамкина в голове, – идут на высоте, которая доступна только опытным фрицам. Начинающие на ней не ходят. Уж не те ли это волки, которых я видел в прошлый раз?»

Он ощутил необходимость немедленно куда-нибудь нырнуть, спрятаться, уйти в первое подвернувшееся плотное облако, чтобы «мессеры» не засекли кукурузник, не кинулись на него, как два шакала на утенка, случайно вылезшего из воды на берег…

В следующий миг Мамкин понял – немцы тоже увидели его, стремительно развернулись и, почти сливаясь с пространством, делаясь невидимыми в темном воздухе сумеречного дня, пошли на кукурузник в атаку.

Мамкин глянул вниз – что там под крыльями? Внизу тянулось старое поле, которое уже несколько лет подряд не пахали, со смерзшимися зарослями полыни, крапивы, чертополоха, каких-то низких, с раскидистыми голыми ветками кустов… Если это поле не распахать, то через несколько лет здесь будет расти лес.

Нырнуть вниз? Но что это даст? Здесь же негде спрятаться, за обледенелые низкорослые округлые кусты с короткими жесткими ветками неуклюжий четырехкрылый самолет не спрячешь. Набрать побольше высоту? Но там тихоходная машина вообще будет уязвима, как цыпленок на ладони, – щелчком можно будет сбить. Что делать?

Впереди, неглубоко внизу, к кукурузнику потихоньку приближался прозрачно-темный заснеженный лесок. Мамкин устремился к этой гряде деревьев, как к последней надежде: главное – дотянуться до него, а там…

Там вдруг что-нибудь подвернется. Надежда ведь всегда умирает последней. Мамкин до предела выжал газ, – кукурузник теперь шел на пределе своих возможностей, – но леса он достичь не успел, как над ним с ревом промахнули оба немецких самолета и на манер цветка о двух головках разошлись в разные стороны.

Сейчас будут заходить Мамкину в хвост – для атаки; вначале один зайдет, потом второй. Жаль, что у Мамкина на затылке нет глаз. Теперь его может спасти только тихий ход. На этом и надо поймать фрицев. Если бы кукурузник мог зависнуть на одном месте, Мамкин в нужный момент сделал бы и это, но этажерка не умела останавливаться в воздухе и замирать в одной точке.

Он оглянулся, засек, как один немец пристраивается к кукурузнику – облизывается уже, наверное, довольно, считает, что добыча займет достойное место в его желудке, – и за несколько мигов до того, как пилот «мессера» нажал на гашетку, ловко бросил машину вниз… Неглубоко бросил, метров на десять всего.

Длинная дымная очередь прошла над кукурузником и исчезла в пространстве. «Мессер» с ревом проскочил над самолетом Мамкина и крутой вертикальной свечкой заскользил вверх.

Второй «мессер» решил довести маневр первого до конца и также начал пристраиваться в хвост мамкинской этажерке.

Мамкин также повел самолет вверх, выпрямил машину, переводя полет в горизонталь. Сейчас важно было не выпустить из вида ни первого, ни второго, по десятым, может быть, даже сотым долям секунды просчитывать их действия.

Толкаться друг с другом, чтобы сбить кукурузник, немцы не станут, не в их это характере. Фрицы уверены в своей победе, хорошо знают, что максимум, чего может сделать пилот «руссише фанер» – стрельнуть в них каким-нибудь шоколадным батончиком, либо ледышкой, прицепившейся к крылу, больше ничего у него нет. Обманывать долго не удастся.

Пилоты «мессершмиттов» хохотали, глядя на неуклюжего тихохода, тупо борющегося с пространством, с тяжелым, пропитанным влагой и холодом воздухом, который, как им казалось, отбрасывает этот странный самолетик назад, прямо под стволы немецких авиапулеметов.

Мамкин тем временем отметил, что немец, приготовившийся атаковать, решил немного приподняться, а это означало одно – будет бить сверху, чтобы разрезать кукурузник сразу пополам, от носа до хвоста.

Но чтобы стрелять сверху, он должен будет в полете опустить нос, иначе промажет. Вот этот-то момент и надо будет засечь, не проворонить. Мамкин ощутил, как во рту у него сделалось сухо, губы начало покалывать от чего-то острого, ранее не опробованного. Не заметил летчик, что от напряжения он сдавил зубами нижнюю губу, прокусил ее до крови. Кровь выступила и на деснах.

И точно – выйдя на линию стрельбы, немец начал тихо, опасаясь, что «руссише фанер» уйдет из прицела, очень аккуратно опускать нос своей машины.

На этой аккуратности Мамкин и сработал, он резко пошел в гору. Все заняло несколько коротких, очень жестких секунд, в которые Мамкин ощутил каждую свою косточку, каждую жилку, был готов принять все заряды, выпущенные немецким истребителем, в себя, лишь бы остались живы ребятишки, набившиеся в фюзеляж кукурузника.

Длинная струя, плюющаяся дымом и ошметками огня, прошла ниже У-2, чуть не зацепив за латаные-перелатаные лыжи советского самолета… Удивленно ахнув от того, что не попал, немец поспешно отвернул в сторону, с досадой хлопнул себя кулаком по колену. Потом понимающе пробормотал сквозь зубы:

– Всякая курица, даже та, у которой нет яиц, хочет жить… Так и этот русский. – Пилот расцепил зубы, улыбнулся через силу, хотя на русского пилота был зол.

А на кукурузник делал новый заход первый «мессер». Пилот и этого самолета также вожделенно стискивал зубы, желая расправиться с летающей «русской фанерой». Ведь одного, максимум двух попаданий из пулемета было бы достаточно, чтобы эта кривая школьная доска с протертыми дырами вспыхнула, как кусок газеты, смоченный керосином, – в полторы минуты от смешной тарахтелки останется только пепел. И еще немного вони.

Немец отплюнулся.

Тем временем к кукурузнику подполз лесок, к которому Мамкин устремлялся, внизу, под крыльями начали беззвучно и как-то очень уж спокойно проплывать макушки деревьев. Снег серел в основном у комлей деревьев, а вот на ветках его почти не было, лишь где-то в глубине еловых лап виднелись ноздреватые, изъеденные капелью нахлобучки, но этот снег уже нельзя было назвать снегом… Это был не снег, а жалкое воспоминание о нем.

Леску этому, наполовину разбитому, Мамкин обрадовался – все-таки выросли деревья на родной земле, свои они, не чужие, защитят, ежели что, – если не защитят, то помогут.

«Мессеры» сделали еще два захода на кукурузник, нападали на него с хвоста и сверху, жалели, что не могли атаковать спереди и снизу. Спереди вообще было опасно – можно не рассчитать свою скорость и угодить под вращающийся винт «руссише фанер»; били по Мамкину длинными очередями, но ни разу не попали ни в пилота, ни в мотор.

Мамкину везло, он родился под счастливой звездой, вместе с ним под счастливой звездой родились и ребята, сидевшие и лежавшие сейчас в тесном чреве кукурузника.

Впрочем, во время последней атаки немцев Мамкин почувствовал, что машину тряхнуло, он знал, что означают такие тупые удары, проламывающие дерево, покосился влево и сразу увидел в верхнем крыле несколько пробоин – все-таки фриц попал… Вскользь, правда, по косой, но попал.

Понятно было, что заведенные упрямством не желавшего умирать русского, немцы будут гоняться за ним, пока у них есть боезапас, до последнего, а кончится огонек – поспешат уйти.