Южный Крест

– Приятно иметь дело с сообразительным человеком, однако.

– И мне, однако, приятно, – в унисон проговорил Геннадий, на прощание подивился размерам ходовой рубки – здесь можно было устраивать танцы либо кататься на велосипеде, – прихлопнув к темени левую ладонь, правой козырнул: – Честь имею!

– Скоро у нас только одно и останется – честь наша. – Капитан вскинул к виску два пальца и окутался клубом дыма.

Слепяще-ярких, рогатых молний на небе стало больше, в безмятежной голубизне они выглядели чужеродными, – ну будто кто-то, сидящий наверху, на полке среди облаков, оберегая их, предупреждал: погодите, люди, пусть нечистая сила утихомирится, не торопитесь.

Собственно, просоленный морской волк и не торопился, он принадлежал к той невозмутимой категории людей, которые хорошо ведают, что происходит: даже если капитан спит в своей каюте или, размышляя о судьбах мира, сидит на ночном горшке, он знает, что деньги на его личный счет в банке капают, и эта струйка не прерывается ни на минуту.

На палубе у катеров стояла в сборе вся команда, плывшая с Геннадием.

– Что за новгородское вече? – спросил он, заглядывая за борт.

– Кино, Алексаныч, – пояснил Охапкин, – стоим, любуемся. То ли мультяшку нам показывают, то ли кукольный фильм… Пока не разобрались.

За бортом резвилась двухметровая акула, в сиреневой плоти воды она была похожа на ведьминское, может быть, даже инопланетное видение: размеренно, как машина чертила зигзаги, неторопливо распахивала зубастую пасть и глотала очередную, таинственно посвечивавшую брусничными боками рыбину: хап – и рыбины нету. Акула снова распахивала рот.

– Автоматическая мясорубка, – констатировал Охапкин.

– Фильм-ужастик, – добавил Баша, – из тех, что не всегда увидишь.

Акула лениво развернулась, засекла в сиреневом пространстве неуклюжую рыбу, похожую на большое полено, и поплыла к ней. Рыба то ли не почувствовала опасности – наивная была, вместо мозгов в черепушке у нее были прелые водоросли, – то ли поняла, что спасаться от акулы было бесполезно и безропотно приготовилась нырнуть в акулий желудок – жизнь в океане она продолжит в виде отходов, – налетчица распахнула пасть и в следующий миг закрыла ее.

Удивлению акулы не было предела: рыбы в пасти не оказалось, закуска в последний миг стремительно метнулась в сторону и тут же ушла вниз, под брюхо хищницы.

Неглупая оказалась добыча, обманула плавающий желудок, нырнула в невидимую зону. Свинцовые глазки налетчицы сделались по-поросячьи красными от изумления и негодования, но удивление ее сильно увеличилось, когда хозяйка неожиданно обнаружила, что рыбы вообще больше нет, испарилась вся – бухта пуста. Даже ежи, просвечивающие сквозь чистую сиреневую воду чернильно-черными телами, и те куда-то подевались, вот ведь что интересно. И загадочно одновременно. Геннадий покачал головой: стихия моря гораздо таинственнее стихии земли.

– Ну что, усложним кино-концертную программу, а? – предложил Охапкин по-молодому звонкоголосо, словно бы вспомнив времена детства, когда приключения Мойдодыра были ему интереснее приключений Робинзона Крузо.

– Дерзай, – поддержал его Баша, – все равно делать нечего.

– Кок жаловался – ему подсунули ящик гнилого мяса… Это мясо мы и используем.

О гнилом мясе Геннадий слышал, как слышал и хриплую ругань кока, но деталей не знал… Конечно, того, кто подсунул это мясо, надо бы наказать, – что и будет сделано, когда рефрижератор вернется во Владивосток, но и кок тоже лопух калиброванный, мимо носа какую-то вонь пропустил…

А с другой стороны, гнилое мясо – это признак разложения не только нечестной приморской конторы, поставляющей продукты на суда, это признак разложения целой системы, если не всей страны, огромной, как мир, до слез, до стона родной, в которой возникло столько непорядочных контор, что хоть волком вой. Пострадало от них так много народу, что число почти не поддается счету, – купились не только кок и не только команда рефрижератора.

Имена виновных известны, хорошо знакомы России, лица их каждый день появляются на экранах телевизоров, заглядывают в каждый дом, пытаются проникнуть даже в спальни и ванные…

– Сей момент! – Охапкин ткнул в воздух указательным пальцем и исчез.

Вернулся он с большим полиэтиленовым пакетом, от которого резко попахивало свалкой, гнилью, тухлятиной перележавшего продукта. Кусок, запечатанный в полиэтилен, совсем не был похож на мясо – черная, покрытая слизью плоть, сизые дырявые жилы, белый, сваренный тленом отонок, скатавшийся в липкий комок, плотно приклеившийся к вонючему шматку говядины.

– Зажимай носы, публика! – скомандовал Охапкин, разворачивая полиэтиленовый пакет. – Душок тут образовался такой, что иной неподготовленный гражданин может свалиться в воду.

Сам Охапкин дурного духа не боялся – то ли привыкший был по прошлым годам жизни, когда плавал на Севере и в открытых трюмах возил огненный, источающий вредные газы конгломерат, то ли не чувствовал запахов вообще. Он спокойно вытащил зловонный осклизлый кусок из пакета и насадил на крюк внушительных размеров, украшенный хорошо откованной бородкой, проверил шнур, привязанный к крюку; свободный конец закрепил на стойке лебедки и швырнул гниль, как обыкновенный булыжник, в воду.

Акула, лениво пластавшая пространство бухты в поисках пропавших рыб, быстро учуяла лакомое блюдо, свилась в дугу, попыталась вообще свернуться в кольцо, но спинной хребет у нее был уже одеревяневший, гнулся плохо, с натугой и болью, и акула поспешно выпрямилась.

Сделала два круга по безмятежной сиреневой воде, нащупала тупо скошенной мордой место, откуда сочился желанный дух, – а в воде запах распространяется лучше, чем в воздухе, – и, решительно развернувшись, направилась к наживке.

Отонки на шматке мяса расправились, нервно зашевелили своими краями, будто оборки-платьица у живой медузы, и акула, словно бы боясь, что кто-то перехватит у нее добычу, прибавила скорость.

– Сцена не для слабонервных, – проговорил Охапкин, глядя сверху на акульи телодвижения, от которых вода в бухте начала рябить, – даже закурить захотелось.

Он достал из кармана полупустую пачку дешевых болгарских сигарет, которые в России уже пропали совсем, но у Охапкина имелся свой табачный склад, в нем можно было найти разные сигареты, выбил из пачки один сухой цилиндрик. Сигареты были без фильтра, Охапкин ценил их выше, чем те, что были украшены желтовато-бежевой головкой, скатанной из пористой бумаги. Он вообще любил болгарские «Джебел», «Солнце», «Шипку», все они были без фильтра, с хорошим табаком, толково просушенные… Жаль, что болгары перестали поставлять их нам. За деньги же поставляли, почему отказались? Непонятно…

Акула подплыла к куску мяса и внезапно затормозила, что-то насторожило ее, она издали, как-то по-звериному обнюхала аппетитную гниль, а потом, словно бы чувствуя опасность, боясь решиться, сделала около мяса плавный круг.

– Ну, давай, давай, михрютка, – подбодрил ее Охапкин, – чего задумалась?

Наконец акула решилась: слишком уж вкусный дух исходил от гнилого гастрономического чуда, привязанного к какой-то странной веревке. Акула разинула пасть, словно бы проверяла сжим и распах своих страшных челюстей, затем закрыла вход в собственный пищевод и сделала резвый рывок.

– Молодец! – похвалил ее Охапкин.

В воде, за хвостом акулы нарисовался мощный бурун, похожий на султан с парадного гвардейского кивера, – «мотор» у акулы был мощный, как у подводной лодки, а может быть, даже и мощнее.

На гнилое мясо она налетела со скоростью хорошо разогнавшейся торпеды – наживка вместе с двумя метрами капронового шнура мигом оказалась у нее в глотке. Москалеву даже показалось, что переваренный, превращенный в отходы кусок мяса сейчас выскочит у акулы из задницы…

Но нет, не выскочил, а приятной тяжестью вместе со шнуром лег на дно желудка. Акула неторопливо развернулась в сиреневой воде и поплыла в обратном направлении.

Шнур натянулся, задержал акулу на несколько мгновений, она изумленно продержала в воде свое парение. А потом вновь сделала резкий рывок.

Рывок был такой, что железная конструкция, – стойка, к которой была привязана бечевка, чуть не поползла к борту вместе с лебедкой.

– Мать моя, да она сейчас разрушит весь пароход. – Взгляд у Баши сделался испуганным. – В щепки разнесет, перевернет! Вот гада! – Он замахал руками на Охапкина. – Режь шнур, пока пароход целый… Ведь она его по дощечкам разложит!

Охапкин среагировал на этот вопль спокойно, – мог извлечь из кармана складной нож и секануть по бечевке лезвием, но не сделал этого.

– Сейчас лебедку в воду сбросит – не достанем ведь! – проговорил Баша уже тише: спокойствие Охапкина подействовало на него.

– Если понадобится – достанем, – сказал Охапкин, речь его сделалась медлительной, тяжелой, будто каждое свое слово он теперь отливал в свинец.

Акула отплыла чуть назад, ослабила натяг шнура, потом сильно хлопнула хвостом, будто отталкивалась от чего-то литого, чугунного – от скалы или бетонного пирса, от звука громкого даже солнце в небе задрожало, а потом, как и акула, всколыхнулось, сделало рывок, но уйти куда-нибудь не смогло, только чуть сдвинулось с места.

Любительница лежалого мяса тоже далеко не ушла – рванулась что было силы, железная стойка затрещала, по литому корпусу лебедки пошел звон…

– Режь шнур! – снова выкрикнул Баша, он словно бы чувствовал что-то нехорошее и вообще сам бы перерезал шнур, но ножа у него не было. – Режь!

Охапкин и на этот крик не среагировал, решил выждать – не верил, что акула может свернуть прочную железную стойку и уволочь в бухту тяжелую лебедку. Борт рефрижератора зазвенел – акула разозлилась окончательно и с третьего рывка вообще обрубила прочную синтетическую бечевку.

Обрубив, мигом успокоилась и неторопливо направилась к горловине бухты, чтобы выйти в открытый океан. Мясо полоскалось у нее в брюхе, а длинный обрывок шнура волокся в воде следом, будто тощий, сплетенный из водорослей хвост. Охапкин с усмешкой покачал головой:

– Собака с поводком. Надеть бы ей еще намордник и того… Можно выгуливать.

– Где, в сквере на Первой речке? – Баша засмеялся. – Будешь как та дама с собачкой.

– Зацепится шнур за какой-нибудь камень, и акула застрянет, как коза на веревке.