Оренбургский владыка

– Вы, насколько мне ведомо, знаете немецкий?

– В определенных пределах, Александр Ильич. Учил, как и все, не думая, что пригодится.

– Пленных допросить сможете?

– Попробую.

Оказалось, пеший дивизион Дутова выбил с позиций усиленный пехотный батальон, приданный к егерскому полку, – немцы в течение нескольких дней проводили перегруппировку своих сил, укрупняли боевые позиции, что означало одно – они готовятся к наступлению. Русские опередили их – в штабе графа Келлера сидели аналитики посильнее германских штабистов, – потому швабы так и злились, потому они так старались отбить утерянную линию обороны.

– Вот им! – Дутов сложил из трех пальцев популярную фигуру, одинаково понятную и немцам, и русским. – Максимум, что они смогут отбить, – своих дохляков. А дохляков мы готовы отдать им безо всякого боя.

Попав на фронт, братья Богдановы часто вспоминали свой дом в станице – из самодельного кирпича, большой, рассчитанный на несколько семей.

Хоть и была разница в рождении близнецов Богдановых всего сорок минут, а они четко придерживались деления «старший» и «младший». И старший в их паре, естественно, верховодил.

Из младшего, Ивана, война еще не выбила из него мальчишество, а запах дома не выветрился из памяти. Старший же, Егорий, казался обстоятельнее, степеннее Ивана.

Теперь братья сидели на дне окопа неподалеку от пленных, охраняемых Еремеевым, с любопытством поглядывая на врагов – такие же люди, сотворенные человеком, так же ощущающие боль, поющие песни и тоскующие по дому, любящие послаще поесть и подольше поспать… Хотя слово «мать», например, у них звучит гораздо грубее, чем у русских. Ну, разве можно сравнить неудобное, будто бы выпиленное из фанеры «мутер» с милым, звучным, словно бы рожденным сердцем словом «мама»?

– Как там дома обходятся без нас? – голос Ивана повлажнел, сделался тихим.

Старший брат задрал голову, посмотрел на кудрявое недалекое облако, неторопливо ползущее по небу, вздохнул:

– Наши сейчас в поле. Хлеб сеют.

– И кто выдумал эту дурацкую войну?

– Как кто? – Егорий не выдержал, с досадою крякнул. – Известно, кто.

– Много бы дал я сейчас, чтобы очутиться в станице, – потянулся, отер пальцами влажные глаза Иван. – Интересно, как там Наталья?

Младший Богданов ушел на войну, не успев жениться: невеста его, Наталья Гурдузова, плакала на станции в Оренбурге так, что косынка у нее стала мокрой, хоть выжимай. Егорий успел провести со своей женой Авдотьей несколько медовых ночей, а потому и к жизни уже относился несколько иначе, чем младший братец.

– А что Наталья? Она там же, где и моя Авдотья. Помогает родителям.

Старший Богданов отщипнул от стенки окопа немного земли, помял ее пальцами, понюхал.

– Чем пахнет?

– Не пойму. Теплая. Самый раз бросать зерно.

– Вместо этого мы начиняем ее железом, – мрачно проговорил младший Богданов и, подражая старшему, с досадою крякнул.

– Я сегодня, братуха, сон видел, – в голосе старшего зазвучали задумчивые нотки, – даже не знаю, как к нему отнестись.

– Что за сон?

– Бабку нашу Меланью Терентьевну видел…

– Да ты что, Егорий! Покойницу?

– Покойницу, – подтвердил старший Богданов. – Как живая была… Стояла у скирды и внимательно смотрела на меня. Я подошел к ней, думал – исчезнет, а она лишь вздохнула скорбно, да губы поджала. Я к ней: «Ты чего, бабунь?», она молчит. «Случилось что?» – она вздыхает. Тут наша Меланья Терентьевна поманила меня пальцем: «Пошли со мною, внук!»

– Это плохо, братуха.

– Не верю я ни в какие сны, Иван, так что… – старший Богданов рубанул рукою воздух. – А бабку я был рад повидать, – лицо у Егория дрогнуло, в следующий миг сделавшись неподвижным, словно отвердело.

Богданов-меньшой глянул на старшего и расстроено подумал о том, что война не даст им вернуться домой. Никогда они не услышат, как поскрипывают под лемехом сухие коренья трав, перерезаемые углом плуга, как стучат слабенькими молочными копытцами новорожденные телята в углу избы. Никогда не увидят сизую, задымленную по весне степь. Не втянут ноздрями печеный вечерний дух станицы, – в каждом дворе были сложены летние печки, а под навесами сушились целые горы кизяков[13 - Кизяк – высушенный в форме кирпичей навоз с примесью соломы, служащий топливом на юге, иногда употреблявшийся и для построек.], от которых шарахались даже мухи.

Неужели все это навсегда окажется в прошлом и никогда уже не вернется? Человек предполагает, а Бог располагает…

Следующую атаку немцы начали под вечер, когда воздух уже загустел, налился недоброй кровянистой темнотой, по небу плавали длинные розовые нити, схожие с неповоротливыми ленивыми червями, какие обычно встречаются в скотомогильниках. Сделалось неожиданно тихо. Так тихо, что было слышно; как на противоположном берегу Прута, где расположился штаб Первого Оренбургского полка, переговариваются казаки-коноводы, стараясь понять, куда удрала одна из сумасбродных кобыл.

Младший Богданов толкнул брата в бок:

– Чуешь?

– Что?

– Тишина-то какая!

– Ну и что?

– Такая бывает только в могиле.

– Типун тебе на язык, – старший выругался. – Ну, Иван, ну, Иван… Тьфу!

Дутов в это время лежал на бруствере и в бинокль рассматривал дальнюю гряду зелени – там, казалось, намечалось какое-то подозрительное шевеление… Хотя что кроме атаки там могло затеваться? Сейчас немцам однако будет атаковать труднее, чем, скажем, сутки назад, – и слева и справа от Дутова высадились стрелковые десанты, подсыпали швабам перца под хвост – те морщатся, но терпят. Собственно, иного выхода, кроме атаки, у них и нет…

Вот в прогале между кустами мелькнул человек – пронесся стремительно, будто дикая коза, за ним проскочило еще несколько теней, с головами вроде кастрюль, и у Дутова перед глазами задергалась нервная прозрачная строчка – похоже, немцы через несколько минут пойдут в атаку. Он негромко позвал Дерябина:

– Виктор Викторович! Давайте-ка, голубчик, на правый фланг, к пулеметчикам, Климова пошлите на левый, я останусь здесь, в центре. Стрелять, как обычно, только по команде.

Подъесаул тоже засек движение немцев и поспешно двинулся по окопу на правый фланг, по дороге выдернул из стрелковой ячейки Климова и велел ему взять под свое крыло левую часть окопа.

Дутов был прав – через семь минут немцы пошли в атаку. Вначале они скреблись по траве, приподнимаясь над землей, будто жуки, и исчезая, а потом по команде горластого батальонного офицера вскочили и, петляя, понеслись на дивизион Дутова.

Войсковой старшина сдернул с бруствера очередную травинку, привычно сунул ее в зубы. Сощурился критически: непонятно, почему немцы жалеют снаряды. Или имеют какую-нибудь хитрую уловку, дальновидный план? Дутов оставался спокоен, хотя внутри у него все было натянуто, что-то нехорошо подрагивало, в горле дребезжал холодок, словно туда заскочила противная мерзлая ледышка.

Казаки молчали. Припав к карабинам, они ждали. Дутов скосил глаза вправо – туда ушел Дерябин. Подъесаул уже добрался до пулеметчиков и скрылся за насыпью. Потом старшина развернулся в сторону левого фланга – что там? И там все было в порядке.

Набрав в грудь воздуха, Дутов выдохнул, прочищая легкие, и крикнул негромко:

– Приготовиться!

Бабочки над трупами ослепляли людей яркими красками – казаки даже хватались за глаза, загораживаясь, ругались – что-то было в этих прелестницах колдовское, мифическое – явно ими командовал дьявол… А Дутов продолжал смотреть на приближающегося неприятеля, ежился, будто ему было холодно, приподнимал то одно плечо, то другое, у него нервно дергались углы рта, но команды «пли!» он не подавал, ожидая нужный момент. На этот раз с немцами наступали австрийцы, – немцы держали их в резерве и распечатывать эту «заначку», похоже, раньше не думали. Но Дутов заставил ее распечатать…

Горло ему сдавили чьи-то пальцы, он сделал несколько резких вдохов-выдохов, невидимое кольцо разжалось и соскользнуло с его глотки.