Атаман

Фронтовики здорово отличались от невоевавших станичников – усталостью, угрюмым видом, серыми лицами и повальной недоброжелательностью ко всем, кто не воевал.

– Вы, станичники, вообще должны спороть лампасы с шароваров, – заявили фронтовики.

– Это почему же?

– Да потому, что вы теперь не казаки.

Это был, по заявлению одного из фронтовиков – чубатого, с двумя Георгиями на гимнастерке, старшего урядника – «тонкий намек на толстые обстоятельства»: предыдущий войсковой круг – под нажимом агитаторов, к казакам имеющим примерно такое же отношение, как к исполнителям персидских танцев, а родная станица Семенова – к столице Португалии, отменил привилегии, данные когда-то казакам Государем[36] всея Руси. Поэтому фронтовики намеревались поставить этот вопрос вновь и с предыдущим решением круга обойтись так же, как агитаторы, носящие красные тряпицы на пиджаках, обошлись с казачьими привилегиями.

Главной из привилегий была казачья вольница. Казак, дослужившийся до первого офицерского чина, получал личное дворянство; если он окончательно выбивался в люди и становился полковником, то автоматически получал потомственное дворянство; его дети, даже не родившиеся, уже считались дворянами.

У казаков существовало самоуправление, к которому с уважением относились российские государи, были свои земли, которые они кровью своей и потом, рубясь в различных сечах, присоединили к России. И так далее. А в остальном казаки – такие же, как и все, люди-человеки, обычные русские граждане, что любят Родину, давшую им жизнь.

На цареву службу казаки всегда выходили в собственном обмундировании, при собственном оружии, на собственном коне… Это что, тоже привилегия?

Семенов не удержался и выступил на казачьем круге.

После него из ложи гостей на трибуну стремительно вынесся некто Пумпянский – человек, известный не только в Чите, но и в Иркутске, и в Алексеевске, и даже в Хабаровске. Приподнявшись коршуном над трибуной, он лихо рубанул кулаком воздух.

– Казаки, самым позорным явлением в истории России была и есть опричнина. Крови опричники пролили столько, что корабли могут в ней плавать, – море! Ныне многие сравнивают вас с опричниками. Снимите с себя это позорное пятно, смойте его, откажитесь от привилегий, за которые так громко ратовал предыдущий оратор, и будьте как все!

Семенов поморщился недовольно, проговорил тихо, в себя:

– Еще один болтун!

Пумпянский оказался главным оппонентом Семенова – никто из инородцев не выступал так велеречиво и умело, как он. Пумпянскому хлопали.

Дебаты продолжались три дня.

На третий день, когда Пумпянский увлекся собственным выступлением, Семенов взял с председательского стола графин, наполнил водой стакан, стоявший рядом, подошел к трибуне с обманчиво-рассеянным видом и протянул стакан оратору. Тот взял стакан, споткнулся на полуслове, словно в нем перестал работать некий движок, и непонимающе глянул на Семенова.

– Прекратите революционную трескотню, а свой горячий пыл залейте холодной водой, – сказал ему Семенов.

Пумпянский неожиданно покорно поднес стакан ко рту и стал пить. Зал захохотал. Услышав хохот, Пумпянский закашлялся. Говорить он больше не смог – у него сел голос. Произошло это стремительно, иногда такое случается даже с очень опытными ораторами. Дискуссия закончилась победой Семенова.

Заседания казачьего круга затянулись. Завершились они лишь во второй половине сентября 1917 года.

Вскоре к власти в России пришли большевики. Набрать в свой полк Семенов успел не более пятидесяти человек – причем в полк начали записываться не только агинцы-буряты и баргинцы-монголы, но и гураны – полукровки, в жилах которых текла и русская, и бурятская, и монгольская кровь, – и русские. Дальше все застопорилось: в штабе округа до сих пор не был подписан приказ о формировании монголо-бурятских частей.

Семенов торопился – понимал, что в воздухе все сильнее начинает пахнуть порохом, поехал в Иркутск к генералу Самарину. Тот прямо при есауле отдал распоряжение немедленно отпечатать на машинке приказ…

Прошло три дня. Пора возвращаться в Читу, но приказа так и не было, и Семенов вновь отправился к Самарину.

Генерал выглядел плохо, у него нервно тряслась голова, руки дрожали, под глазами вздулись темные мешки.

– Извините, есаул, – сказал он, – я не спал всю ночь.

– Ваше превосходительство, я прибыл за приказом о формировании монголо-бурятских частей, – напомнил Семенов.

– Такого приказа не будет, – сказал Самарин и опустил голову. – Увы!

– Почему? – Семенов не мог скрыть удивления.

– Я под арестом. Вся власть перешла к председателю местного совдепа.

Семенов собрал все бумаги, полученные в Петрограде, и незамедлительно явился к председателю местного совдепа – небольшому тощему мужичонке в рубчиковом мятом пиджаке – по виду, рабочему депо. Тот молча выслушал доводы Семенова и согласился подписать приказ.

– Только вот, – сказал он, – я вынужден буду связаться с Петроградом, они должны будут подтвердить ваши полномочия.

– Валяйте, – сказал Семенов небрежно. Он понял: власть в Петрограде сменилась, Муравьева нет, и ему надо спешно покидать Иркутск. Через несколько часов может быть уже поздно. Чутье на опасность – звериное, острое, безошибочное – у него выработал фронт, Семенов научился ощущать опасность загодя, когда она еще не родилась…

Семенов поспешил на вокзал. Уезжал он не один – взял с собою пятерых иркутских казаков, решивших вступить в «туземный» полк.

Отбыл есаул вовремя. В Верхнеудинске, на станции, его уже встречали дружинники – человек пятьдесят, не меньше, темной нестройной толпой высыпали на перрон – оказывается, начальник станции получил телеграмму о немедленном аресте есаула Семенова и вознамерился выполнить приказ. Едва Семенов спрыгнул с подножки вагона на серый деревянный настил перрона, как к нему поспешил станционный комендант. Небрежно прилепив пухлую чиновничью ладошку к козырьку железнодорожной фуражки и покосившись на красную повязку, обтягивающую рукав его пальто – этакий символ власти, он поинтересовался:

– Господин есаул, ваша фамилия, случайно, не Семенов?

– Случайно нет.

– А как, позвольте полюбопытствовать?

– Голубовский. – Семенов небрежно козырнул в ответ и неторопливым прогулочным шагом, в сопровождении пятерых казаков двинулся вдоль перрона.

Комендант, напряженно наморщив лоб, поразмышлял несколько секунд, потом кинулся вслед, ухватил за рукав одного из казаков:

– Скажи, милейший, фамилия есаула действительно Голубовский?

– Так точно, Голубовский, – без запинки ответил тот и двинулся дальше.

Комендант снова застыл на несколько мгновений, потом, подозвав двух конвоиров с винтовками, совершил очередной бросок к Семенову.

– Позвольте ваши документики, господин есаул, – неожиданно зычным, хорошо поставленным голосом потребовал он.

Есаул придержал шаг, развернулся – комендант, пыхтя, на всех парах несся к нему, не замечая угрожающе-спокойного взгляда, обращенного к нему, – напрасно он был так невнимателен… Едва комендант приблизился к Семенову, как тот, резко пригнувшись, двинул несчастного служаку кулаком в подбородок.

Удар был короткий, быстрый, почти невидимый, внутри у коменданта что-то мокро чавкнуло, будто сырой тряпкой шлепнули по столу, фуражка колесом покатилась по перрону. Враз ослабевшее тело опрокинулось прямо на конвоиров, но те не удержали начальника, и он шлепнулся на перрон.

– Вот мои документики, – спокойно произнес Семенов. – Предъявить еще какое-нибудь удостоверение?

Комендант, лежа на перроне, сплюнул кровь, натекшую из разбитой губы в рот, покрутил головой, не веря, что его можно вот так, при всем честном народе, отправить пахать истоптанный тысячью ног грязный настил. Снова сплюнул кровь, взвизгнул громко, отдавая приказ в изумлении застывшим в нескольких шагах онемевшим конвоирам, которые никогда еще не видели, чтобы с начальством так обращались:

– Арестовать его!

Пока конвоиры раздумывали, как быть, на взвизг коменданта, спотыкаясь, мешая друг другу, устремились дружинники – целая орава: почувствовали кровь…

– Кровянки вам захотелось, – недобро пробормотал Семенов, – кровянки… Лучше бы в окопы отправились, немаков малость пощекотали, отогнали бы их на свою территорию. Там возбуждаться надо, а не тут… Ну-ну, – Семенов усмехнулся, повернулся к казакам, сопровождавшим его, и молча повел головой в сторону.

Те все поняли без слов и выдернули из ножен шашки.

Дружинники все одновременно, буквально единым движением, затормозили, некоторые – с готовностью вытянутыми в беге руками – как намеревались схватить супостата, так и застыли, лица их сделались нерешительными… Как же брать супостата, ежели его охраняют желтолампасники с саблями наголо, но комендант вновь подогнал их резким вскриком:

– Арестовать его!

И дружинники пошли на казаков.

Семенов выдернул из кобуры револьвер:

– Наза-ад!

– Арестовать его!

Через минуту дружинники уже бежали к темному, с сырым от мокрети верхом зданию станции, блажили испуганно, двое из них зажимали руками раны, оставшиеся после тычков казачьими шашками – дело дошло и до этого.

Недалеко от себя Семенов увидел дежурного по станции – меланхоличного старичка в фуражке с красным верхом, махнул ему револьвером:

– Отправляйте немедленно поезд!

Старичок спокойно и деловито, будто и не было никаких стычек, щелкнул крышкой часов:

– Рано еще!

– Отправляйте немедленно поезд! – Семенов направил на старичка револьвер.

Тот вздохнул:

– Ладно, пусть начальство оторвет мне голову, но грех на душу я все-таки возьму! – Старичок дунул в свисток и поднял над головой разрешающий жезл.

Паровоз дал гудок, вхолостую проскреб колесами по стали рельсов, выпустил длинный горячий клуб пара, снова проскреб колесами по рельсам – колеса провернулись беспрепятственно, будто были намазаны жиром – и в следующее мгновение сдернул состав с места.

Семенов прыгнул в вагон, за ним последовали казаки.

Вечером сибирский экспресс прибыл в Читу.

Обстановка в Чите была более спокойная, чем в Иркутске, и Семенов вздохнул освобожденно – здесь ему некого было бояться. На следующий после приезда день он собрал своих сторонников, угостил их чаем, колбасой, поставил монопольку[37], призвал:

– Все на борьбу с Советами!

Наметил есаул Семенов и новую географическую точку для своей дальнейшей дислокации: станция Даурия – место глухое, припограничное, хорошо защищенное, да и навозом там не пахнет. Для Читы запах навоза – родовой. Город стоит на песках, всякий, даже самый малый ветерок вышелушивает городские улицы насквозь, выдувает песок, обнажает корни деревьев, отчего сосны валятся на крыши домов, дожди тоже вымывают песок… И вот некая мозговитая голова придумала способ борьбы с потерями почвы – навоз.

Смешанный с песком навоз – это вполне плодородная штука, позволяющая давать урожаи не меньше, чем в Воронежской губернии; березовый либо еловый росток, опущенные в такую почву, очень быстро превращались в деревца. Дело, конечно, благое, но вот амбре… Запахом конюшни пропахли все местные дамы, даже самые знатные.

В Даурии этого запаха, слава богу, нет.

И все же пока не сформирован штаб, из Читы уезжать нельзя. Плюс ко всему надо было получить, а точнее, пробить для будущего монголо-бурятского формирования кое-какие деньги. Нужно было заслать своего «казачка» и в местный совдеп.

Как-то вечером к Семенову пожаловал младший урядник Бурдуковский, которого Семенов знал давно и ценил.

– Есть у меня, ваше высокоблагородие, один человек… Может быть, и никакого «казачка» засылать не придется, – сказал он.

– Кто?

– Член местного совдепа.

– Как его фамилия?

Бурдуковский нагнулся к есаулу и произнес шепотом:

– Замкин. Очень надежный гражданин – любит, когда в кармане у него гремят серебряные монеты. Такие люди – самые надежные.

– Ну что ж… Надо повидаться, посмотреть, что это за гусь – товарищ Замкин, жареный он или нет?

– Он – «полу-полу», полужареный-полупеченый, он – и нашим, и вашим…

– Значит, тем более надо повидаться.

После знакомства с Замкиным Семенов решил, что никаких «казачков» в Читинский совдеп не будет, пусть поработает Замкин, и выдал ему первый аванс – полрулона керенок. Замкин от керенок отказался:

– Лучше бы твердой деньгой, господин хороший.

Семенов достал из кармана золотую монетку – николаевскую десятирублевку[38].

– Это годится. – Замкин проворно смахнул десятирублевку к себе в ладонь.

С тех пор Замкин стал аккуратно поставлять Семенову совдеповские новости. Однажды вечером он явился к Семенову встревоженный, стряхнул с папахи снег, повертел ее в руках и снова нахлобучил на голову.

– Беда, – сообщил он. – Сегодня председатель совдепа разговаривал по телефону с Иркутском… или, может быть, даже с Петроградом, я точно не засек. Вас велено арестовать.

– Как арестовать?

– Обычно. Руки за спину, на запястья – веревку, и три штыка под лопатки.

– Они что, очумели?

– Видать, да. Иначе я бы к вам не пришел.

Семенов машинально порылся в накладном кармане френча – он сшил себе новый френч, по последней моде, роскошный, из тонкого мышастого сукна, – извлек оттуда золотую десятирублевку, звонко хлопнул ею о стол, потом достал вторую и также звонко хлопнул о поверхность стола. Замкин ловко смахнул монеты в руку. Очень большой мастак оказался по части продать какой-нибудь секретик. Или купить, а потом перепродать.

– Как же это они собираются сделать? – спросил Семенов. – Я ведь просто так не дамся…

– Соберут пленарное заседание совдепа, проголосуют «за», потом пригласят на заседание вас и арестуют.

– Эх как простенько все получается, без затей, – Семенов не удержался, мотнул головой, – и хитренько в ту же пору. Хмы! Когда же состоится заседание?

– Завтра в четыре часа дня.

– Что и требовалось доказать. – Семенов возбужденно потер руки, глянул на часы – времени у него более чем достаточно.

К десяти часам вечера Семенов уже знал, кто из казаков будет делегирован на эту совдеповскую толкучку, и каждого из них поименно пригласил завтра к себе на обед. Следом каждому из них было сообщено, якобы от имени совдепа – занимался этим младший урядник Бурдуковский, – что заседание совета депутатов переносится на послезавтра, на утро. Семенову очень важно было отделить казаков от совдепа…

На следующий дань Семенов заказал большой обед в кавказской шашлычной, расположенной неподалеку, отправил туда казаков, а сам вместе с верным Бурдуковским поспешил в атаманский дом, где шло заседание. Председательствовал на нем человек, воспоминания о котором вызвали у Семенова изжогу, – Пумпянский.

Войдя в зал, Семенов весело потер руки:

– Ба-ба-ба, сколько знакомых лиц! – и рявкнул так, что на окнах колыхнулись занавески: – Вы арестованы! Все до единого!

Зал замер – многие знали, что шутки с Семеновым плохи, мужик он крутой: и шашкой рубануть может, и из револьвера пульнуть прямо в физиономию… Из фронтовиков. А фронтовики – они все «нервенные».

– Командира конвойной сотни – ко мне! Пусть принимает арестованных! – повернувшись к Бурдуковскому, прорявкал Семенов прежним громовым голосом, затем перевел острый секущий взгляд на председателя и укоризненно покачал головой: – Ай-ай-ай, господин Пупянский…

– Не господин, а гражданин, и не Пупянский, а Пумпянский, – мрачно поправил тот.

– Все равно. Вы знаете, господин Пупянский, казаки возмущены вашими действиями против меня и не прислали на заседание ни одного своего делегата. Вам это о чем-нибудь говорит?

Пумпянский обеспокоенно закрутил головой.

– Вы – интриган! – с пафосом воскликнул Семенов и угрожающе ткнул в Пумпянского пальцем.

– Да я… – вскинулся он в председательском кресле.

– Сидеть! – рявкнул Семенов. – Объясняться будете потом, когда приговор станут приводить в исполнение! – Повернулся к людям, сидящим в зале: – Если кто-нибудь вздумает покинуть свое место без моего разрешения, казаки, стоящие у входа, будут стрелять без предупреждения. Ясно?

Пумпянский снова вскинулся в своем кресле.

– Сидеть! – вторично рявкнул на него Семенов. Прошел к столу председателя, положил кулаки на сукно рядом со стеклянным графином – непременным атрибутом всех говорливых заседаний – и глянул Пумпянскому в глаза: – Ну и что вы хотите со мной сделать? Рассказывайте!

У Пумпянского дрожали губы, он прикладывал к ним ладонь, пытаясь унять дрожь, но это не помогало. Пумпянский не ответил – он не мог говорить.

– Значит, так, мое условие такое. – Семенов повернулся к залу. – Арестовывать вас я пока повременю. Сейчас – немедленно расходитесь по домам. Через два дня соберемся на заседание снова. При моем участии… – Он рассмеялся. – На нем мы и решим, что со мною делать. Понятно?

Из зала, сразу из нескольких мест, донеслось робкое: «Понятно».

– А теперь по домам – разойдись! – скомандовал Семенов.

Подобные штуки Григорий Михайлович Семенов потом проделывал не раз – он оказался великим мастером по этой части. И почти всегда – за редким исключением – выигрывал с-хватки.

Пока собравшиеся, опасливо косясь на крутого есаула, покидали атаманский дом, Семенов подозвал к себе Бурдуковского и приказал ему:

– Срочно собирай вещи! Через два часа мы должны покинуть Читу.

Бурдуковский помчался выполнять приказание, а Семенов, поигрывая плеткой, пошел в шашлычную к казакам: уж коли пригласил их на обед, то надо угостить станичников так, чтобы обед этот остался у них в памяти до конца дней…

Напоил Семенов земляков знатно, половина из них не могла держаться на ногах, ползала по шашлычной на четвереньках – всех напоил и накормил, сам же прыгнул в пролетку, подогнанную Бурдуковским, и понесся на станцию – надо было успеть к маньчжурскому экспрессу.

Вместе с Семеновым и Бурдуковским Читу покинул и Замкин – совдеповец боялся, что его раскроют и тогда ему не поздоровится.

Вышел Семенов из поезда в Даурии – небольшой, неожиданно оказавшейся шумной станции. Здесь была власть казаков и никакими солдатскими комитетами да советами не пахло. Хотя совдеп все-таки имелся, но он влачил жалкое существование.

На следующий день в Даурии появился войсковой старшина барон Унгерн[39]. За ним – хорунжий Мадиевский, подхорунжий Швалов и другие. Семеновцы стали собираться в кулак. Есаул не замедлил выступить перед ним с речью.

– Все, игры кончились, – сказал он. – Мы вступаем на путь вооруженной борьбы с большевиками. Они нас предали – заключили с немцами договор, которой унижает нас. Брест-Литовским называется… Как комиссар Временного правительства я отказываюсь подчиняться этой власти. У меня все!

Собравшиеся поддержали Семенова, ни один не выступил против. А младший урядник Бурдуковский, покраснев – горячая кровь у него была размешана холодом, – вскочил с места и взметнул над головой кулаки:

– Все на борьбу с большевиками!

В Даурии нашелся свой Замкин. По фамилии Березовский. Член совдепа не только местного, но и совдепа Читинского. Кроме того, в Даурии он занимал довольно приметную должность коменданта станции. Семенов пригласил его к себе на чай с баранками и кедровой настойкой и после десяти минут сидения за столом понял, что гость – «человек никудышный, крайне вздорный и бестолковый, но с повышенным самомнением…». Это болезненное самолюбие в свое время сослужило Березовскому плохую службу – он попал под суд, угодил в дисциплинарный батальон; после революции, изобразив из себя рьяного борца с царизмом, благополучно избавился от всех ярлыков и дисциплинарных «хвостов»…

– Я предлагаю вам перейти ко мне на службу, – сказал ему Семенов после второй стопки великолепного горького напитка, пахнущего сухими орехами и давленой тонкокожей скорлупой, глянул на Березовского в упор. У того, бедного, на лбу выступил мелкий блесткий пот.

Березовский молчал. Только кадык у него на шее дернулся вверх, потом шлепнулся вниз. Семенов, услышав влажный звук, понимающе улыбнулся.

– Как военный комиссар Временного правительства[40] я через несколько дней произведу вас в прапорщики, – произнес Семенов торжественно, – иначе что же такое получается: вы занимаете такую приметную должность, командуете людьми, а на погонах у вас не то чтобы звездочек – даже лычек нет… Непорядок.

По неожиданно повлажневшим и потеплевшим глазам Березовского Семенов видел – тот клюет.

– Чем я могу вас отблагодарить? – сглотнув слюну, спросил гость хриплым шепотом.

– Чита вам доверяет?

– Вполне.

– Будете передавать в Читу, в совдеп только ту информацию, которой буду снабжать вас я. Все остальное – задерживать и класть мне на стол. Больше ничего не надо.

«Пользуясь полным доверием Читинского совдепа, он своей тенденциозной информацией спутал все расчеты Читы, – написал впоследствии Семенов об этом человеке, – и удержал ее от активных действий против меня в такой момент, когда мою деятельность можно было легко пресечь без всяких усилий».

Ставку Семенов решил сделать на генерал-лейтенанта Дмитрия Леонидовича Хорвата[41] – управляющего КВЖД. Денег у Хорвата было много, а вот собственных боеспособных частей – ни одной. Хотя времена наступали смутные и железную дорогу надо было защищать. Поэтому Семенов собрался поехать к Хорвату с предложением сформировать отдельную казачью бригаду. Для совместных нужд, как говорится.

Для начала Семенов отправил к нему поручика Жевченко с письмами, и тот вскоре по железнодорожной связи сообщил неутешительное:

– Генерал Хорват не собирается бороться с большевиками. Собственные воинские части ему не нужны.

– Как же он в таком разе собирается защищать железную дорогу?

– Хорват ведет переговоры с китайскими властями. Предлагает им ввести свои войска в полосу отчуждения КВЖД.

Это было неприятное известие.

В это время Иркутский совдеп, согласовав вопрос со Смольным, назначил нового управляющего железной дорогой – большевика Аркуса. Он обитал в одном из поселков КВЖД, постоянно менял квартиры и собирался ехать в Иркутск за инструкциями и соответственно – за мандатом. Семенов, узнав об этом, усмехнулся, расправил усы и подкрутил на них колечки.

Попытка смены власти на КВЖД не удалась, как потом отметил Семенов, «исключительно благодаря моему своевременному вмешательству, которое повлекло за собой окончательный мой разрыв с советской властью».

Когда поезд, на котором Аркус следовал в Иркутск, остановился на станции Даурия, в вагон, где располагался новый управляющий КВЖД, ворвалась группа казаков и выволокла новоиспеченного «генерала» на перрон. Семенов не собирался его долго держать в кутузке – ну, неделю-две, не больше: ему важно было сбить с него начальственную спесь, а если Аркус заявит, что в Иркутск не поедет – и вообще отпустить его, и сделать это незамедлительно, посадить на поезд, уходящий в глубину Китая, и помахать вслед белым платочком.

Любой нормальный человек на месте Аркуса поспешил бы принять эти условия и бегом бы устремился в поезд, уходящий на восток, но только не Аркус. Он повел себя иначе. Презрительно смерил Семенова с головы до ног и проговорил сквозь зубы, сплевывая слова, будто подсолнуховую скорлупу:

– Я вас не знаю и знать не хочу.

– Ить ты! – Семенов усмехнулся и вновь подкрутил пальцами колечки на усах.

– Вы пойдете под суд, и вместе с вами – те лица, которые незаконно произвели мой арест.

– Ить ты! – вторично усмехнулся Семенов. – Произвели! Незаконно! – Повернулся к казакам, которые привели Аркуса. – Ну-ка, станичники, перетряхните вещички этого господина. Вдруг найдется что-нибудь интересное.

Интересное нашлось. Из багажа Аркуса были извлечены бумаги, одна – по поводу Семенова, другая – Хорвата, согласованные с китайскими властями, где черным по белому было написано: есаула Семенова Г.М. следует немедленно арестовать, генерал-лейтенанта Хорвата Д.Л. с должности сместить.

Семенов повертел бумаги в руках, весело оскалил зубы и подошел к Аркусу:

– Арестовать меня, значит, вздумали?

Аркус презрительно сжал глаза в щелки, разом становясь похожим на китайца, мотнул головой. Жест был непонятным: то ли он подтверждал возможность ареста Семенова, то опровергал его, а через мгновение есаул обнаружил, что в него летит плевок.

Еле-еле Семенов от этого плевка увернулся и не замедлил ответить – в нем мигом вскипела злость, и есаул коротко, без замаха, очень умело ударил Аркуса кулаком в лицо.

– Хватит разбираться с этим сукиным сыном! – просипел он неожиданно сдавленным голосом, позвал своего верного урядника: – Бурдуковский!

Бурдуковский подскочил к есаулу, козырнул лихо:

– Ваше высокоблагородие!

– Что у нас с военно-полевым судом? Он существует?

Этого Бурдуковский знать, естественно, не мог; не отрывая ладони от папахи, он виновато приподнял одно плечо.