
Патриотизм и русская цивилизационная идентичность в современном российском обществе
«Цивилизованность» и «просвещенность», как показывает исторический опыт, не мешает воспользоваться общей бедой для политического гешефта, например, для того, чтобы взбодрить чувство «гордости за флаг», подтянуть тем самым падающие рейтинги вождей нации. Кроме того, под натиском терроризма – и государственного, и «транснационального», и информационного – можно погрузить общество в состояние шока, что позволяет, к примеру, «безболезненно» расчленять единые народы и политические образования.
«Политика выше отечества» – этот лозунг мог бы украсить знамена большинства активных игроков на поле нового мирового порядка, если бы они, во-первых, могли открыто обозначать свои цели, что невозможно, так как привело бы к молниеносному обрушению социальной платформы, и, во-вторых, принадлежали к одной вере и состояли в одной партии. Пока же этого не произошло, у всех сколько-нибудь заметных «политических тел» будут совершенно разные знамена и лозунги, отражающие многоцветье электоральных предпочтений и ожиданий – от романтических глобально-лазурных до национально окрашенных и протестно-багряных. При этом речь идет не только и не столько о желании политических структур обозначить полное тождество своих устремлений с волей потенциальных избирателей, сколько о целенаправленном переделе электорального поля и даже о перемене «электорального пола».
Искусство геополитики в ее секуляризированном варианте (если Бога нет, то всё дозволено) в том и заключается, чтобы великие государства и новообразованные политические субъекты сначала перемешались в очереди стран-клиентов, а потом выстроились по порядку, который определяется уже не ими, а теми, кто обустраивает и обслуживает мировой порядок.
Современная политика динамична, что проявляется, прежде всего, в ее активном вторжении в самые сокровенные сферы сознания человека и социума, где формируется самообраз и самооценка. Инвариантное начало любой политики открывается в ее способности и готовности постоянно корректировать, видоизменять или даже замещать самоидентичность всех, кто становится объектом ее жизненных интересов и экспансии: граждан и народов, социальных или возрастных групп и целых цивилизаций.
Пространственная экспансия – сила и слабость большинства современных и по преимуществу «рыночных» субкультур, легко разрывающих последние связи с национальной основой, но готовых эксплуатировать национальное начало всегда, когда это представляется выгодным, и тяготеющих к молниеносному глобальному тиражированию и распространению по типу всенародной эпидемии – пандемии в первичном значении этого греческого слова (pandemos). В этой функциональной агрессивности заключена немощь большинства субкультур: плата за тотальное расширение – сокращение сроков собственной жизни, всё ускоряющиеся фазы превращения и вытеснения новыми, еще более агрессивными субкультурами.
Среди множества причин недостижимости политических идеалов можно выделить три наиболее очевидных.
Во-первых, само отделение социального идеала как образа желаемого будущего (сегодня это чаще всего некий идеал правового государства, всегда находящийся, по точному замечанию П.И. Новгородцева, в состоянии эволюции) от политической реальности представляется предельно условным, что характерно и для политического дискурса, и для языка политической науки. Одна из основных причин «размытости границы» между идеалами и реальностью – тот факт, что подобный идеал неотделим, с одной стороны, от тех преходящих целей, которые формируют политические элиты в соответствии со своими текущими интересами и изменчивой геополитической конъюнктурой, а с другой стороны, от непреходящих функциональных целей политики. Функциональные цели не зависят ни от воли элитных групп, ни от манипуляций с массовым сознанием, ни от зрелости и уровня теоретической мысли. Однако от того, осуществляются ли эти цели, зависит само существование государства, а также и осуществимость групповых целей акторов политики.
Об этих функциональных и зачастую не артикулируемых целях могут даже не догадываться и сами политики, полностью погруженные в стихию политического бизнеса. Но и они, взяв на себя рычаги управления столь сложной машиной, которой является государство или отдельные его агрегаты, вынуждены считаться с внутренней логикой, а точнее, с внутренними функциями этой грандиозной машины – функциями, подчиняющими и волю, и разнонаправленные интересы основных акторов политики. С этой точки зрения, «вериги власти» – не столько метафора, сколько образ абсолютного долженствования, представляющего собой «неписанное условие» поддержания стабильности власти. Среди базовых функций политики можно выделить две основных: защиту (сбережение) территории и защиту населения, в том числе и социальную защиту, которая на определенном этапе развития государства также включается в число его важнейших подфункций. Как видим, именно в этой точке и происходит «растворение» границы между идеалом (умозрительными или реальными образцами, приемлемыми для настоящего и будущего) и той политической реальностью, в которой высвечивается сущность политической системы.
Во-вторых, в большинстве случаев граница между реальностью и идеалом воспринимается как пропасть, совершенно не преодолимая уже в силу дефицита исторических или современных образцов, которые можно было бы полностью и безоговорочно отнести к разряду «идеалов». Дефицит такого рода характерен как для современной мировой сцены, так и для всей политической истории. Поэтому любые рассуждения о грамотной или разумной политике часто сводятся к умозрительному построению некоего идеального образа и к абстрактным требованиям: «Политика должна…» При этом не указывается, конечно, кому и почему она что-то должна. Кроме того, из верхних эшелонов власти постепенно вытесняется подвид «политиков-стратегов», поскольку глобализация и коммерциализация политики предполагают и унификацию методов управления, и так называемое «бегство элит» – процесс превращения стратегов в менеджеров, знакомых с правилами большой игры. Место стратегов занимают «коммерциализаторы» от политики – лоббисты и так называемые политтехнологи, которые сужают цели политики до продажи и покупки политических решений.
В-третьих, сама идея реализации идеала и, соответственно, социальной реконструкции предполагает разработку «большого проекта» в ситуации, когда повсеместно доминирует постмодернистская установка на целенаправленное устранение «больших смыслов» со ставкой на так называемую модель «пошаговой инженерии» (в духе К. Поппера). Соответственно, возникают едва преодолимые трудности в разработке и принятии долгосрочной государственной стратегии развития, и, соответственно, в осуществлении целого веера детально проработанных и предварительно обеспеченных (в ресурсном плане и в правовом поле) масштабных программ, которые должны соответствовать неким заявленным в рамках «большого проекта» идеалам.
3. Гражданская идентичность: российский и русский варианты проектирования, политический выбор великороссов
Какое будущее ожидает Россию, какой ей суждено стать в ближайшей и отдаленной перспективе, за горизонтом медленно уходящего смутного времени? Это и вечный спор между западниками и славянофилами, и его продолжение в эпоху социалистического переустройства в отдельно взятой, но самой крупной стране мира, взявшей на себя в послевоенную эру роль одной из двух сверхдержав-победителей и лидера стран лагеря социализма. Костяк этого лагеря составили славянские страны, ставшие после гибели биполярной системы одним из мощных этнокультурных сегментов Евросоюза, но в конфессионально-цивилизационном и языковом плане сохранившие глубинное родство с Россией, неподвластное даже самой жесткой идеологической «переидентификации» и перевоспитанию, откуда бы оно ни исходило – от Запада или от самой России, на время забывшей о родстве.
Одно это обстоятельство не позволяет «навсегда закрыть вопрос» о выборе России, во многом предопределяющем и выбор европейцев. А их выбор в какой-то степени предначертан: европейские страны могут либо сохранить и расширить культурные границы своего союза, сотрудничая с Россией, также находящейся в стадии конструирования своего «завтра», на всех этапах проектирования нашего общего будущего, либо собственными руками разрушить созданное ими «недогосударство» – величественное здание, построенное с умом и по плану (школа Р. Куденхове-Калерги), но на «цивилизационном разломе».
Выбор «русского будущего» в наши дни – это противостояние между самозваными либералами, у которых нет и не было никакой связи с либерализмом (западный либерализм не тождествен духу компрадорского первонакопительства, беззакония и тотальной деконструкции) и государственниками, среди которых давно нет или почти нет славянофилов. Но это не означает, конечно, что сам диалог между западниками и славянофилами не станет актуальным завтра. Более того, русский выбор – это и ожесточенный спор и в самом западном обществе, да и во всем «нерусском мире». Как подметил С. Хантингтон, автор одной наиболее популярных версий «цивилизационных разломов», «споры между российскими западниками и славянофилами насчет будущего России… сменились спорами в Европе между правыми и левыми о будущем Запада и о том, олицетворял ли собой это будущее Советский Союз или нет. После Второй мировой войны мощь Советского Союза усилилась из-за притягательности коммунизма для Запада и, что более важно, для не-западных цивилизаций, которые теперь встали в оппозицию Западу. Те элиты не-западных обществ, находящихся под господством Запада, которые жаждали поддаться на соблазны Запада, говорили о самоопределении и демократии; те же, кто хотел конфронтации с Западом, призывали к революции и национально-освободительной борьбе»[68].
Есть и другой вариант того же по сути вопроса «чего хочет Россия?» Он требует не столько от сменяющих друг друга политиков и обремененных чрезмерной властью чиновников, сколько от каждого из нас, граждан России и соотечественников, готовности отвечать за себя. А если быть до конца последовательным, пришлось бы спросить: «Чего хотим все мы – сыновья и дочери России, не отрекшиеся от матери-родины, ее лидеры и оруженосцы, не изменившие присяге, ее молитвенники и простые труженики с непростыми судьбами, русские и не русские по происхождению?» Особо над этим вопросом придется потрудиться русской интеллигенции, у которой всегда складывались непростые отношения и с русским народом, и с властью, и с собственной совестью, и с братьями по призванию – интеллектуалами за пределами русского культурного мира.
Кстати, любой внимательный человек с чувством языка без труда заметит, что само это выражение – «русская интеллигенция» – незаметно вышло из языкового оборота почти повсеместно. «Почти», поскольку оно осталось еще в словарях, да в языковом обиходе дальнего русского зарубежья, ну и в чужих языках, конечно. Здесь этот оборот еще жив, как живы и другие схожие обороты: «русская угроза» (как видим, нас не различают по крови) или «русская мафия», как называют всех разбойных людей, сбившихся в стаи, среди которых редко встретишь этнических великороссов, но много лиц без разбору по племенам и новообразованным странам. «Русская» как прилагательное исчезла почти сразу после того, как распалась страна, а русский народ стал самым крупным на планете разделенным народом: ну как назвать себя русским интеллигентом, если ты гражданин Украины, Киргизии или даже Белоруссии, к примеру? Что-то произошло – то ли с народами России, то ли с русской интеллигенцией (тоже бывшей?), то ли с самим языком русским… Всё чаще интеллигентные люди в РФ называют себя российской интеллигенцией, ощущая (они же еще интеллигенты в какой-то степени) противоестественность этой подмены. Хотя есть и те, кто подмены вообще не чувствуют, ибо лишены самой способности её ощущать (чувства родины).
Вопрос о будущем России – самый простой тест, своего рода проверка на идентичность. Он может поссорить единомышленников или помирить и сблизить непримиримых, но в любом случае он принуждает к диалогу. И в этом диалоге, как правило, выявляется любопытная закономерность: граница между русским и нерусскими никаким образом не связана ни с этнической самоидентификацией, ни даже с языковыми границами. К русским в духовном и культурном плане относят себя люди самого разного этнического происхождения и гражданской, а также и конфессиональной принадлежности. Их объединяет одно: все они хотят слиться с той исторической Россией, которая неотделима и от великой русской культуры, обращенной к вечности, и от образа семьи народов, где слабейшему члену семьи давали лучшее с общего стола, чтобы он стал сильным.
Иное дело – нерусские по убеждениям. Это сравнительно немногочисленное, но хорошо организованное племя так же интернационально, как и русский культурный мир, хотя внимательно следит, как правило, за «кровно-этнической чистотой» и не перемешивается без разбора. Нерусские по убеждениям, среди которых немало русских людей, не любят Россию. Не любят именно из-за своих убеждений или, точнее, предубеждений. Но поступиться ими не могут – иногда себе же во вред, но чаще с выгодой: на русофобов всегда есть спрос. Для одних не любить Россию – временная работа или профессия, для других – хобби или призвание, но всех их сближает идейная фобия – страх, питаемый идеей, а не общая культура. По этой, видимо, причине их отличает какая-то особая невосприимчивость, мешающая диалогу, легко возникающему почти в любой межкультурной среде. У многих людей время от времени возникают какие-то фобии или идефиксы, но зачем же их делать смыслом жизни? Бывает, хочешь поговорить и даже договориться о чем-то с русофобами, особенно с теми, что фобствуют не по нужде, а по призванию, – и люди они, как правило, неглупые или, во всяком случае, начитанные, и на одной земле живем, а потом махнешь рукой: себе дороже, всё равно не услышат.
Этим они выделяют себя как среди русских (русских по крови, по родителям или по документам), так и среди русских немцев в России и в Германии (основная часть которых в большей степени русские и по духу, и по любви к России, чем «просто русские»), многочисленных русских американцев, французов или англичан. Впрочем, образ русских англичан немного потускнел в последнее время из-за повышенного интереса мировых и доморощенных СМИ к «нерусским по своим убеждениям русским англичанам», которые скупают Лондон с пригородами за нерусские деньги, вырученные за продажу русского добра.
Важно отметить, что дихотомия «русские – нерусские» совершенно по-разному воспринималась и воспринимается в разные моменты исторического развития (или исторической деградации) и разными людьми. Отношение к этим понятиям и образам находится в прямой зависимости от самооценки и личной способности к критическому восприятию навязанных человеку или социальной группе стереотипов, как бытовых, так и научных – не окончательно устоявшихся и вечно конкурирующих парадигм, а также откровенно лженаучных концептуальных схем, рассчитанных разве что на оболванивание. Всё зависит в данном случае от образа «русские», не сгоревшего, как предполагалось идеологами-крематорами, но переплавленного до неузнаваемости в идеологических печах богоборческой и русоборческой диктатуры.
Реконструировать многоходовые и конкурирующие проекты, включенные в реальный политический и исторический процесс, крайне сложно. Но через наплывы времени и событий всё отчетливее проступают основные контуры и даже фазы планов и сценариев разрушения России, которые маниакально претворялись и претворяются в жизнь с использованием колоссальной энергии, невиданных доселе ресурсов (ресурсов самой же России) и патологической жестокости ее насильников. Такие геополитические проекты, изменившие до неузнаваемости человеческий мир на столетия вперед, оставляют кровавый след в череде поколений и не могут уйти в забвение.
История с «перековкой» русского народа и великороссов как его ядра свидетельствует: за необъяснимой вакханалией насилия над народом – физического и морального, экономического и культурного, в том числе языкового, – просматривается единая логика и четкая цель. Можно выделить три основных параллельных, синхронизированных направления (образно говоря, три пласта) этого политического проекта, который на самом деле был не только значительно сложнее и изощренней, но и являлся, как все знают, звеном долгосрочной программы-утопии полного планетарного миропереустройства. Сегодня на смену этой утопии пришли другие утопии-правопреемницы, не менее опасные, о чем мы еще будем говорить. Преемственность подобных программ глобального изменения мира – прежде всего мира внутреннего, то есть самоидентичности – необходимо отслеживать, поскольку проверенные временем палаческие методы устранения препятствий на их пути (а Россия – главное из препятствий) долго еще будут востребованы.
Первое и основное направление было связано с долгосрочными манипуляциями с русским языком и массовым сознанием. В результате был, по сути, изъят из обращения, из сознания и даже подсознания миллионов людей в России – и высокообразованных в том числе – исторически сложившийся адекватный образ и, что особенно важно, самообраз русского народа. Так почти незаметно потерялся исконный смысл слова «русские» – общего имени для граждан России и самоназвания мощного суперэтноса, основу которого, как известно, составляют великороссы, белорусы и малорусы, подавляющая часть которых относила и относит себя к православию. Отсюда, кстати, идет традиционное для исторической России отождествление русских и православных – в узком значении этих слов. Теперь эти значения если и упоминаются, то с отсылкой на процесс естественного обновления языка[69] и поправкой «устар.».
Осуществить столь сложную политическую задачу помогла тотальная, ничем и никем не ограниченная власть. Власть над всеми информационными потоками, прессой, образованием и наукой. А также власть над самим языком (соответствующие реформы) и всей литературой – как отечественной, так и мировой, которая была полностью и многократно просеяна и профильтрована, переосмыслена и перекомпонована, «перередактирована», а частично и заново переписана под контролем единого центра. Далеко не каждая страна могла выделить необходимые для такого масштабного и многолетнего деяния денежные, человеческие, интеллектуальные, организационные и иные ресурсы.
Вторая составляющая проекта заключалась в том, чтобы ввести в обиход обновленное до неузнаваемости слово «русские», но уже в совершенно новом значении – как слово-бирку для обозначения одной из ветвей русского народа – великороссов. Смысл фокуса – окончательное вымывание из языка и культурной памяти людей еще живого, реально существующего суперэтноса, который в результате теряет способность осознавать себя как целое и теряет право на жизнь. Эта задача в технологическом плане была попроще, поскольку опиралась на уже проделанную работу, а кроме того, не противоречила традиции и узусу. Дело в том, что большинство великороссов редко использовало это самоназвание, поскольку они считали себя прежде всего русскими, то есть подданными Российской империи и православными, а также не разделяли себя «по русским наречиям». Это еще один, но наиболее распространенный смысловой вариант слова «русские», синонимичный слову «россиянин».
Но и такая синонимия, впрочем, была разрушена сразу после того, как россиянами стали именовать население страны, чтобы не употреблять по назначению подозрительное в политическом плане слово «русские». Даже великорусский язык утратил в самоназвании частичку «велико», а в наши дни некоторые политики стали для пущей осторожности величать его «российским языком». Очевидно, что эта противоестественная оппозиция и предопределила тот факт, что безобидное и абсолютно нейтральное, казалось бы, обращение «дорогие россияне» так резануло «ухо нации», что стало своего рода узнаваемым «авторским концептом», введенным и в политический язык, и в повседневную речь как двусмысленное обозначение обезличенной общности, которой разрешено жить в новых границах. Если бы не было распада страны, то не было бы и такого переосмысления…
При этом великороссы в большинстве своем так и не заметили, что у них отняли этническое самоназвание. Причина в том, что они не только никогда в истории не кичились своим особым положением, но и почти не обращали внимания на этнокультурные отличия – как от «других русских» (применительно к большому, но ныне насильственно разделенному славянскому суперэтносу), так и от других подданных России.
Чтобы объяснить, как удалось совершить подмену, важно обратить внимание на исторические предпосылки, которые облегчали поставленную задачу, а также на общий политический и социокультурный контекст. В этой связи можно напомнить хотя бы о том, что во второй половине ХIХ – в начале ХХ вв. осуществлялись первые масштабные опыты в области «национального конструирования» и, соответственно, искусственного стимулирования интереса народов к своим этническим и национальным корням. Цель экспериментов была прозрачна: найти действенные инструменты вытеснения и разрушения династического принципа политического мироустройства для расчищения «площадки под строительство нового мира».
Великороссов эти эксперименты по понятным причинам почти не коснулись (становление самосознания державообразующей нации только укрепило бы империю, что было несовместимо с «идеалами прогресса» – как пролиберального толка, так и промарксисткого). А если и коснулись, то преимущественно интеллигенции и высших образованных классов, что углубило пропасть между верхними и нижними этажами общества и отчасти предопределило успех февральского и большевистского переворотов. В целях ослабления Российской империи такие выборочные эксперименты ставились с разным успехом над другими народами России: вбить клин, посеять недоверие, разбудить комплексы, зародить надежду местных князьков заполучить в свои руки уже не вотчину, а собственное царство. Теперь, в начале третьего тысячелетия, у них появился шанс войти хотя бы в качестве обслуживающего персонала в клуб персон, определяющих судьбы мира (для плебса подойдет сказка о перспективах вхождения в число избранных цивилизованных народов). А в этом случае цена затеи никакого значения уже не имеет.
Третья манипуляция, осуществленная в несколько приемов, может быть документально воссоздана, потому что потребовала мобилизации сил подавления и раскрутки на полную мощность репрессивного аппарата или, как говорят теперь, «зачистки». Благодаря слаженной работе карательных и «просветительских» органов само слово «великоросс» в целях «социальной профилактики» было, как уже говорилось, фактически вытеснено из общеупотребимого языка. Его штыком выскребли и из всех сусеков массового сознания. Предлог для демонстрации сверхбдительности и нечеловеческой жестокости, с которой истреблялась память о «великорусской гордости» вместе с ее носителями – мнимая угроза зарождения великорусского шовинизма.
Современный аналог-страшилка, призванная, вероятно, покончить даже с тем куцым, извращенным и остаточным понятием «русский», которое в советскую эпоху так и не удалось убрать из языка (бывшего великорусского), – так называемая угроза русского фашизма. При этом вольные или невольные крематоры от культуры забывают тот факт, что В.И. Ленин, у которого они берут уроки ненависти к общим идейным врагам, в борьбе за умы и сердца «базового населения» России вовсе не клеймил великодержавные устремления русских, а тонко играл именно на высоких национальных чувствах великороссов. Он именовал их (и себя вкупе с ними) не иначе как «представителями великодержавной нации крайнего востока Европы и доброй доли Азии», которым «неприлично было бы забывать о громадном значении национального вопроса». При этом Ленин клятвенно обещал великороссам не только не вытравлять последнюю память об этом «гордом имени», но и поднять на недосягаемую высоту престиж Великороссии как великой державы: «Мы, великорусские рабочие, – писал будущий вождь, – полные чувства национальной гордости, хотим во что бы то ни стало свободной и независимой, самостоятельной, демократической, республиканской, гордой Великороссии, строящей свои отношения к соседям на человеческом принципе равенства»[70]. Где оказались те великороссы и та Великороссия после переворота?
Почему нынешнее поколение ярых борцов с мнимой угрозой «русско-великорусского шовинизма-фашизма» отказались от двойной игры, от лести и лживых обещаний? Почему сбросили личину? Растеряли профессионализм, помельчали? Да нет, просто бояться стало некого: дело-то сделано: русские не знают, а некоторые и знать не хотят, что они русские. Скажи, к примеру, украинцу, особенно теперь, после этнически окрашенной гражданской войны, что он русский – не поймет, а «патриот» – так и оскорбится. В его сознании все русские – москали. Да что там украинцы, скажи великороссу, что он великоросс – тоже не поймет, а скажи ему, что он сам не русский, если считает нерусскими других представителей русского народа – так и вовсе слушать перестанет…