Комфорт проживания и самосотворение

***

В маленьком тазике лежали замоченные и намыленные трусики: белые и голубые. Такая вроде обыденная картинка, но сейчас она выглядела как обреченность. Он был уверен, что сумеет улучшить ее физическое состояние за это время, а потом сам и поведет на эшафот. И как бы дальше у нее ни сложилось, дева будет обречена стать узницей ада, как, впрочем, и он. Агасфер был опытен и умен, но пока сам не понимал, что из узника становится солдатом. За тысячелетия узлы трусости ослабили свою хватку, но он не понимал, что стоит на пороге начала служения людям, находясь безвозвратно и очень далеко от них. Живых камней не бывает, бывает жизнь в камне, и когда появляется свет солнца, она прорастает. Теперь и для него появился этот свет.

У мертвых тоже есть пульс, но он другой, так сейчас пульсировало в ночи это поселение инкубов, суккубов, чертей, свиней и разной мерзости, там, еще в земной жизни приобретенной, и сюда спущенной, ибо другого места для той мерзости быть не может, только ад. Бывший Сла̀в, а ныне черт Харчок, расфасовывая по банкам мясо человеческое, между делом пытается что-нибудь в рот закинуть. Если получается, щурится от удовольствия жить. Его бывший друг Вовчѝк голой башкой пытается забодать огромный зад новой барышни своего любимого размера. Но на самом деле никакого любимого размера не существует, ибо ему с каждым разом нужно все больше и больше, и предела он себе не представляет, да и не нужен ему этот предел. Рога у него не вырастут, но он пока еще не заметил, что глазки прорастают мягкой белой щетинкой, а сзади крючочек хвостика уже обрисовывается. Он скоро станет свиньей. Его будут скармливать, он будет оборачиваться, и его опять будут скармливать, и так – вечность. Вокруг гнезда их тысячи легионов, одних временно вывели из ада, других уже сварганили на месте.

Гнездо готовилось исполнить свое предназначение, после чего вся эта нечисть вернется туда, где ей надобно быть. Туман рассеется, а творение выпорхнет из гнезда. А где потом будет он и она? Ее вернут назад к людям, но то, что она отсюда запомнит, будет восприниматься только как горячечный бред, и доживать она с таким диагнозом будет в известном месте. Все шло к тому, что ранее озвученное сбывалось с точностью до наоборот: им была нужна не блудница Вавилонская, а агнец на заклание. Сейчас имя, которое ей дали и озвучили как «жертва», стало объяснимо. И там хотят, чтобы этого агнца им привел человек – старый еврей иерусалимский, трус и грешник. Вот такой был настоящий сценарий тех проектантов и конструкторов. Теперь, осознав всю чудовищность своей роли, которую отвел Сатана, Агасфер захотел умереть. Увы, но это было ему недоступно. Сатана хотел, чтобы Бог-Отец видел, что агнца на заклание приведет человек из его, богом избранного, народа. Это был узловой момент сценария. Все, что сейчас открывалось перед Агасфером, выворачивало его изнутри. Он не знал, что делать, но был готов восстать. Хоть он и оттолкнул Христа, но не поведет агнца к дьяволу. Но как восстать, если даже себя убить он не может? Надо было, чтобы живой человек отдал невинного Сатане. Вот такой был умысел. Его если и вернут живым, то только на конюшню к Салтычихе. Рубец на груди ныл невыносимо, отторгался выданный ему мандат на нахождение среди мертвых. История с его подопечным Сла̀вом была просто рассказкой, чтобы Агасфер был уверен, что приведет к Сатане именно шлюху и блудницу, подобно Вавилонской, держащую в руках чашу, наполненную мерзостью и нечистотами блудодейства ее. Но они не учли, что живые видят живых не по правилам мертвых. Вместо чаши мерзостей она принесла кинжал и тело, страшно измученное и истерзанное не демонами ада, а теми, кто претендует на звание людей. Умысел был сложен и коварен, и тем еще более омерзителен, как все вокруг. Агасфер сделался котом и прилег на одеяло рядом с Николь. От нее уже пахло привезенной им парфюмерией, но ему сейчас казалось, что она ей не очень подходит, и при случае надо добыть что-нибудь весеннее и цветочное. Но, может, у котов другие ощущения запахов? Агасфер еще не понимал, что уже начинается война живого с мертвым, и все его войско уместилось на этой кровати. Из оружия у них только кинжал с непонятной легендой, который Николь спрятала в самое для женщин надежное место – шкаф с постельным бельем.

***

Агасфер спал, а кто-то был в стратегии, кто – в политике, а кто – в поэзии. Все разные, и все люди.

Курсант учился не очень, не любил казармы и плац, как не любил стрельбы и рукопашный бой. Мама его сюда определила, а маму он любил. А сейчас он писал курсовую по стратегии и тактике, но не стал смотреть в учебники и читать знаменитых полководцев. Писал своими словами, исходя из жизненного опыта, который был не очень уж большим. Писал на примере войны с крысами, которую они вели в деревне у бабушки после того, как те пожрали всех цыплят в курятнике. Стратегия была из простых – заманить в западню самого главного крыса и убить. Без вожака эта стая потеряет разум и будет легко истребима. Но тут возник вопрос – а если король подставной, а на самом деле правит какой-нибудь тайный комитет? Курсант ненадолго забуксовал и продолжил излагать стратегию уже в другом русле. Если тех группа альфа-самцов, то, чтобы ослабить всю популяцию, нужно стравить их между собой, пусть сожрут друг друга. А как это сделать – уже вопрос тактики. Ослабленную группировку нужно будет окружить и уничтожить самым жестоким способом: сжечь или отравить ядом, а потом уже браться за их тылы и подростковый возраст. Вроде все получалось в плане стратегии, но понятно также было, что надо рассчитывать и свои силы: снабжение, вооружение и тылы, вопросы мобилизации тоже были важны.

В следующий раз он приехал в деревню, прихватив с собой, как бы в роли начальника штаба, своего еще школьного друга-двоечника. Тот сейчас работал в ЖЭО помощником слесаря-сантехника и был не понаслышке знаком с этими серыми оккупантами. Бабушка была несказанно рада войскам, прибывшим для борьбы с подпольной нечистью, и определила их сначала за стол, для тактических разборов предстоящего сражения. Разборы закончились поздно, а начало боевых действий должно было начаться с рассветом. Встали поздно, подправили руки, подсоколили глаз. Двоечник пошел на горшок, а в деревне известно какие услуги. Вернулся он оттуда, держа в руке доску, на торчащем из которой гвозде была пришпилена крыса. Они там бегали вокруг горшка, вот двоечник и изловчился. Начало было положено. Воевать в этой стране умели. Палочно-гвоздевое оружие в тактическом смысле себя проявило, потому решили на нем и остановиться пока. Тактика учит разным методам ведения боя. Привлекли местного пьяницу. За то, чтобы хлебнуть два раза из стакана, он в сарае вкопал в землю старую цинковую выварку, которую бабка с сомнениями, но отдала на нужды наших войск. Альфа-самцов не знали, как выманить, и потому стратегию подкорректировали, решив просто бить крыс нещадно. Сверху вкопанной выварки постелили квадрат клеенки с якорями и усатыми боцманами. Получилось очень даже ровно. На приманку бабка из каких-то закромов принесла трехлитровую банку с соленым салом. Крышка на ней давно заржавела и открыть ее было невозможно. Похоже, консервация та происходила еще до Первой мировой войны. Банку разбили, сало было сверху желтое, а снизу ржавое, как броненосец на дне морском, но воняло прилично. С трудом отрубив топором нужный по весу кусок, положили его прямо в центр квадрата, угодив в усатого боцмана. Тактика была такова – крысы набиваются на сало, и когда вес их достигает критического, клеенка проваливается вместе с врагами. После этого воины хватают выварку и вытряхивают ее в горящий во дворе костер. Все гениальное – просто.

Крысы долго пыжились, но в момент накинулись на этот кусок древнего животного. Большой костер, хорошие угли – туда и сыпали их командующий с начальником штаба. Те, которые не успели обуглиться, разбегались по грядкам цветущей картошки, дымя и воняя. К вечеру забеги на клеенку прекратились. Видимо, основная живая сила была уничтожена и рассеяна. У калитки бабушка их провожала с поклонами, но уже через три дня позвонила с плохими новостями: крыс стало еще больше, и они вырывают курам перья и яйца укатывают. В разработанную стратегию прокралась ошибка: похоже, у врага были союзники, сейчас занявшие их место. Этот опус показали генералу – начальнику военного училища. Курсанта выгнали, чего он и добивался. Он всегда мечтал быть доктором, смотреть в женские письки и ковыряться в них. Прошли годы, и это надоело. Хочется остаться с письками, но лучше менеджером, чтобы самому в них не заглядывать. А то ты смотришь в нее, а она – на тебя.

***

А он хотел быть стоматологом, но баллов не добрал и пошел на ту специальность, на которую хватило. Он давно заучил: чем человеку больнее, когда он к тебе приходит, тем ты почетнее, и тем больше у него желания тебе что-нибудь дать. Чтобы убрать любую боль, существует множество способов, а откуда больному их знать? Тут уж на первом месте «зубники» – страшные чародеи и избавители. Но, увы, звезды не сошлись. Это сейчас он пьет, а тогда был здоровым качком, да еще и на машине, пусть и на папиной, но откуда кто мог это узнать? Где-то на втором курсе она его приметила, и после получения им поощрительного приза на литературном конкурсе заревновала и принудила к браку. Тот приз выглядел как глиняная рыба-головешка, а опус был профессионально ориентирован и звучал как «Аллергия и политика». Его тогда заметила не только будущая жена, но и некоторые активисты общественно-политических движений. Там нуждались в молодых интеллигентах-просветителях. Для студента там было широкое поле деятельности: одним в обед надо было рассказать о великой роли революции и пролетариата, а вечером других призывать сносить памятники вождям этой самой революции; с утра собирать голоса за младореформаторов, а с обеда – за коммунистов и тоже реформаторов. Это уже позже появится аллергия на пораженцев, но болтунов она устаканит и перейдет в зуд посадок и арестов. Революционный конвент в Думе передаст свои полномочия, и все окончательно отвертикалится. И он будет в перерывах между лекциями сочинять новый опус, где будет пытаться свести новую реформацию и аллергическую реакцию на ГМО в «ножках Буша». И опять его заметили в деканате, предупредив о задолженностях и возможности быть вычеркнутым из числа студентов. Он ударился в анестезиологию, а жена, раньше него окончившая обучение, была оставлена на кафедре. Ее короткий халатик, каблуки и круглый зад нравились не только второкурсникам. Дедушку-профессора она сопровождала во все командировки, подчеркивая его профессорский уровень. Он всегда чувствовал себя рогоносцем, но последняя картинка отдалила его от политики, общественности и сочинительства, усадив на стакан.

Вчера, после трех дневных операций, навестил старого приятеля, тоже когда-то яркого общественника на небосклоне местного бомонда. Приняли хорошо, а приятель рассказал историю – явную быль, хоть и похожую на сказку. Давно умершая теща прислала зятю письмецо. Она умерла в тюрьме, осужденная на огромный срок. В судебном процессе по делу об отравлении своего третьего мужа вдруг выяснилось, что она отравила и двух предыдущих. Еще ее судили за мародерство, но тех подробностей он не знал. Письмо было с угрозами и настоятельными требованиями передать все ее имущество какой-то общине со странным непроизносимым названием. Имущества много отняли по суду, но еще и оставалось прилично. Дочка без колебаний опознала почерк мамы. Тот самый товарищ сильно струсил и побежал к прокурорским. После долгих утрясок и согласований решили эксгумировать труп. На тюремном кладбище раскопали могилу и достали гроб, он был пустой, а на дне его лежал конверт с короткой запиской «Я тебя, зятек, предупреждала». Почерк был тот же. Вот только тогда и вспомнили о секте, которой нужно было передать имущество. Она называлась «Агхори» –это были религиозные каннибалы-трупоеды. Как позже выяснилось, труп тещи, по ее завещанию, съели. За этот ритуал она и дала им два письма. А взамен же имущества ей было обещано возвращение в земную жизнь. И она возвратилась: дочь ее начала говорить ее голосом и хохотать как убийца трех мужей и мародерка. Парень сдался в психиатрическую клинику, а мамина дочка повторно вышла замуж. У нового мужа была хорошая политическая карьера и большой административный ресурс. Жили они дружно, у него в политике все получалось, люди говорили, что черт ему помогает. С ребеночком у них только беда получилась – умер совсем младенцем. Но те, кто его видел, утверждали, что вид у младенца был странный, а кто-то и хвост разглядел.

***

Она тоже сочиняла, только стихи, исключительно про любовь, и ни в коем случае не про телесную. Конечно, все в ее стихах было не то, что в греховных традициях дикого времени. При всем этом, имея формы не худые что спереди, что сзади, она всегда надевала минимум что снизу, что сверху, и без высоких каблуков не носила тот минимум. Увлекающаяся и романтичная натура, она мечтала о поэзии и служении Мельпомене, но судьба-злодейка подослала ей маминого брата – профессора, и ее – нежное, почти бестелесное создание – отправили учиться шприцам и клизмам. По ее глубочайшему убеждению, эта наука была совершенно не нужна человечеству. Если человек звучит гордо, то гордо в нем звучит только его духовная составляющая. Она, наверное, считала, что булки хлеба растут на деревьях, но только не могла это поэтически выразить. Больше всего она любила свое отражение в зеркале: это настраивало ее на творчество и заставляло работать воображение.

На первом курсе с ней произошел знаменательный случай, который убедил ее в том, что духовное первично и сильнее физического. В общежитии на девичнике ей настойчиво предлагал свои ухаживания парень роста малого и худой, но он ей понравился тем, что неизменно называл ее «мадам» и закатывал глаза к небесам при этом. Мадам была хороша, с ляжками и пятым размером молочного отдела, который на девять десятых был на улице. Он был хорош, так как из всей компании никто больше не просил ее еще раз прочитать что-нибудь из русских поэтов. Когда они слились в танце, он все терся о мадам сверху подбородком, а снизу чем-то твердым. Когда она уже решилась ему пошептать на ухо, он вдруг сник, застеснялся и стал пощипывать в одном месте, видимо прилипло. Вот так плотское уступает духовному. Потом хилый оказался примитивным, больше «мадам» не называл и вынес заключение, что с ее формами нельзя так долго стихи декламировать. В речевых формах ее стихов виделись одни ляжки и сиськи, и она чувствовала торжество, а он – прилипшие к ногам трусы. Каждому свое – кому звезды, а кому поллюции.

О работе она не думала; как могла, так и работала. На длинных операциях бубнила себе в маску стихи. Ее не подвинешь, тут дядя – арендодатель, а там, где учеба, дядя – профессор. Вообще-то их хирург дело свое знал, но был жуликоватый и жадный, а ее он боялся после того, как она уговорила его послушать свои новые стихи с такими заключительными строками:

«Пожелтеешь и помрешь, если вдруг разлюбишь,

Красной кровью изойдешь, если вдруг забудешь».

Он стал посматривать на нее с опаской, но работе это не мешало. С анестезиологом она почти не общалась, он последнее время был с похмелья. Да и помимо того, это его жену – сучку кафедральную – ее дядя везде таскал с собой, и при любой удобной позиции щипал за жопу. Дяде можно, он кругом заслуженный, а у заслуженных не стоит еще с первых пятилеток, так что пусть хоть щиплет. Да и жопа была у нее уж очень круглая, как будто не настоящая. Хотела спросить у мужа ее об этом, да, может, он и сам не знал.

Лучше всего получилось по пьянке с родственницей соседки. Та вообще слушает, не перебивая, где-то внизу подхрюкивая. Замахнет рюмашку и опять подхрюкивает, а медсестра вся в лирике, чувствах и глубоких страданиях стихосложения. Мать ее все время принуждает к замужеству и пытается искать претендентов. Привела тут одного, похожего на павлина из детской сказки. Он весь был одет в обтяжку, а когда растопырился в объяснениях и предложениях, стал вылитым персонажем какого-то мультика из первых пятилеток. Она-то поумнела и больше засматривалась на девочек, да и родственница соседки уже проходила мимо той двери прямо к ней. Интерес к поэтическим вечерам у них рос и крепчал. Любовь ее отделилась от окружающей реальности и стала просто поэзией. Работе это не мешало, и она была собой довольна, а материнская тревога была, опять же, из тех первых пятилеток, времен теперь уже малопонятных и почти былинных.

***

Уже под утро он слышал, как Николь сходила в туалет, а потом, попив воды, вновь легла. Он чувствовал, как в нем нарастает чувство ответственности за нее каждую минуту. Теперь, раскрутив в голове всю картинку, он окончательно понял, какую чудовищную роль уготовили ему в этой постановке, ему – человеку, говорившему с Христом. Роль, которую он должен был исполнить от лица всего еврейского народа. Страшны умыслы сатанинские. А завтрак сегодня был хорош, особенно тостики с сыром и клубничным конфитюром. Она заговорила первой и начала с вопроса:

– А котик больше не придет? – Агасфер ждал этого вопроса и не стал пускаться в длинные объяснения, сказав лишь, что тот никуда и не уходил. Он встал из-за стола, вышел в комнату, а вернулся уже котом. Тот запрыгнул Николь на колени, помурлыкал, потерся головой, потом, понюхав конфитюр, фыркнул, ушел и вернулся уже в образе человеческом. Агасфер продолжил так:

– Мы всегда с тобой, только или котик, или я.

Поняла она или нет, было не ясно, но ей понравилось, что одну ее не оставляют. После завтрака, разматывая ей пальчики, вопрос задал он. Ему казалось, что тот вопрос очень простой, и ответ на него такой же простой, но оказалось не так. Она отвечала долго, эмоционально, и почти все ее отношение к миру и людям становилось понятным. Вопрос был такой:

– А что ты от меня все время прятать пытаешься?

Тогда-то он и услышал про кинжал Авраама, про его божественную силу. Он давно слышал эту историю, но был уверен, что это легенда, которая пыталась поднять пророческий авторитет сына праотца Измаила. Да, в тех легендах говорилось, что кинжал унесли джинны, чтобы не оставлять его у людей, которые могли, его используя, навредить и отсрочить приход пророка света Мухаммеда. Но если, по воле Господа, это оружие вложено в руки этой маленькой девочки, на то его воля. И она имела план его использовать. Опираясь на свой опыт общения с людьми, хотела их всех убить, всех до последнего. Только куда вонзить этот кинжал она не знала, но люди все для нее были зверьми. Других она на том отрезке пути, что ей определил Сатана, не встретила. Она, как и Сатана, желала уничтожения рода человеческого, только мотивы у них были разные, и была она из тех же людей, которым смерти желала.

Агасфер стал ей рассказывать о роде человеческом, о его рождении, грехопадении, о страшных страданиях во тьме из-за отлучения от Бога. Об ошибках и заблуждениях, о поражениях и подвигах, о пришествии Христа, о его жертве во имя искупления грехов человеческих, о любви, заповеданной людям. Когда он начал рассказывать о крестных страданиях Спасителя, она заплакала. Оставшимися еще в бинтах пальчиками вновь и вновь промокала слезы и внимала всему с какой-то гигантской мощью. Она узнала о любви. Доселе, не будучи с ней знакомой, даже слово это услышала впервые. Это был агнец, и его Агасферу надо было вести на заклание. Она просила говорить, и он рассказывал о людях, которые жертвовали собой ради жизни других, умирали от жажды, отдавая последний глоток воды, о тех, кто шел на смерть, спасая других, и в огонь, спасая детей. Тут Агасфер остановился, понимая, что больше нельзя, сразу все могло не вместиться. Девочка плакала, ее трясло, она обретала веру, что кроме зла есть еще и добро. Николь пила чай с конфитюром, глотая его вперемешку со слезами, а глаза ее наполнялись светом неба и желанием жить на земле. Она не спросила, кто же она, и каково ее предназначение, а если бы и спросила, то Агасфер бы не ответил. Все это было бы уж слишком. Эта девочка принесла в мир мертвых не только свою душу, которую у нее никто не в силах отобрать, но и была готова сама ее истребить даже в мыслях, покушаясь на все человеческое, считая его злом. Она сюда принесла оружие, равного которому не было и не будет на земле. Оружие, бьющее по злу в любом его масштабе. А у Николь, кроме ворона и железного друга, вдруг появился рядом человек, и она узнала о людях совсем не то, что видела сама. Он ей говорил о творениях людей, о живописи, поэзии и прекрасной музыке, которая заставляла смеяться и плакать, прославляла самые нежные чувства, жизнь и свободу. Агасфер вдруг понял, что, рассказывая все это, он продолжает думать о себе: кто же он такой и что здесь делает. Это было то же самое, что спрашивала у себя и Николь.

***

С живыми Сатана всегда перестраховывался, так и с этой бригадой в составе жадного хирурга-коммерсанта, анестезиолога-алкоголика и медсестры-лесбиянки, он готовил еще один вариант из правильных и морально устойчивых. Первый среди таких был директор главной столичной клиники, доктор наук, лауреат всех престижных национальных премий в области демографии, уже несколько стареющий, но всегда живой, активный, чисто выбритый и примерный семьянин. Он работал за жалованье, положенное по должности, и принимал женщин не по чеку об оплате услуг, а по направлению от органов здравоохранения. Чиновникам этого ведомства он был удобен тем, что не вникал в движение финансов в своем отделении, в обналичках и откатах от тех сумм, что приходили из бюджета. Процент его успешных операций был высок, поток страждущих неиссякаем, схема работала хорошо. Его регулярно отмечали грамотами и премиями, он каждый год с женой и внуком ездил в отпуск по курортам родной страны, правильный и стабильный. Был небольшим рычажком в больших схемах воровства денег, однако был не так прост, как кому-то его хотелось видеть.

Его студенческое прошлое в престижном медицинском вузе столицы ровненько легло на годы оттепели, внесшей в жизнь граждан новый вздох, который помог им взглянуть на все по-новому и ощутить себя свободными. Вот тогда, еще студентом, он и вдохнул той отравы. Доктор, директор и лауреат единожды продался. Он из стиляги с прической-кок и в ботинках на толстой каучуковой подошве превратился в банального предателя. Совершенно случайно на даче деда-академика он нашел тайник с сумкой, забитой рукописями, вида полуистлевшего. Вначале хотел утащить на помойку, но нашелся покупатель, и сумка с бумагами была обменяна на сумку шмоток – счастье стиляги. За те тряпки была осрамлена семья и предана страна. Через неделю уже ему позвонил приятель и рассказал, что слышал передачу про его деда и его очень ценные секретные работы, которые тот, вроде как, утащил с собой в могилу. И он стал ждать воздаяния все следующие годы. Оно не наступало, а он ждал и честно, ударно трудился за зарплату и репутацию. Честным и порядочным гражданином его делало то, что он не знал про судьбу того дяди-фирмача с дедовской сумкой, а тот в большом западноевропейском аэропорту сгорел при аварийной посадке. Но он не знал, и потому старался являть собой пример для окружающих, то есть старался из страха, но если бы он основательно зашпионился, то сейчас был бы непременно резидентом.

Анестезиолог же был амбициозным и занудным карьеристом. Считал повышение по служебной лестнице главным аргументом в любом разговоре на любые темы. Роста был здоровенного, с пудовыми кулаками и с всегда завернутыми до локтей рукавами халата, которые выдавали толстенные, поросшие рыжими кудрями руки. Когда он как бы мягко хлопал по щекам, выводя из медицинского сна, было ощущение, что сейчас он точно сломает пациенту челюсть. Врач – карьерист – молотобоец. Не пил, но собирал коллекцию лафитников7. Видимо, что-то планировал на будущее. Жена у него была маленькая, горластая и занудная. У него была любимая поговорка «еще не вечер», а у нее – «утро вечера мудренее». Была она похожа на командира отделения в стройбатовской учебке и, видимо, что-то про мужа знала, ибо командовала им при любых обстоятельствах. А знала она вот что: ее спутник жизни по своей специальности имел доступ к разным интересным препаратам, по-умному и потихоньку он крал морфин и промедол и понемногу ими угощался. Но во всем остальном он был крайне положительным: не пил, не курил и даже не ругался матом, только по чуть-чуть откусывал от ампул, исключительно для личного пользования. Он делал карьеру эскулапа, мечтал о славе.

Медсестра была возрастная, когда-то давно она приехала в город из далекого села, поступила в медицинское училище и, окончив его, пошла осваивать свое нелегкое ремесло. Сама врачом быть не мечтала, как не мечтала о большой и чистой любви. Весь ее любовный опыт состоял из бывших сельских ухажеров, что наведывались в город на заработки, торговать картошкой на рынках, да еще из нескольких больничных придурков: слесарей, да электриков. Родители померли, от продажи дома и с помощью родственников случилась гостинка в типичной девятиэтажной резервации. Ни детей, ни семьи не вышло, да она от этого сильно и не страдала. Как бы там ни было, она считала, что живет лучше, чем все деревенские подружки, у которых были дети и даже, может, и мужья, но ко всему этому – нищета, битое мужем тело и неотступное желание пойти утопиться в сельском пруду.