События и судьбы

После колхоза она работала на почтамте и лектором в обществе «Знание», где специализировалось по атеистической пропаганде, жестоко обличая церковь, как «опиум народа» и утверждая коммунистическую идеологию.

В войну Вера Павловна имела привилегированную продовольственную карточку, положенную ей по партийному рангу. Никаких других привилегий она не имела и не добивалась, продолжала жить в комнате коммуналки в деревянном доме. Робкие намеки родственников на хлопоты по улучшению жилья резко пресекала: «Люди ещё в подвалах живут».

В свободные минуты и праздники любила слушать пластинки

Э. Карузо, Ф. Шаляпина, В. Собинова, могла и сама спеть и сыграть на гитаре. Втайне от всех Вера Павловна писала стихи.

После выхода на пенсию она сдала свою комнату государству и жила попеременно у сыновей, где создавала много неудобств из-за своего общительного и властного характера. Дети выхлопотали для неё комнату в благоустроенном доме в центре города.

На здоровье она никогда не жаловалась, поэтому её смерть для всех была неожиданной. Успокоилась Вера Павловна на Макарьевском кладбище под мощной кривой березой у самой дороги, по которой постоянно ходят люди.

Судьба Веры Евгеньевны была совершенно другой, и более трагичной. Она была истинно православной веры.

Вера родилась в многодетной учительской семье, благородные корни рода которой уходят в далекое прошлое. Получив хорошее образование, она работала учительницей младших классов. Замуж вышла по настоянию родителей за молодого красивого священника отца Леонида и родила семерых детей (трое умерли во младенчестве).

Отец Леонид служил в прекрасной церкви, построенной в середине XIX века в честь победы в Отечественной войне 1812 года. Семья жила в хорошем большом доме с приусадебным участком.

Тихую благополучную жизнь села нарушили революционные события. Малообразованные крестьяне, получившие власть, не имея опыта управления, растерялись и предложили возглавить сельсовет отцу Леониду. Он и раньше, защищая интересы крестьян, писал за них прошения в губернское управление и не без успеха. Поэтому его авторитет был велик. Но вскоре, не сумев преодолеть тупость чиновников новой власти, вернулся в церковь. Поводом послужил один трагический случай. При продразверстке у крестьян изымали «лишний хлеб». Один крестьянин, естественно, часть своего хлеба припрятал для питания семьи и на будущий сев. Но когда приехавший продотряд во главе с молодым энергичным командиром (в будущем прославленным маршалом) нашел и стал отбирать и этот хлеб, многодетный мужик оказал сопротивление. Его, невзирая на слезы семьи и протесты отца Леонида, вывели на берег реки Моломы и публично расстреляли. В ту зиму только в этой семье из девяти человек от голода и болезней умерло пятеро.

В конце 20-х годов начались жестокие репрессии на священнослужителей. Отец Леонид был арестован и сослан в каторжные работы на Печорскую железную дорогу, где погиб от непосильного труда и болезни. В Костромской тюрьме от голода и холода умер его отец репрессированный священник – Иван Николаевич.

Дом отобрали, детей выгнали из школы, и семья осталась без средств к существованию. Некоторое время все вместе со стариками родителями жили в тесной холодной церковной сторожке. Вера Евгеньевна, предвидя катастрофу, разослала детей и стариков по родне в Вологду, Кострому, Вохму. Две дочери 15 лет и 5 лет отправились пешком за 240 км с обозом стеклотары в Вятку, где их на первых порах приютили дальние родственники. Скоро Веру Евгеньевну арестовали и выслали на поселение в Сибирь.

В церкви прекрасные росписи стен уничтожили, а само здание церкви было использовано под мастерские, загажено, а потом заброшено. Памятники у церкви выбросили, некрополь сравняли с землей и на его месте сделали площадку для танцев.

После 10 лет кошмара ссылки Вера Евгеньевна вернулась, пыталась найти и вернуть часть имущества, но дома уже не было. В их доме власти сделали контору, а после очередной разгульной пьянки конторщиков, дом сгорел. Имущество растащили соседи. Жила Вера Евгеньевна теперь попеременно у родственников и детей, ставших уже взрослыми.

Сколько бед пришлось перенесть этой маленькой, худенькой и слабой на вид женщине, но она не очерствела, и не озлобилась душой. Она продолжила учить детей грамоте, доброте, скромности, терпению, состраданию и прививать уважение к православной вере. Где смогла, окрестила внуков. Похоронили Веру Евгеньевну на старинном кладбище в Ярославле. О ней осталась добрая память.

3. Ночью

Алик проснулся ночью от щемящего чувства голода. Он перебрался через спящую мать и пошел сначала в туалет, а потом на кухню в надежде найти что-нибудь съестное. Но ничего не нашёл. Тогда он стал выскребать и вылизывать сковородку, на которой соседи вечером жарили картошку и оставили немытой. Мать застала его за этим занятием и, достав из шкафчика, дала ему половину соевой конфетки и забрала спать.

Старшие дети Зина и Валерик спали спокойно. Поправив на них сползающее одеяло, она улеглась сама. Алик уткнулся в теплый бочок матери, скоро уснул, выпустив на подушку слюнку. Глянула на часы – 3 часа 20 минут. Некоторое время она лежала неподвижно, боясь разбудить сына, потом, осторожно потянулась и расправила свое уставшее за день тело.

Она работала уборщицей в обкоме профсоюзов, получала немного, но могла сводить концы с концами. Платили пособие на детей и за убитого в первые дни войны мужа. Изредка многодетным семьям давали кое-что из продуктов и одежды от американской помощи по ленд-лизу. Она подумала, что картошка кончилась, но мука осталась ещё на пару недель и до получки – хватит. Утром она сварит «завариху». Скоро весна. Вспомнила, как прошлой весной она с Колей и детьми ходила за реку собирать песты и луговой лук. Ничего, доживем до весны – пойдем снова. Только вот Коли не будет с нами никогда. Она тяжело вздохнула. Подкатил ком к горлу, и навернулись слёзы. Будь проклята эта война, но надо жить. Скоро сон сморил её.

4. Так сложилась жизнь

Маленького белобрысого вихрастого мальчишку родные почему-то звали Тохей. Ранняя юность Тохея пришлась на революционные годы, и он запомнил их неразбериху, разруху и голод. Мать, кроме домашнего хозяйства и воспитания двоих детей, занималась шитьем на дому. Малыш крутился у ног матери и любил наблюдать, как ловко в её тонких пальцах блестящие ножницы, приятно похрустывая, режут выкройки из старых газет, как мать наматывает шпулю и заправляет её в челнок швейной машины «Зингер», как затем продевает нитку сквозь различные отверстия и начинает шить. Ему нравилось быстро вращающееся колесо машины и даже её стук.

Отец его был квалифицированный медник-жестянщик и работал на заводе. А поскольку денег хронически не хватало, то он тоже подрабатывал дома ремонтом разной хозяйственной утвари. Тохей с восторгом смотрел на работу отца, который иногда разрешал ему подсобить и поддержать какую-нибудь жестянку или инструмент. От отца пахло металлом, керосином и канифолью, и этот запах Тохею нравился. Клиентура у родителей была небогатая, платили немного и порой натурой. Но люди всегда ценили истинное мастерство, уважали отца и мать, при встрече на улице приветливо улыбались и первыми здоровались. Это не ускользнуло от внимательного малыша и наполняло его душу гордостью.

По окончанию школы у него развивалось сразу несколько увлечений: рисование, радиодело, музыка, спорт, кино, охота и рыбалка. Его хвалили художники за вполне профессиональные картины маслом. Радиодело он изучил сам по журналам «Радио», мастерил радиоприемники, настраивая их по слуху – без приборов.

В футбол играл за лучшую городскую команду тех лет – «Урожай». Музыка была больше для души, любил слушать популярные мелодии из оперетт и сам играл в самодеятельном оркестре на трубе и струнных. Кино же стало его профессией. Он в совершенстве овладел современной киноаппаратурой, учился заочно в Ленинградском кинотехникуме и работал киномехаником в городских кинотеатрах. И звали юношу уже уважительно Анатолий Дмитриевич.

Ему было 30 лет, когда грянула война. Вместе с другими вятскими мужиками он держал оборону на Ленинградском фронте. В ноябре был ранен и вернулся домой с покалеченной правой рукой. Пальцы не слушались. Пришлось оставить любимое дело и стать чиновником. Характер его и раньше непростой, для многих казался теперь просто невыносимым. Суровый и жёсткий, он не терпел непрофессионализма в работе, лжи и корысти. Домашних удивляла его тихая ненависть к партократам, которая порой сквозила в его язвительных замечаниях. Тому были, видимо, причины, непонятные для близких и не безопасные, поэтому родные помалкивали. О войне он рассказывал мало: «В первые месяцы войны немец сытый и хорошо вооруженный наступал. Многие тогда погибли. С одной винтовкой на двоих, да по две обоймы патронов на брата, попробуй повоюй». После очередного минометного обстрела его, истекающего кровью, нашел с собакой свой вятский санитар и помог добраться до медсанбата. Санитара он не запомнил, а вот к собакам сохранил теплое чувство благодарности. Для бездомной псины у него в кармане часто находился кусок хлеба, сахарок или косточка. Военные заслуги его отметили уже после войны, и в день победы он, также как другие фронтовики, пристегивал на пиджак орденские планки. Он любил слушать духовой оркестр и смотреть по TV военный парад с Красной площади. Но его раздражала излишняя шумиха: «Развели шоумены вакханалию. Помолчать время, подумать, да поплакать. Ведь более 20 миллионов погибло. Какой кровью далась эта победа». Резко отрицательно относился он к переименованию имен города и улиц в честь партийных и государственных деятелей и к разрушению храмов. Упорно продолжал называть улицы по старому: Никитская, Пятницкая, Казанская Спасская.

В конце жизни вернулась его детская страсть к рыбалке на Вятке. Он купил хорошую лодку с мощным мотором «Нептун» и целыми днями пропадал на реке. Там, на берегу реки, он тихо одиноко скончался. Так сложилась жизнь этого многогранно талантливого человека, покалеченного войной.

5. Послевоенная жертва

С войны в наш большой четырехэтажный дом вернулись только 6 человек, среди которых был Василий Михайлович. Воевал он с 1943 года в армии генерала К. Рокоссовского, что уже много значило. На офицерском кителе его было несколько боевых наград, а на теле немало шрамов, челюстное ранение и контузия, последствия которой позже скажутся неожиданно и трагически.

Жена его была довольно заурядной внешности блондинка, всегда ярко накрашенная, модная, с прекрасной фигурой. Он баловал жену трофейными украшениями и новыми нарядами. Сам он носил китель без погон, синие галифе и до зеркального блеска начищенные сапоги. Внешне это была благополучная пара, которую видели на вечерах и концертах в доме офицеров, где на зависть одиноких женщин, они лихо вытанцовывали фокстрот «Рио-Рита». Детей у них не было. У Василия Михайловича были две страсти: борьба и гармонь. Смотреть на борьбу он ходил на последнее отделение в цирк. За любимых борцов болел азартно и темпераментно.

Слушать игру гармонистов ездил на барахолку в Чижи, где они обычно собирались. Пока были деньги, был щедр и широк душой. Фронтовой привычкой, была пьянка. Специальности у него не было и определиться с работой он не мог. Ему было 33 года. Учиться, как он считал, было поздно. Идти на неквалифицированный труд не позволяла гордость офицера. Свою невостребованность он глушил вином. Крепко выпивший, он становился груб, драчлив и плохо контролировал свой взрывной темперамент. Тогда слышались крик – «Убью!», грубая ругань и грохот в их комнате. Бывало, жена его выбегала в одной комбинации, пряталась у соседей и со слезами причитала: «У него не стоит, а я виновата».

После очередного запоя в состоянии глубокой депрессии он застрелился.

Дети слушали кухонные рассказы взрослых

– Жаль Василия. С немцами совладал, а вот с собой справиться не смог.

– Тоня виновата. Не смогла его душу «смятую» разгладить. До войны ласковой и душевной была.

– Не надо, бабы. Война покалечила не только тела, но и души людей. «Не судите, да не судимы будете».

6. Рассказ штрафника

Эту историю рассказал мне сосед по комнате в доме отдыха. Это был крепкий старик лет 65, приехавший из г. Слободского. При нашем знакомстве по его выговору, я заметил, что он не местный. «Так и есть» – сказал он и позже на досуге рассказал мне свою историю.

«Родился и вырос я на Волге, под Сталинградом. Закончил школу, военные курсы, служил, участвовал в финской войне, а к началу Отечественной войны с Германией был уже опытным кадровым военным – старшиной.

Летом 1942 года немец пёр крепко. Мы с боями вынуждены были отходить. Бывало какой-нибудь населенный пункт брали по несколько раз – то мы, то немцы. Случилось, что у одной деревни нас накрыл жесткий минометный обстрел. Очнувшись от легкой контузии, я увидел, что немцы на нашей позиции добивают раненых. Ни погибать, ни сдаваться не хотел, поэтому скрытно, ужом пробрался до дома в деревне. Скинув гимнастерку, брюки и сапоги, припрятал их, в сарае взял косу-литовку и в наглую вышел из дома. Я носил тогда бороду и вполне сошел за хозяина. Немцы на меня цыкнули: «Sitzen nach Hause!». Не до меня им было. Старушка – хозяйка меня не выдала и накормила. Утром наши вышибли немцев из деревни. Сарай, где я припрятал свою амуницию – догорал. Я предстал пред молодым особистом в исподнем без документов и оружия. Доказать, что я только вчера был в бою не смог, только морду побили зря. Скоро опять попёр немец, и уже нам всем вместе пришлось драпать. Из окружения вышли немногие. Я вытащил раненого особиста, он же меня и выдал. Судили меня как изменника Родины и в штрафбат. Был я в то время крепкий, выносливый и осторожный, грудью на пулемет не лез, в белый свет зря не палил, за спинами других не прятался – все были на виду. Воевал с умом: помнил заповедь… остаться живым, а немцу урон причинял немалый. Штрафников погибало много, но мне везло. Бог миловал, воевал долго.

Атака. Рис. О. Верейского

Уже в конце войны в Прибалтике немец сидел в укрепленной обороне. Приказали нам взять одну лесистую высотку. Она неожиданно оказалась сильно укрепленной, дошло до рукопашной, и когда командиры решили, что штрафники все погибли, её просто накрыли артиллерией, смешав прах своих и немцев с землей.

Очнулся ночью от холода. Тишина и никого, кроме трупов. Пошарил в разбитой землянке. Нашел консервы, хлеб, вино. Поел, стащил с убитого немца шинель, завернулся и уснул.

Разбудили утром свои – трофейщики. Приняли сперва за немца, потом за предателя. Побили, конечно, потом опять суд, и я оказался в Вятском крае. Обидно было, воевал честно, и такой финал. Пробовал бежать. Куда там. Трое суток бродил по лесам и болотам, спал, можно сказать, «бок о бок» со зверьем. Вернулся назад. Срок отбыл. Женился на местной. Освоился, живу нормально, ещё работаю. Родня звала на Волгу, да привык я здесь и сроднился с вятскими и сам давно считаю себя вятским».

7. Разбитая семья

В семье было четверо детей: старшая – девочка и трое парней. Младшему в 1945 году было 8 лет. Отец вернулся с фронта раненым, насквозь простуженным и больным. Некоторое время поработал кочегаром и вскоре умер. Мать служила в ЖЭКе. С горя, нищеты и безысходности запила и погибла от инфаркта возле дома. Девочку взяли родственники в город Горький. Парни остались одни.

В их комнате было две койки, стол и тумбочка. Одежда висела на гвоздях, вбитых в стену. Окна закрывали газетами, прикрывая нищету их жилья от любопытных прохожих. Смышленые братья Гена и Сема подрабатывали на конюшне конторы ЖЭКа и, где могли, подворовывали на пропитание. Когда кто-нибудь попадался, то его воспитывали и прощали или садили на небольшой срок. Так уж получилось: когда выходил из тюрьмы Гена, сажали Сему. Младшего Витю они берегли.

Ребят на дворе было много. С ребятами соседних дворов миру обычно не хватало, и братья Семён и Геннадий были авторитетными вожаками подростков. Их уважали за силу и справедливость. Бандитами они не были.

Часто, собираясь на крыше сарая, пацаны слушали их веселые байки и сентиментальные заунывные тюремные песни на блатном жаргоне. Пел Гена задушевно, неумело подыгрывая себе на разбитой гитаре.

Много лет спустя, поздним вечером на остановке автобуса ко мне подошел худой небритый мужик и улыбнулся беззубым ртом. Трудно было узнать в сутулом невысоком человеке некогда грозного дворового авторитета. Геннадий?! Нам удалось немного поговорить. Он рассказал: «Сёма умер в тюрьме. Витя окончил железнодорожное училище и стал машинистом. Тоня всю жизнь работала на фабрике в Горьком». Сам Геннадий жил там же. Работал грузчиком в магазинах.

Позже я узнал, что тем же вечером он попал в пьяную драку, был сильно избит и скончался в больнице.