Русский Монте-Кристо

1

Я родился через пять лет после войны. Родители мои были учителями – папа преподавал историю, мама – русский язык и литературу. Сказать, что я был поздним ребенком – нельзя, хотя моим родителям, в момент появления меня на свет, было ближе к сорока годам, чем к тридцати. Но у меня есть сестра Наташа, которая родилась перед войной и старше меня на десять лет – вот такая разница в годах между нами. Позже, я узнал от нее, что отец, вернувшись с фронта, очень хотел иметь мальчика. Видимо, такова потребность фронтовиков – доказать смерти, что мужчины никогда не переведутся на земле, несмотря на безумства правителей всех мастей и марок. Возможно, рождением сыновей фронтовики хотят возместить долг женщинам, которые остались вдовами или вообще незамужними из-за нехватки мужчин, погибших на войне из-за чьих-то безразмерных амбиций. Как можете убедиться я, по своим взглядам, пацифист. Так вот, не так давно сестра мне рассказала, что две послевоенных беременности у матери закончились неудачно и третья была последним шансом для семьи – быть новому мужчине в нашей семье или не быть. Если бы я и в этот раз не появился на свет, то мои родители прекратили бы попытки заиметь сына. Такую информацию о сложностях появления меня на свет, я получил от своей старшей сестры и, повторюсь, совсем недавно.

Но я появился на свет и, конечно же, это была огромнейшая радость для моих прекрасных родителей – они во мне души не чаяли. Собственно говоря, как и я в них. Я рос здоровым ребенком. Как положено, переболел всеми детскими болезнями, но без серьезных для себя последствий. Рос послушным ребенком и приносил своим родителям совсем немного огорчений, в отличие, от других мальчишек во дворе. Детский садик я не посещал. До школы рядом со мной всегда были мама и сестра. Папа, к этому времени, стал директором школы, зарплаты хватало и мама вела немного уроков, тем более после моего рождения, у нее начало побаливать сердце. А когда мама и папа были одновременно оба на работе, со мной находилась сестра Наташа, моя, как бы вторая мама. Всегда их могли подменить дедушка и бабушка по отцовской линии. Бабушка и дедушка по матери погибли в оккупации. Но родители отца умерли один за другим, когда я еще был маленьким. Так что воспоминания о них, у меня остались самые скудные.

Вот так я рос в детстве. Повторюсь, был послушным, домашним ребенком. Плохих поступков, как вспоминают обо мне другие, в детстве почти не совершал, не считая детских шалостей. А какой ребенок без них вырастает? Но у меня было одно, я считаю, отрицательное качество, – чрезмерное упрямство. Если я был убежден, что-то надо делать именно так, а не иначе – меня было трудно переубедить. Но это в тех случаях, когда что-то касалось лично меня, а в основном, мне всегда можно было доказать, что такое хорошо, а что такое – плохо. Как я понимаю, в моем характере весьма много присутствует индивидуалистического. Мои родители воспитывали меня всегда словесно, приводили много примеров из жизни каких-то юных героев, исторические и литературные примеры и убеждали меня, что в этом я, не прав. Ни разу в жизни меня не хлопнули по попке за упрямство или шалости – все-таки педагоги. Зато, став взрослым, я получил всякого рода наказаний сполна, с лихвой компенсирующих мое, без всяких натяжек, счастливое детство. Когда я был сильно разобижен на родителей, то надув губы, уходил в комнату своей сестры – ложился к ней в постель и она окончательно переубеждала меня в моей неправоте. Эта привычка искать утешения у сестры, в случае обиды, сохранилась у меня на всю жизнь. Но сейчас я не могу ей всего доверять, учитывая специфику своей деятельности, хотя она до сих пор считает нужным меня в чем-то наставлять. К сожалению, мы с ней встречаемся сейчас, достаточно, редко.

Наша семья была замечательная и сейчас, иногда без слез, не могу вспоминать моих добрых мать и отца, и жестоко обвиняю себя – зачем я принес им столько огорчений и укоротил их жизнь, будучи взрослым. Мои родители – мой идеал родителей и самая большая боль моей души.

Мы жили в небольшом, старинном областном городке севернее-западнее столицы. С детства я начал получать прекрасное семейное образование. Так, всей семьей мы, еще до моей школы, обошли все музеи города, древние православные церкви, памятные места. Обычно папа, а он историк, рассказывал о прошедших событиях, мама дополняла литературными примерами. Почти, каждый год летом, куда-то ездили отдыхать, то на Черное море, то к родственникам в Москву, Ленинград, Сибирь… Много прекрасного я успел посмотреть в детстве.

Долгими зимними вечерами, а тогда телевизоров еще не было, мы всей семьей вслух читали книги, обсуждали их вчетвером – как об этом приятно сейчас вспоминать! Наташа посещала музыкальную школу и училась играть на фортепиано. У нас в одной из комнат стояло черное блестящее пианино и Наташа извлекала из него красивые звуки. Моя сестра унаследовала от родителей несомненный педагогический дар и считала своим долгом обучать меня всему тому, что умела сама. Она стала учить меня игре на этом инструменте. Но противные гаммы мне разучивать не хотелось, я от них шарахался в сторону. А вот приятные для слуха мелодии, мне очень нравились и я хотел играть только их. Музыкальный слух у меня есть, как вы сами вчера убедились. Сначала одним пальчиком я извлекал звуки из этого черного, блестящего комода, а потом сестра поставила мне пальцы, как выражаются музыканты, и мы с ней еще до школы наигрывали в четыре руки простенькие песенки и во все горло пели. А петь я тоже любил потому, что пели в нашей семье все, не только в часы дружеских застолий, когда собирались взрослые отметить праздник, но и семьей по вечерам. Так мы коротали наши северные зимние вечера. Так я получил уже в детстве прекрасное просветительское и культурное образование.

Но у меня была еще одна страсть, которая стала смыслом дальнейшей моей жизни – рисование. Как рассказывает, снова же моя сестра, еще младенцем, только научившись ходить, я мог подолгу стоять и разглядывать рисунки на обоях, стараясь постичь их бессмысленный смысл. Много времени посвящал рассматриванию картинок в книгах, а домашняя библиотека у нас, по тем временам, была неплохая. А потом взял в руки карандаши сестры и начал подрисовывать орнаменты на обоях, стараясь сделать их красивее и понятнее себе и всем, отчего у меня постоянно возникали ссоры с родителями. Но я упрямо хотел сделать наши стены более живыми и красочными. Потом рисовал на листочках бумаги и уже к школе у меня получалось неплохо в перерисовывании разных картинок. Главное – было похоже. Хотя, критично отмечу, чтобы не подумали обо мне, как о вундеркинде – до настоящего сходства было далеко, но я добросовестно копировал то, за что брался.

Так уж получилось – когда я пошел в школу, сестра поступила в педагогический институт нашего городка. Заниматься дальше музыкой она не захотела, а пошла по маминым следам, учиться на филолога. Мама с папой хотели ее отговорить от этой специальности, приводили конкретный пример – посмотри, как мама сидит каждый день за проверкой диктантов и сочинений, теряет время, а за это почти не платят, лучше будь историком – там не надо проверять тетради… Но моя сестра, видимо тоже, как и я, бывала иногда упрямой и выбрала филологию.

Но, поступив в институт, сестра, как будущий педагог посчитала, что теперь должна меня воспитывать более целенаправленно и взяла надо мной шефство по обучению игре на фортепиано. Она меня стала водить в музыкальную школу. Следила, чтобы и дома я занимался музыкой, а заодно проверяла мои школьные тетради, помогала мне разбираться в моих учебниках, чтобы я все понимал и хорошо учился. Великолепная у меня сестра Наташа! Но я, как и прежде, старался гаммы не играть, а сразу же замахивался на серьезные вещи. Так, как у меня, повторюсь, есть музыкальный слух и прекрасная память, то я выучил достаточно много известных произведений и, как вы убедились, не забыл их до сих пор. Я и сейчас дома постоянно что-нибудь наигрываю на фортепиано, для себя, чтобы отдохнуть и сменить настроение, для Ольги, для детей, ну и для редких друзей. Позже я научился играть и на гитаре. Но после определенного периода своей жизни я охладел к этому инструменту – пение под гитару сильно задевает за живое.

Моя судьба, как я думаю, круто изменилась еще в первом классе, накануне нового года. В то время страна была бедной, вы это сами знаете, но тем не менее, в школе работали различные кружки: технические, музыкальные – я еще пел в школьном хоре; изобразительного искусства, а еще физкультурные-всех кружков и не упомню. Директором школы был мой папа, подчеркиваю это. Так вот, под новый год зашел я в актовый зал, который празднично оформляли к новогоднему балу и утренникам. Ребята старших классов под руководством учителя рисования писали на больших листах ватмана картины. Некоторые из полотен были по несколько метров в длину и ширину. Это были красивые картины из сказочной жизни. Я с замиранием сердца смотрел, как из гуаши появлялись яркие, красочные образы Деда Мороза, Снегурочки, Царевны Несмеяны, Бабы-Яги, Кащея, всяких зверушек. Я зачарованно переходил от одной картины к другой, разложенных прямо на полу, на разутых юных художников и их руководителя, которые осторожно ходили в носках по огромным листам бумаги, чтобы не порвать их и не выпачкать. Подойдя к учителю рисования я смотрел, как он на корточках переступает по картине, делая наброски карандашом и я не выдержав подсказал ему:

– Вот волк несет царевну, а за кустиком надо изобразить зайца, как он подсматривает, куда бежит волк.

Учитель посмотрел на меня, такого малыша, и неожиданно согласился:

– Да, можно подрисовать зайца. Васнецов до этого не додумался.

И он действительно дорисовал за кустиком мордочку зайца с длинными ушами. А потом ученики по его контурам наносили краску. А я с замиранием сердца наблюдал, как закрашивается моя подсказка. Учитель, видимо, заметил мой неподдельный интерес к рисованию и сказал:

– Не хочешь ли сам попробовать что-нибудь нарисовать?

– Хочу! – Испуганно закричал я, не ожидая такого подарка под новый год.

Он дал мне лист ватмана – метр на метр. Я такие большие картины никогда еще не рисовал. В последнее время, в связи с музыкой и жестким контролем со стороны сестры за моими занятиями, совсем забросил рисование. И вот, усевшись прямо на бумагу, я стал думать-что же нарисовать? Потом решил – Снегурочку, с добрыми зверями. Но у меня не получалось, стирал резинкой нарисованное и снова старательно что-то черкал, и в конце-концов расплакался от собственного бессилия. Учитель подошел ко мне и, увидев мои слезы, предложил:

– Возьми ватман с собой и дома нарисуешь карандашом свою Снегурочку и еще, что наметил. А завтра принесешь сюда и мы раскрасим твой рисунок. – И он неожиданно меня похвалил. – У тебя, мальчик, получается рисовать. Наверное, есть фантазия…

Ватман завернули рулоном в газету и я помчался домой. Вечером мне не надо было идти в музыкалку и я, ползая по полу сопел и рисовал, снова черкал и стирал. Но Снегурочка мне не нравилась. И вот тогда ко мне подошла сестра и стала подсказывать, как лучше сделать рисунок. Я взглянул на нее и кажется впервые увидел, что Наташа у меня красавица. До этого вечера она была просто сестрой и я не замечал ее красоты. Я аж замер от такого неожиданного для меня открытия и приказал ей:

– Стой и не шевелись! Ты, такая Наташка, красивая, как Снегурочка, которую я хочу нарисовать. Я тебя нарисую Снегурочкой! Стой и не шевелись!

Она, кажется, немного растерялась от моего приказа – в таком тоне я никогда с ней разговаривал, покраснела от моего признания ее красоты, но выполнила мою просьбу. Я ее изобразил в анфас. Снегурочка получилась достаточно похожей на мою сестру, что отметили мои родители. А моя семья была моим первым критиком, очень объективным и доброжелательным.

На следующий день я раскрасил картину и учитель рисования тоже, как и родители, меня похвалил и предложил ходить на занятия изобразительного кружка, который он вел. Да, тот новый год переменил мою судьбу, сделал целенаправленной мою жизнь. Я понял, что теперь стану художником.

Моя первая учительница вела все предметы, в том числе и рисование и, поэтому, не могла мне помочь в овладении живописью. Хочу заметить – она была прекрасной учительницей, но было время, когда учителям начальных классов приходилось учить нас всему. Мне, вообще-то в детстве, да и в юности повезло с наставниками – все они были добрыми и мудрыми людьми.

Так я стал посещать изобразительный кружок, которым руководил наш учитель рисования и именно он начал мое формирование, как художника. Но немного опишу своего детского наставника. Это была колоритная фигура в своем уродстве. Его образ впечатался на всю жизнь в мою память. Не удивляйтесь, если вам что-то в его образе покажется не реалистичным, а фантастичным. Я нисколько не преувеличиваю, не довожу до гротеска его портрет. Звали его Николай Иванович. Он был фронтовиком и война покалечила его страшно. У него не было правой руки по плечо, на левой руке – культяпка, где торчал только один указательный палец огромного размера, а остальные пальцы отсутствовали или остались огрызки. На правом глазе было бельмо и видел ли он им – не знаю. Длинные седые волосы скрывали отсутствие одного уха… Может быть вы не поверите, но это его действительный портрет. Где ему все перечисленное оторвало, в каком бою, он никогда никому из учеников не рассказывал. К тому же он был немногословным человеком, углубленным в себя. Как я сейчас понимаю, классным художником он не стал только в силу того, что был калека – без правой руки многого не сделаешь, а у него, несомненно, было призвание художника и педагога. Так я попал в руки этого замечательного человека, которого боготворил тогда, и вспоминаю с огромной теплотой сейчас.

Когда я перешел в четвертый класс, Николай Иванович ушел работать в художественную школу, которая была в нашем городе. Я стал ходить к нему туда, показывать свои рисунки, а он советовал мне, что и как нужно делать, давал задания. Закончив четвертый класс я заявил, что бросаю музыкальную школу – играть на фортепиано я уже умел неплохо – это по отзывам моих музыкальных учителей, которые хотели, чтобы я продолжал заниматься музыкой. Но мое природное упрямство предпочло живопись, музыке. Родители понимали, что две дополнительные школы я не потяну и сильно не возражали, чтобы я теперь посещал художественную школу и занимался живописью. Они видели, что я всерьез ею увлекся. Сестра, в это время, готовилась к свадьбе и ее воспитательное воздействие на меня, если так можно трафаретно выразиться, ослабло. Ей было не до меня.

Так я стал учиться параллельно с обычной школой, в художественной и познавать азы изобразительного творчества. К тому времени, для своего возраста, я писал хорошие картинки, а Николай Иванович немногословно, но профессионально лепил из меня художника. Когда я заканчивал седьмой класс умер Николай Иванович – сказались-таки фронтовые невзгоды и ранения. И вот на его похоронах я впервые осознал, как страшно потерять любимого учителя, друга, не побоюсь этого слова, применительно к человеку намного старше меня. Я плакал тогда безудержно, будто у меня отняли самое дорогое. После похорон, я по памяти написал портрет Николая Ивановича, где изобразил его на поле боя с автоматом и гранатой в руках. С этого момента я возненавидел войну осознанно, соприкоснувшись с ней близко в образе своего учителя. Портрет Николая Ивановича повесили на стене в том классе, где он проводил с нами занятия. Смерть этого человека была для меня первым жестоким ударом в жизни.

Вот, пожалуй, и все о детстве. Я хотел рассказать о нем немного, но как видите, получилось довольно пространно. Но хочу подчеркнуть, что в детстве я рос честным, глубоко порядочным, чистым мальчиком. При такой школьной и творческой нагрузке у меня не было лишнего времени, чтобы просто болтаться по улицам и дворам, не говоря о том, чтобы хулиганить. Я выбрал свой дальнейший путь и подчинил свою жизнь его величеству – художественному творчеству!

Как видите, во мне не было генетической предрасположенности к преступлениям. Мои родители, глубоко интеллигентные люди, вложили в меня все необходимое для порядочной жизни. Если бы мне тогда, кто-то предсказал, что я проведу десять лет в тюрьмах и зонах Урала и Колымы, я бы никогда не поверил этому пророчеству и только бы улыбнулся, как воспитанный мальчик, посчитав все завистничеством или шуткой. А, если бы о моем будущем рассказали тем, кто знал меня, они, наверное, бы рассмеялись над такой нелепицей, зная меня, как интеллигентного мальчика и благоразумного человека. Но тогда провидцев не было, в отличие от сегодняшнего дня, и никто не мог предупредить меня о злом роке, висящим над моей судьбой.

…Юрий Григорьевич, дрожащими пальцами, нервно достал сигарету и прикурил от зажигалки. Видимо, непросто давались ему детские воспоминания и спросил, выжидательно глядя на меня:

– Не скучно вам слушать мою исповедь?

– Нет. Даже очень интересно сравнивать парадоксы вашего детства и нынешнего положения. Вы полностью человек искусства: музыка, живопись… Вы действительно были на Колыме? – Недоверчиво спросил я, не закончив предыдущей мысли.

– Да. Семь лет с гаком. Почти восемь… – Юрий Григорьевич налил в фужер немного вина и отпил. – Действительно парадоксы, так называемой, судьбы. Если она вообще существует. – Он замолчал, углубясь в собственное «я».

Женщины разговаривали между собой в лоджии, не обращая внимания на нас. Темнело. Над морем ветер разорвал тучи и в обрамлении их темного фона проблескивали ультрамариновые пятна неба. Завтра обещало хорошую погоду. Молчание затягивалось и я, как можно мягче, спросил Юрия Григорьевича:

– Вы могли бы продолжить свой рассказ дальше? Как из вас получился Монте-Кристо?

– Да, конечно. Раз я начал свою исповедь, то должен довести ее до конца. Повторюсь, когда-то надо было решиться на нее, чтобы осознать самого себя, хотя бы частично. И здесь необходим судья. Продолжаю. Слушайте.

2

Когда я закончил восемь классов, то решил поступить в художественное училище, которое было в нашем городе. Родители энергично возражали, все-таки я учился в средней школе неплохо и мог бы без проблем закончить десятилетку, а может быть и с медалью – папа все-таки был директором этой школы и мне ничего не стоило немного поднажать, чтобы выйти в отличники. Хорошистом я был всегда. Но этим я хочу подчеркнуть, что мой папа – директор школы не влиял на мои оценки и не давил на учителей в этом плане. Я был и сам достаточно сообразительным, дисциплинированным учеником и, не пользовался положением отца в отношениях с учителями.

Но мои родители знали мое упрямство, несмотря на внешнюю покладистость и уступчивость. У мамы к этому времени стало еще больше барахлить сердце и она ушла на небольшую пенсию по выслуге лет. Сестра жила отдельно и к этому времени у нее было двое маленьких детей – мои племянница и грудной племянник, которых я очень любил, особенно, когда они стали подрастать. Они с такой же любовью относились ко мне. Но ее мужа я не любил – сначала комсомольского, потом партийного работника. Не нравилось мне двуличие не только его, но и всей категории этих людей. Дома он мог разглагольствовать, что народ надо воспитывать, окультуривать, как он выражался, а сам через день или каждый день приходил домой пьяным, объясняя сестре пьянки встречей или проводами какой-либо комиссии или делегации. И внушал ей, что он функционер и сам себе не принадлежит. Отец у меня почти не пил, только мог немного позволить себе спиртного в компании с друзями. Но его никогда не видели пьяным. Я, естественно, брал с него пример и тоже не мог терпеть пьянство. А зять пил по должности, что мне не нравилось. Он мог рассуждать о социалистическом реализме, а сам, если раз в год ходил в наш местный театр, то и хорошо, а художественные выставки или музеи он, кажется, ни разу не посетил, в крайнем случае, пока я жил там. Но он умел рассуждать, как истинный меломан. А это меня просто бесило. Я иногда нарочно доводил его своими безыдейными взглядами до белого каления и он кричал на меня, что все художники не понимают культурных запросов народа. Но тем не менее, он рос по служебной лестнице и достаточно быстро. Но сестру я продолжал любить той же любовью, которая у меня осталась с детства. И она отвечала взаимной сестринской любовью и подсказывала, что делать, с целью избежания мною ошибок в жизни, успокаивала, когда мне было плохо.

Я без проблем поступил в художественное училище. Учился легко и непринужденно – все-таки занимался любимым делом. Это была другая юношеская среда в сравнении со школьной – больше вольностей. Свободное время проводили беззаботно в спорах, походах в ближайшие леса, песнях у костра. Я научился играть на гитаре и хотя лидером в компаниях никогда не был, ко мне тянулись многие сверстники.

Отец, в это время, получил участок земли под дачу и мы с ним вдвоем его застроили – маленький домик, садик, огород. Зять не мог помогать в силу своей занятости с утра до позднего вечера в обкоме партии. А племянники были еще малы. Матери необходимо было больше находиться на свежем воздухе и она с удовольствием копалась в земле. Я разрисовал все стены домика собственными фантазиями и это всем нравилось, кроме партийного зятя, который считал мои картины нереалистичными. Но я к этому времени с ним не спорил – свои фантазии невозможно вложить в чужую голову, которая к тому же их не воспринимает. Но он любил по выходным дням отдыхать на нашей даче. Эта дача с моими картинами сохранилась до сих пор. Сестра сохранила часть моих юношеских художественных произведений, хотя позже, уже без меня, к дачному домику был приделан второй этаж и пришлось внутренние стены ломать. Но сестра все-таки оставила память обо мне в том домике.

Закончив художественное училище я знал, куда пойду учиться дальше – в суриковский институт. Я его выбрал потому, что считал самым лучшим в стране. Я поехал в Москву. Творческий конкурс прошел великолепно, но когда начались экзамены по общеобразовательным предметам, положение изменилось. Там, где я по-моему мнению отвечал на отлично, в крайнем случае на четверку – мне ставили тройку. Нельзя сказать, что я не готовился к поступлению, наоборот, я знал лучше и побольше некоторых абитуриентов, но был менее удачлив на экзаменах. Потом узнал, как поступают в такие институты, но тогда еще я не знал всей подноготной жизни. По конкурсу я в институт не попал и пожалел о том, что не закончил училище с золотой медалью, а все возможности для этого у меня были. Но я себя успокаивал, что набирают студентов немного, конкурс большой. Рядом со мной поступали в институт не только после армии, но и мужики за тридцать лет и я говорил сам себе – им нужнее, а ты еще успеешь. Когда я забирал в приемной комиссии документы, мне посоветовали отслужить в армии, а потом приходить поступать – отношение к армейцам доброжелательное. Также я познакомился со многими ребятами. Это знакомство с некоторыми продолжилось позже и, к сожалению, несчастливо для меня.

По возвращении домой, отец взял меня к себе в школу учителем рисования, так у меня появился небольшой педагогический стаж. Через два месяца меня призвали в армию. Я шел служить с желанием. Не потому, что так посоветовали мне в суриковском институте, а для того чтобы узнать побольше жизнь. Это необходимо любому художнику – знать жизнь, но конечно не в таком объеме, в котором познал ее я.

Служил в элитных, воздушно-десантных войсках. Здесь я впервые ощутил недостатки и выгоды своей профессии. После окончания курса молодого бойца, я получил назначение не в боевое подразделение, а в клуб художником или оформителем – кто как называл эту должность. В мои обязанности входило оформление стендов, посвященных авангардной роли партии, добросовестной службе, бдительности и так далее. Серьезной живописной работы не было, если не считать того, что я писал портреты командиров и своих сослуживцев. Но в основном карандашом, реже маслом, да еще делал этюды, чтобы не разучиться технике живописи. Я никогда не был слабым парнем, а в армии еще более физически окреп. Постоянно занимался не только физзарядкой, а вечерами вместе с настоящими десантниками, к которым я благодаря своей профессии художника не относился, занимался со штангой, работал на гимнастических снарядах, участвовал в боевых единоборствах. За два года я накачал мышцы, заимел неплохую фигуру и главное, мог дать отпор любому, посягнувшему на меня. Знание боевых приемов мне пригодилось в дальнейшей борьбе за выживание. Служил я добросовестно, даже съездил раз домой в отпуск. Но все-таки настоящим солдатом я себя не считаю, служба прошла у меня легче, чем у других моих товарищей.

Демобилизовался я из армии в сержантском звании, в начале декабря и передо мной встал вечный для всех вопрос – что дальше? Что делать? Но к тому времени я уже твердо решил – буду снова поступать в суриковский институт. Мои родители отговаривали меня, но я был непреклонен и они смирились, согласившись, что я уеду от них и буду жить в Москве, готовиться к вступительным экзаменам.

Но Москва встретила меня неприветливо. На только что открывшиеся подготовительные курсы я не успел поступить. Но знакомые мне посоветовали ходить на занятия вольнослушателем, благо это тогда еще разрешалось, что я и сделал. Но встал ребром вопрос – как заработать деньги? А они нужны были на питание, квартиру, оплату занятий и покупки материалов для рисования. Родители мне ежемесячно высылали по пятьдесят рублей, но этого было мало. Я мог бы попросить у них больше и мне бы они не отказали. Но было стыдно жить на попечении старых родителей.

Нас, таких малообеспеченных романтиков, набралось с десяток человек. Жили мы на квартирах, обычно, в частных домиках на окраинах еще той старой Москвы, начала семидесятых годов. Ныне эти деревеньки снесены и на их местах высятся уродливые многоэтажки. Организовали бригаду грузчиков и ходили разгружать вагоны на железножорожных станциях, работать в речном порту и еще, где придется. Но основными местами приложения нашей физической силы были железная дорога и речной транспорт. Зарабатывали по-разному – от пяти до двенадцати рублей в смену, в зависимости от объема работы. Но тогда и червонец стоил многого, на него можно было жить неделю. Если говорить в сравнении, то я, как и другие мои товарищи, прошли тот же путь известных русских художников. Но те жили при царизме и им кто-то меценатствовал, а мы при социализме и лезли в творчество сами, без всякой помощи со стороны. Но уныния у меня не было – была жажда жить и заниматься любимым делом.

И вот тут судьба свела меня с одним человеком, который впоследствии сыграл роковую роль в моей жизни, заставил ходить, как говорится, по мукам, в результате чего я стал тем, каким я есть сейчас. Мы познакомились с ним два года назад, когда я первый раз поступал в институт. Фамилия была его Горенков, звали – Эдуард или просто Эдик. Он был москвич, жил с матерью, которая занимала достаточно высокую должность на «Мосфильме», отчим был художником той же студии. Родного отца он, как я понял, практически не знал, тот работал где-то режиссером в провинциальном театре. В эту семью я позже стал вхож и, поэтому знал некоторые подробности их семейной жизни.

Эдик был несколько рафинированным человеком, сухощавым, среднего роста, с постоянно белым, а иногда бледным цветом лица – анемичная личность, которые часто встречаются в кругу людей нашей профессии. Он был со многими знаком, но своих товарищей из студентов держал, как бы на расстоянии, не входя с ними в близкий контакт. Поговаривали, а потом и я убедился, что у него были постоянные и временные женщины, в том числе, молодые актрисы, которым он как-то помогал через свою маму. Он всегда аккуратно и красиво одевался. Поношенных пиджаков и брюк не терпел, в отличие от нашего разномастного и неряшливого художественного люда. Как я уже сказал, он держался особняком ото всех и если общался с кем-то, то, обычно, по деловым вопросам. Его художественных произведений никто толком не видел, но отзывы старших коллег о его творчестве всегда были высокими. Правда, кто-то утверждал, что его картины слабы и у него нет техники живописца. Другие говорили, что он пишет и настоящие картины, но приберегает их для будущего времени, по идейным соображениям. А в нашей среде такой слух ценился очень высоко – не всем нравился социалистический реализм и художники, работавшие в иных манерах, вызывали уважение. Тем не менее, Эдик вовремя представлял свои, выполненные в обычной манере работы на суд творческой комиссии и учился без хвостов. Но он учился на третьем курсе, а я вообще непонятно кто еще – еще не абитуриент, но точно не студент. Таким, как я – будущим абитуриентам, разрешалось работать в мастерских института, но после занятий.

Так вот я сошелся с ним, вернее сказать, он приблизил меня к себе. А дело было так. Как-то после полудня, в институте, в свободном от занятий классе, я писал небольшую картину на церковную тематику – обязательное упражнение для студентов. Собственно говоря, это был набросок маслом непонятных пока мне образов святых. И вот тут неожиданно зашел в класс Эдик. Его прихода я немного испугался потому, что еще не был студентом и не имел права находиться в таком классе. Он, будто не замечая меня, прошелся по классу, что-то поискал и потом подошел ко мне.