С проспекта Мира мы через парк спустились к песчаному пляжу Иртыша, и я, наконец, увидел величественную сибирскую реку. Широкая и спокойная, она тихо несла свои воды от границ Китая в Обь, куда и впадала, пройдя огромный путь более, чем в четыре тысячи километров, что я знал из энциклопедии, вычитывая сведения о сибирской столице, когда окончательно созрело решение ехать сюда.
По реке в обе стороны проплывали белоснежные теплоходы, в сторону Омска шла баржа с лесом.
– На берегах Иртыша жили древние племена, и в курганах долины реки до сих пор при раскопках находят изделия из золота, – сказал Иван. – А ты знаешь, в нашей реке водятся почти все виды рыб, даже осетровые. Хотя из-за загрязнений рыбы становится меньше. Да ещё браконьеры.
– Ну я не рыбак, так что меня можно не опасаться, – пошутил я…
Домой мы вернулись к обеду. Иван накормил меня вчерашним борщом и пельменями, и я, взяв свои вещи, пошел устраиваться в общежитие.
Иван хотел идти со мной, но я решил, что он будет мне только мешать, и отговорил его, сказав, что мне проще уладить волокиту с устройством в общежитие одному…
Корякин мучил инструмент, долго прилаживая пальцы к кнопкам баяна сначала правой клавиатуры, потом левой, и наконец извлекал неуверенный аккорд.
Звуки повторялись с какой-то определенной последовательностью, спонтанно образуя своеобразный ритм. Глаза у меня стали невольно слипаться, и я, сам не замечая того, уснул…
Проснулся я от голосов, которые вдруг заполнили комнату. Это пришли с работы мои соседи: их было трое, не считая Корякина, с которым я уже успел познакомиться, – два молодых и пожилой, мне показалось, старик, мужчина.
– Новенький? – спросил меня в упор невысокого роста парень с монгольскими скулами и обветренным лицом.
Я молча пожал плечами.
Мужики вывалили на стол консервы, ливерную колбасу и хлеб, разошлись по своим кроватям, полезли по тумбочкам, и на столе появилась алюминиевая кастрюля значительных размеров, макароны в кульке, сало.
– Антон, – сказал пожилой, – тебе варить макароны.
– Э-спасибо. Пусть Толик варит, я вчера варил, – возразил Антон.
– Иди-иди, – усмехнулся Толик. – Я два дня подряд картошку жарил.
– Ладно. Раз так, хорошо, пойду. Но завтра не пойду.
Говорил он с лёгким акцентом быстро и эмоционально, и слова почти сливались в предложении. «Р» в начале слова он произносил раскатисто, «ч» у него выходило как «тч», а «в» у Антона похоже было больше на «б». Перед словом «спасибо» он вставил «э».
– Eres espanol? – спросил я.
Он удивлённо посмотрел на меня.
– Si. Habla espanol?
– Un poco. No hay practica cinversacional.
– La practica sera. Encantado de conocerte[1 - – Вы испанец? – Да. Говорите по-испански? – Немного. Нет разговорной практики. – Теперь будет. Очень рад знакомству. А как ты узнал, что я испанец? – По акценту.]. Cоmo sabes que soy espa?ol?
– Por acento.
Я заметил напряжённое внимание Степана и Толика, которые с удивлением слушали наш разговор на чужом языке. Это их смущало, и я добавил по-русски:
– У вас нет звука «сп», поэтому ты произнёс «э-спасибо».
– Я как-то на это не обращал внимания, – сказал довольный Антон и ушел с кастрюлей на кухню варить макароны.
Языки мне давались легко. Когда я ещё учился в своём родном городе, мы с моим другом Юркой ходили на факультатив испанского, который вёл наш преподаватель Зыцарь, а потом, уже в Ленинграде, куда перевёлся после первого курса иняза, я, уже обладая некоторыми знаниями языка и каким-то словарным запасом, на спор с одним из старшекурсников выучил испанский за три месяца. Ну, может быть, «выучил» – громко сказано, не выучил, но мог более-менее прилично объясняться на испанском, имея в виду бытовой уровень, что оказалось не очень и сложным. Правда, в течение трёх месяцев мне пришлось оставаться после лекций, и я ходил в лингвистический кабинет, где слушал пластинки с уроками испанского, которые мне давал наш преподаватель Марк Маркович Сигал, чтобы освоить произношение.
Принимал экзамен он же. Беседовали на испанском десять минут, и Сигал безоговорочно признал, что я пари выиграл…
Когда с дымящейся кастрюлей вернулся Антон, все сели за стол.
– Новенький, – повернулся ко мне пожилой, – садись с нами, знакомиться будем.
Я было стал отнекиваться, мол, неудобно.
– Иди-иди. «Неудобно задом наперёд ходить», – сказал пожилой.
– Давайте я хоть за бутылкой схожу, – предложил я, видя, что на столе появилась бутылка водки.
– Поставишь, когда получку первую получишь, – остановил меня пожилой. – Да и мы особо в будни не пьём – работать потом тяжко.
– Меня зовут Степан, по батюшке Захарыч, но все зовут просто Степан. И ты так зови… – Испанца зовут Антоном, а если по-ихнему, то Антонио.
– А это Анатолий, художник, – показал Степан на парня с азиатскими чертами лица. – Фамилия его Алеханов, чуваш.
– У меня мать русская, а Алехан по-чувашски значит защитник, – пояснить Анатолий. – А Анатолий – это по-русски; по-чувашски: Талик или Таляк.
Говорил он, растягивая слова и ставя ударение в конец предложения.
– Работает этот защитник, куда определят, а больше по земляным работам. Хотя часто зовут писать призывные плакаты… Ты, часом, не из идейных?
– Да вроде нет, – пожал я плечами…
– А чего Корякин не с вами? – спросил я.
Корякин, как только сели за стол, оставил свой баян, бережно упаковал его в футляр чемоданного вида и вышел.
– Он сам по себе. Жлоб, жмудик. С нами в долю не входит. Он и на баяне учится, чтобы на свадьбах играть, да капусту рубить по лёгкому. На зоне таких не любят.
– Сам-то ты как? Хочешь, примыкай. Ты, я вижу, парень не простой, грамотный. Ну, дак и мы тоже не простые, потому что битые.
– Хорошо, – не раздумывая, согласился я. – А что я должен?
– Мы здесь только завтракаем и ужинаем, обедаем в столовой. Свой автобус возит. Кому ехать неохота, обходится батоном, да бутылкой молока… Значит, так, сбрасываемся с получки по четвертному на чай, пельмени, макароны, сахар, ну, там, ещё колбасу берем, сало. Если выпить – это, понятно, отдельно.
Степан, проговорив всё это, посмотрел на меня.
– Ну, как ты ещё не заработал, – внесёшь после.
– Зачем после? Я, Степан Захарыч, отдам сейчас. Немного денег у меня есть с собой.
– Ну и лады, – одобрил Степан.