Последняя крестьянка

Любка вспомнила свой дом, мимо которого недавно решилась пройти. Нет, она не остановилась, но и боковым зрением видела черные провалы окон с выбитыми стеклами, жалкие обломки заросшего бурьяном палисадника, страшный дверной проем со снятой кем-то дверью и полурухнувшую крышу. Со щемящей болью в сердце прошла она мимо дома не останавливаясь, да и стыдно было остановиться – вдруг, не дай бог, соседи увидят ее такую – в истрепанном пальто, из милости данном кем-то, которое она подпоясывала ремнем Игоря, потому что молния не застегивалась, в дырявых сапогах. Разве такую они знали ее.

Любкины воспоминания прерывает окрик проснувшегося Игоря: «Затопи печку, – крикнул он, – холодно!» «Дров принеси, лодырь», – ответила Любка. Но оба вспомнили, что дрова-то надо еще пилить. Как-то по осени по заказу матери Игоря привезли им машину пиленого горбыля. Да так он и лежит под снегом. Надо печку истопить, выйдут, счистят снег, попилят немного, на день – два хватит, и ладно. А чтобы все распилить, как-то не выходит. Как-то не выходит и выбитое, закрытое фанерой стекло вставить. «Ты выбила, ты и вставляй», – назидательно говорит Любке Игорь. «Драться будешь – и остальные выбью», – сердито отвечает Любка. Поспорят они, поругаются и дальше живут с разбитыми окнами, с заросшим огородом, с выломанными досками у палисадника, с осуждающими взглядами соседей.

У Игоря была семья, но год назад жена ушла от него, забрав детей и выделив ему комнату, в которую он и привел Любку. Недружно жили они с Любкой, то выгонит Игорь ее, то снова примет. Что-то все же держало их рядом, не давая расстаться. Может, что-то родственное чувствовали они друг в друге или просто вместе заглушали тревогу своей неразумной жизни, как заглушал ее дрянной спирт, на который они перешли. Хотя и принял ее Игорь, но пить они не перестали. Смутно представляемую трезвую жизнь они отложили на далекое потом. И она, эта жизнь, становилась все призрачней, все несбыточней, пожалуй, уж где-то в другом измерении. Жили на случайные заработки. Чаще всего это была колка и уборка дров. Иногда Любку звали помочь посадить картошку, поклеить обои, принести воды или дров, скосить траву у дома. Соседи уже знали, что она это делала быстро и умело, знали также – много ей можно не платить. А куда она денется. Поэтому чаще просто кормили и совали что-нибудь с собой – прокисшее варенье, вздувшуюся банку позапрошлогодних соленых огурцов, залежавшийся батон или черствую буханку хлеба. Иногда приходила мать Игоря, кидала на стол какой-нибудь еды, проходила на кухню, ахала, ругала за кавардак в квартире. Игорь просил денег, но денег она не давала, ругала его и Любку, умоляла жить как люди и, плача, уходила.

Сердобольные люди давали Любке кое-какую одежду и обувь, посылали в соцзащиту, куда горожане валом валили все ненужное. Любку одевали, читая ей наставления. Но она ничего не берегла, не стирала, как говорили, все «спускала» и снова появлялась на улице в таком виде, что проходящие мимо мужики презрительно сплевывали, а женщины брезгливо, осуждающе оборачивались и хихикали между собой.

Глава 2

Т

ак прошла полуголодная, полу-холодная зима. Весна принесла крупицу счастья в ее безалаберную ненадежную жизнь и наметила, было, поворот к другой, толковой жизни, которая еще чуть брезжила в Любкином затуманенном сознании. Приближалась пасха, в квартирах наводили порядок, и, бывало, что на свалку, образовавшуюся у гаражей, выбрасывали довольно-таки приличную утварь. Любке тоже хотелось навести порядок, да и Игорь матерился: «Что за бардак ты развела, в дом не войти». И Любка искала, не выбросил ли кто старый ковер или палас. Стульями-то они уже обзавелись, даже старое кресло со сломанными ножками приволокли. И Любка нет-нет да и пройдет мимо свалки.

Вот и в этот раз она свернула к гаражам и увидела там… котенка, маленького, тощего, костлявого. Котенок ожидающе смотрел на Любку с мусорной кучи и громко, жалобно пищал. Как она могла не взять его, пищащего, дрожащего, бегущего следом за ней. Она и посадила его к себе за пазуху. Правда, Игорь ругнулся – самим жрать нечего, тем не менее, котенок остался у них жить. Любка в нем души не чаяла. У нее даже как-то изменилось выражение лица, стали более спокойными недоверчивые пугливые глаза. Особенно, когда она гладила котенка, и он благодарно мурлыкал у нее на груди. Может, он заменил ей ребенка, которого она несколько лет назад оставила в роддоме. И Любка очень старалась не оставлять котенка голодным и вместо хлеба просила у знакомых молока. Мурыга – назвала она его. Одна женщина обещала давать Любке молоко, если та бросит пить. Любка пообещала и не пила, тем более, что работы по весне было много. То там, то там, на соседних улицах сгружали самосвалы дров, и Любка с Игорем нанимались их колоть и убирать. Работа была нелегкая, но платили хорошо, а кто знал их, кормили еще обедом. И они, изголодавшиеся за зиму, были почти счастливы. Накупали впрок продуктов, Любка делала свою любимую селедку «под шубой», а Игорь покупал водку. Любка возражать не смела. К водке всегда находились друзья. Такие же горемычные, неудачливые, опустившиеся. Каким-то чутьем узнавали они, что именно здесь сегодня можно поживиться. Да ведь и Любка с Игорем, бывало, ходили по друзьям, чтобы выпить на халяву.

В этот день Любка помогла молочнице убрать сено. Кроме молока она получила ведро картошки и в приподнятом настроении возвращалась домой. «Сейчас сварю картошки, – рассуждала дорогой Любка, – куплю селедки, может быть, даже сыра (в заначке у нее осталось немного денег) и накормлю злого со вчерашнего похмелья муженька. И еще раз попробую поговорить с ним о их будущей жизни, о том, что они оба перестанут пить». Еще не войдя в дверь, она услышала в комнате громкий пьяный говор. За голым столом, со сдвинутой на край немытой посудой сидел красный с посоловелыми глазами Игорь. А по другую сторону стола, стуча в грудь кулаком, что-то доказывал ему их давнишний собутыльник, худой, небритый Леха, приехавший недавно из туберкулезного диспансера. У Любки ослабли ноги, она спихнула с табуретки Лехину куртку, села у порога. «А заначка?» – вдруг спохватилась она, увидев уже пустую бутылку под столом, кусок колбасы на столе. Она кинулась к шкафу: карман праздничной кофты, подаренной ей молочницей, был расстегнут, денег там не было. Привычная тоска сдавила грудь. Напиться и мне что ли? Раньше Любка так и делала, и тоску сменяло тяжелое забытье. Но после встречи с тетей Шурой, которая хорошо поговорила с ней, подарила кофту, накормила и дала котенку молока, Любка не пила уже больше месяца и не хотела сдаваться. «Буду держаться, – сказала она себе. – Помою посуду, наведу порядок в комнате». Между тем, спор за столом не утихал, перерастая в ссору, в возможную драку. Что нередко и бывало. Голодный котенок вился у гостя под ногами, затем вскочил к нему на колени, перебрался на стол и, схватив кусок колбасы, хотел уже спрыгнуть со стола, но не успел. Игорь, ругнувшись, схватил его и со страшной силой швырнул в сторону печки. Котенок ударился об обитый железом угол печки, коротко вякнул, упал на пол и забился в судорогах. Когда Любка выбежала на писк котенка, он уже лежал неподвижно, только коротко и часто дергались его лапы. Схватив котенка и прижав его к груди, Любка завыла. У котенка откинулась голова, закатились глаза, через пару минут лишь слегка подрагивали лапы да судорога пробегала по телу. Любка положила котенка на кровать, схватила кочергу, размахнулась, вскрикнула и размозжила бы муженьку голову, но он перехватил кочергу, вскочил из-за стола и сильно толкнул Любку. Та упала. Леха, подхватив куртку, быстро ушел. За ним выбежал и Игорь. Любка тяжело поднялась с пола, посмотрела на мертвого котенка, подошла к столу и равнодушно выпила из стакана мутные остатки какой-то гадости, затем упала на кровать. Она долго и безнадежно плакала, проклиная свою неудавшуюся жизнь и не находя из нее выхода. Потом уснула.

Проснувшись на следующий день с сильной головной болью, она встала, завернула котенка в тряпочку, положила в полиэтиленовый пакет и пошла в сторону кладбища. В лесу, недалеко от могил нашла ямку, разрыла в ней мох, разгребла руками желтый песок, углубив ямку, положила в нее пакет с котенком, засыпала его песком, затем мхом, сравняла ямку с землей и уже хотела уходить, но вспомнила про собак. Долго искала камень. Найдя его, положила на ямку. Домой идти не хотелось. Стоял теплый августовский день. Любка сняла кофту, постелила ее рядом с зарытым котенком. Легла на спину. Над нею сквозь верхушки сосен голубело небо. Сосны тихо шумели.

И то ли от этой лесной тишины, или от этого высокого чистого голубого неба, а может быть, от умиротворяющей тихой жизни леса, Любка вдруг ощутила такое беспредельное одиночество, такую сдавливающую грудь тоску и жалость к себе, что слезы брызнули у нее из глаз. Она зарылась лицом в жесткую траву и зарыдала. Зарыдала горько и безутешно, сотрясаясь всем телом и хватая руками жесткую траву.

Наплакавшись, она встала, вытрясла кофту, судорожно вздохнула и не торопясь пошла домой. Игоря не было. Бесцельно походив по комнате, легла на кровать.

Глава 3

О

на лежала и думала.

О чем? Думала о многом. О детстве, о родителях. О своей неудавшейся жизни. Как она пришла к ней, с чего началось? Ведь все было как у всех. Она очень хорошо училась в школе. Родители гордились ее успехами. Правда, Любка не очень гордилась родителями. Мама не раз выходила замуж. Любкин отец был у нее уже третьим. И ревновал к тем первым, хотя и не знал их. Особенно, когда выпивал. А выпивали они оба. Иногда, будучи совсем маленькой, она просыпалась от громкого крика родителей. Любке становилось очень тоскливо и одиноко. Она брала из-под подушки свою плюшевую ворону-каркушу, обнимала ее и, гладя ее мягкие крылышки, шептала: «Сделай так, чтобы папа с мамой помирились. Тогда я возьму тебя с собой гулять, посажу высоко на дерево и отпущу полетать». Каркуша соглашалась и Любка, засыпая, уже не слышала грохота летящей в маму табуретки, засыпая, думала, почему у других на столе красивая скатерть, на полу такой пушистый ковер, и почему Наташкины родители, когда она приходила к Наташке, называли Любку «бедная девочка».

Любка любила школу, там ей было хорошо и спокойно, уроки учила в продленке, окончила школу без троек. Родители хотели, чтобы она шла по стопам матери учиться на ветеринарного фельдшера и жила бы во время учебы в областном городе у тетки. «Квартиру или общежитие, – сказала ей мать, – мы оплатить не можем. Сама знаешь, только на «клюкве» да на «корзинах» и держимся. Зарабатывали родители, действительно, немного. Мать не доработала до пенсии, она была уволена из ветлечебницы за частое появление на работе в нетрезвом виде. Отец ранее работал в деревне трактористом, но когда колхоз развалился, стал зарабатывать клюквой и плетением корзин. Корзины получались у него мастерские, отец обучил этому мастерству и дочь и обещал помогать ей в учебе. А Любка хоть и любила животных, но еще больше любила литературу, читала много, и хотелось ей поступить в институт на филологический. Но смолчала, чтобы мама не скандалила, и поехала, куда велели. И быть бы Любке ветеринаром, да было в ее характере какое-то своеволие или непредсказуемость в принятии решений и еще легкая их переменчивость. Это и провело ее мимо зоотехнического факультета и остановило у двери с надписью «филологический». Здесь дрогнуло ее сердце, она проскользнула в аудиторию вместе с другими оробелыми абитуриентами и облегченно вздохнула. Но так как летом не готовилась, надеясь на свои хорошие знания, то не прошла по конкурсу. Домой решила не ехать, а устроиться на работу и понемногу готовиться к поступлению на филолога на следующий год. Тетка не возражала. Любку взяли на работу горничной в гостиницу. Да и как ее не взять, симпатичную, застенчивую, не накрашенную, да еще из провинции, значит, не избалованную. А подружку ее, тоже не поступившую, взяли посудомойкой в гостиничный ресторан.

И началась у Любки новая жизнь.

Работа горничной оказалась не очень обременительной. Любка с ней легко справлялась. У нее оказались свободными вечера, которые она решила посвятить подготовке в вуз. Правда, это решение все откладывалось: то подружка придет, на танцы пригласит, или в «свой» ресторан, бесплатно ее обедом накормит, со своими дружками познакомит. Заметила подружка Света, что посетители гостиничного ресторана заглядываются на Любку. «Смотри, как вылупился на тебя вон тот со столика у окна», – говорит она Любке. И как на нее не вылупиться, если было в Любке, кроме скромности и тоненькой стройной фигуры, нечто, что привлекало к ней внимание мужчин. Это нечто были ее глаза, особенные, темные, широко распахнутые с голубыми, а не белыми, как у всех, белками. И еще застенчивые. Все девчонки в школе удивлялись этим глазам. И она это знала. И от нее не ускользали внимательные взгляды мужчин. И этот, что за столиком у окна, пригласил ее на танец. А затем попросил сесть за его столик: скучно ему, из другого города он, в командировке, никого здесь не знает. Любка и села. А угостил он ее вином с таким названием, которое запомнилось ей навсегда, и которым хвасталась она потом перед своими подругами. Мартини – было это вино. Про вкус она не помнит, но название-то какое – мартини. «А у вас мартини нет?» – предварительно узнав, что его нет, небрежно буднично спрашивала Любка у официанта в своей будущей ресторанной жизни.

Этот симпатичный с тихим приятным голосом дяденька оказался жильцом комнаты, где Любка убиралась. И очень обрадовался, узнав об этом. Попросил сменить полотенце. Любка сменила и… осталась у него ночевать. Потому что «ну куда же вы пойдете так поздно, да и тетку вашу тревожить нехорошо – спит уже». Да и то правда. Да к тому же так дурманяще пахло от него сигаретами, когда он доверительно наклонялся к ней, шепча на ушко комплименты и нежно поправляя ее волосы. У Любки голова кружилась от запаха этих явно дорогих сигарет. На следующую ночь Любка снова осталась у него. И еще на следующую, пока не закончилась у Виталия командировка. Договорились перезваниваться. Тетка очень не довольна была ночевками Любки у «подруги». Видимо, догадывалась. «Не по той дорожке пошла, племянница», – сурово говорила она ей. Но Любке не до теткиных слов было: телефон-то Виталия оказался «недоступен». И имени такого в гостиничном списке не оказалось. А фамилию не спросила. Подруга Света успокаивала ее: «Брось ты переживать из-за него, мне он сразу не понравился. Да и стар он для тебя. Не влюбилась же ты в него». А Любке казалось, что влюбилась. Но время шло, и образ интеллигентного Виталия стал стираться из памяти Любки. Она, было, решила уже сесть за учебники, да помешал дружок Светкиного дружка, который явно влюбился в Любку и буквально не давал ей прохода. На танцы в клуб вчетвером стали ходить. Здорово, оказывается, Дима танцует и до теткиной квартиры такую даль не ленится проводить. И постепенно привыкла к нему Любка. Пожалуй, полюбила. И все бы хорошо, да через какое-то время почувствовала она себя какой-то нездоровой. Тошнить ее от еды стало. «Так ты хоть не беременная ли?», – догадалась тетка. Так оно и оказалось. Димка сразу слинял – зачем я чужого ребенка буду воспитывать. «Да твой он, – пыталась урезонить Диму Светка, – мы точно знаем. Жениться тебе на ней надо». Но рассудительного Диму как ветром сдуло в другой город.

Осталась Любка одна. Аборт делать тетка отсоветовала, сказала, чтобы ехала домой – пусть твоя мама с малым нянчится. А то, я вижу, совсем они тебя забросили и от безделья спились. Наверное, действительно так, потому что через некоторое время после этого разговора позвонила мать чтобы приезжала – умер отец. Выпил что-то не то, и сердце не выдержало. Любка очень переживала смерть отца, хоть и выпивал он, но любила она его. Подолгу летом жила в его деревне. Подальше от крикливой матери. За ягодами, за грибами по лесам, по болотам много километров проходили. Лучше отца никто не знал местные леса. И Любка любила лес.

Глава 4

П

охоронив отца, она в областной город не вернулась, на работу устраиваться не стала, так как подходило время рожать. Договорились с мамой, что рожать она будет у тетки, ребенка оставит в роддоме. «Не хочу, чтоб с таких лет ты матерью – одиночкой стала. Кому ты будешь с ребенком нужна?» – сказала мама. Любка, уяснив, что мать с ребенком возиться не будет, согласилась. К тому же, она скучала в их захолустном городке и хотела еще пожить в большом городе. И не оставляла мысль об учебе. Родив Сашу и оставив его в роддоме, Любка хотела пожить у тетки, но та воспротивилась, и племянница вынуждена была вернуться домой. В институт поступить она опоздала, надо было устраиваться на работу. Но горничные в их городке не требовались, к другой работе ее не тянуло и в ожидании приличной работы жила пока у матери, а время проводила у подруги Гали, которая также не имела постоянной работы и жила на подвернувшиеся халтуры. Расставшись с гражданским мужем, Галя вела не очень серьезный образ жизни. Этот образ жизни напомнил Любке прежнюю ресторанную жизнь, о которой она часто вспоминала, скучая дома и выслушивая надоевшие нотации матери. Освободившись от сына, Любка почувствовала свободу и какую-то легкость, легкость стрекозы или бабочки, которая, выпорхнув из тесной темноты куколки и расправив красивые крылья, перелетает с цветка на цветок, не зная, где ей остановиться и какой цветок предпочесть. Таинственные соблазны ресторанной жизни привлекали Любку, и она, как та бабочка, стала перелетать с цветка на цветок, от одного к другому, из ресторана в ресторан, увязая тонкими лапками все глубже и глубже в этом ядовитом нектаре.

А время шло, проходил год за годом, одну временную работу Любка сменяла, другой, но и та ей не нравилась, она переходила на другую и все реже и реже думала об учебе. Когда она за столиком кафе познакомилась с Игорем, ее легкие изящные крылышки были уже не так легки и изящны, их, только ей присущий рисунок, потускнел, они потяжелели и стали бесцветными. Другие бабочки опережали ее в полете, мотыльки больше не оборачивались на нее с восхищением, и, попадая в стайку красивых бабочек, она уже ловила насмешливые взгляды и слышала презрительное «моль». Да еще с эпитетом «драная». Им с подругой надо было уже прилагать немало усилий, чтобы их пригласили за столик. Игорь пригласил. Месяца за два до этого Любка серьезно поссорилась с мамой.

Как-то вечером она вызвала такси, чтобы доехать до ресторана, где ожидал ее новый очень перспективный знакомый. И просил не опаздывать. Деньги на такси Любка выпросила у матери, та вынуждена была их дать, но с таким грязным напутствием в дверях, что дочь, выходя, ударила матушку замком по голове. «Замочек-то был маленький, алюминиевый», – убеждала полицейских потом дочка, ибо мать утром вызвала полицию. Дочь поместили на двое суток в изолятор, а мать стала оформлять документы в дом престарелых, причем в другой город, подальше от распустившей руки дочери.

До зимы она жила одна, а к зиме перешла к Игорю.

Глава 5

П

осле гибели котенка Любка резко изменилась. Она снова начала пить. Но пила не так как раньше – за столом, с закуской, с друзьями. Пила равнодушно, где придется, как придется – дома или у кафешек, где выпрашивала вино и курево у пьяных посетителей. Полиция не раз подбирала ее, лежащую пьяной на улице и доставляла в вытрезвитель, где держали ее по двое суток, и где ей даже нравилось – чистая постель, накормят, и даже добродушный дежурный милостиво даст ей покурить, и где нет Игоря, от участившихся побоев которого сильно болела голова и который заставлял ее работать. Но внаклонку работать она уже не могла. Когда поспели ягоды и они, как и раньше, уехали в деревню на заготовку клюквы, Любка не могла наклоняться за ягодой. Даже Игорь понял это и только ворчал, видя, как она неподвижно, равнодушно сидит на кочке с полупустой корзиной у пояса. Бесполезную в деревне, Игорь отправил ее домой, но равнодушие не оставляло ее и дома Она уже не боролась со страстью к алкоголю, уже не беспокоил ее беспорядок в доме, она жила как бы по привычке, ничего не хотела, кроме того, чтобы напиться и чтоб ее оставили в покое.

Кроме того, неразборчивость в выборе ресторанных, вернее, уже околокафешных партнеров не осталась безнаказанной и привела не только к головным болям от самосуда Игоря, но и ко все более ощутимому Любкой разложению тела, что было уже заметно на лице и вызывало брезгливое отвращение окружающих и захлопнутые двери сердобольных соседей, к которым она, уже ставшая беззастенчивой, нагло обращалась за солью, спичками, растительным маслом, стиральным порошком, хлебом, которые «забыла» купить.

Так прошло лето, а за ним и сентябрь.

В октябре Любка пропала.

На нее наткнулся в лесу грибник. Возвращаясь с корзиной грибов по заросшей лесной тропинке, что вилась вдоль городского кладбища, он увидел впереди себя что-то непонятное: то ли трухлявый обломок упавшего дерева, или развалившийся мешок с мусором, или кучу тряпья. Хотя солнце еще не село и освещало осенним неярким светом верхушки деревьев, в лесу уже стало темнеть, Близорукий грибник не сразу рассмотрел, что перед ним, и, ворча на нерадивых горожан, принесших мусор в лес, с негодованием пнул препятствие ногой. С удивлением ощутив что-то странное и уже почти догадавшись, что это, мужчина наклонился, всмотрелся, повернул ногой то, что лежало перед ним, смахнул с лица уже напавшие на труп осенние листья и… узнал Любку. Он знал ее, хотя и жил не очень близко от ее дома. Да и кто не знал Любку в этом районе. Из потревоженного тела исходил трупный запах, перебиваемый запахом спирта. Рядом у пня валялся облепленный муравьями, кусок белого хлеба, рядом же пустая бутылка.

Вечерний солнечный луч прорвался сквозь крону деревьев, на мгновение осветил серое, распухшее с провалившимся носом, мертвое лицо Любки, отразился желтым светом в ее остановившихся полуоткрытых глазах. По лицу прополз муравей. Вероятно, Любка очень замерзла перед смертью. Ее руки и ноги были прижаты к животу. То есть, она лежала в той позе, в какой лежат младенцы в утробе матери. Завершая свой неудачный жизненный цикл, она как бы вернулась в исходное состояние. Вернее, вернулось ее тело. А душа? Куда вернулась ее душа? К богу, в которого она не верила? Или так же страдает, ищет счастья, понимания, сочувствия, которых искала в своей бестолковой, побежденной зеленым змием, земной жизни слабая Любка, но так и не смогла найти? Кто знает?

Декабрь 2014 г.