Музыка в темноте

– Мне так жаль это слышать. У меня бы разорвалось сердце! Ни за что не смогла бы расстаться с Пончиком…

Какое-то время они шли молча, и эта звенящая, повисшая в воздухе тишина теперь не смущала их. Каждый думал о своем, пойманный в невидимые сети прошлого, цепляясь за воспоминания и слова. Эбби решила снова начать разговор, она потихоньку трезвела:

– Питер, ты сказал, что ты занимаешься наукой. А над чем ты работаешь?

– Думаю, тебе будет неинтересно.

– Ну скажи. Если я ненавидела математику в школе, это не значит, что мне не может стать интересно сейчас.

– Поиск нечетных совершенных чисел.

– А что с ними не так?

– Мы не знаем точно, существуют ли они на самом деле.

– Хм, прямо как Бог. Никто не знает, но одни с жаром пытаются доказать, что его нет, а другие – что есть. В итоге все терпят поражение. И как это, заниматься такими эфемерными вещами? А вдруг их правда нет? Что тогда делать, если ты убьешь на их поиск столько лет?

– Я не ждал, что ты поймешь. Математика – наука не для женщин, – сказал Питер, бесстрастно глядя вперед, в душное сужающееся горло темной улицы. – Без обид, но за все годы, что я работаю в колледже, не было ни одной выдающейся студентки. Да и женщины-математики – это как лохнесское чудовище: они где-то есть, но их никто не видел. Женщины-ученые – это скорее исключение, чем правило.

Эбигейл обиделась за всех ученых женщин и опустила уголки губ:

– Это какой-то сексизм! Женщине не давали свободу заниматься наукой ни раньше, ни сейчас из-за бесконечных рутинных обязанностей, навязанных обществом. И вообще… – она уже не могла остановиться и говорила, говорила, яростно размахивая руками, насупив светлые, мягкие брови, не предназначенные для гневных гримас. Питер не слушал, что она тараторила, но его ужасно развеселил ее пыл, с которым она отстаивала свою точку зрения.

– Не кипятись, я не хотел тебя обидеть. Просто мало какая женщина способна променять счастье семейной жизни на абстракцию. Мужчины любят жить ради идей, – Эбигейл все равно выглядела надутой. «Наверное, – думал Питер, – она тоже не помышляет о семейном счастье, в голове у нее одна музыка и коты. Обиделась за всех женщин мира, рвущихся в науку и искусство». – Как же славно, что мы ушли из паба.

– И в самом деле, место прескверное, – безразлично отозвалась Эбби, все еще переваривая информацию о ненаучности женщин.

– Дело даже не в его скверности. Часто подобные вечера развиваются по принципу «Лунной сонаты». Музыка Бетховена прекрасна, но не все стоит воплощать в жизнь. В первой части вечера мы трезвы и грустим. Много ли довольных и счастливых людей идут напиваться в пабы? Потом мы наконец выпиваем, начинается истинное веселье, allegretto. Если не лечь спать вовремя и дожить до третьей части, то тут и настает безумие, presto agitato. Мы ушли до того, как превратились в пьяных чудовищ.

– А кто-то по такому принципу проживает всю свою жизнь, – мрачно отозвалась Эбби.

– Ну ты же не себя имеешь ввиду. В нас нет никакого безумия, хотя жизнь такая длинная, и непонятно, как мы закончимся. Я это к тому, что, убрав ограничивающие нас обстоятельства, мы можем сыграть любой вальс или ноктюрн.

– Или побыть в тишине, – она напоминала обиженного ребенка. – Мы скоро придем?

Ядовитые вывески ночных заведений и серые высотки сменились хорошенькими двухэтажными домишками, покрытыми плющом. Здесь было много цветов, пахло зеленью, пели ночные птицы. Одна птичка жалобно, тоскливо кричала, будто кликая беду или оплакивая кого-то. В сердце Эбигейл на мгновение стало неприятно и страшно.

– Да, недолго осталось. Ты устала?

– Нет, просто я натерла ногу. Болит, – она остановилась и, сморщившись, пощупала пятку. Спустя пару минут она оттаяла и снова начала щебетать. Ей казалось неправильным молчать слишком долго, идя под руку с новым человеком.

– Так и все-таки, – не унималась Эбигейл, – ты заморочил мне голову, но не дал ответ, почему тебя волнует именно эта проблема, – ее глаза внимательно следили за лицом Питера, пытаясь угадать его эмоции, зрачки то расширялись, когда они входили в темную зону, то сужались, когда они попадали в ореол фонарного света. – Тебя волнует то, что эту проблему никто больше не может решить? Только и всего? – Эбби быстро делала выводы о людях, часто поспешные и неверные. Но тут она почти угадала его основной мотив. По неопытности она путала тщеславие и честолюбие. Сама Эбби была напрочь лишена стремления к успеху и думала о тех, кто посягает на великие идеи, чтобы потешить самолюбие: «Они-то уж не останутся на обочине жизни, и у них есть веский повод провозглашать свою избранность».

– И это тоже. Быть первым в таком деле всегда приятно, – Питер призадумался. Как бы объяснить ей на ее языке? С иной женщиной он бы таких разговоров и не завел. Это все гнетущая тоска от того, что свет клином сошелся именно на этой идее, которая, нельзя не согласиться, действительно была ничем иным, как воплощением тщеславия, дерзостью, возможностью оправдать тридцать с лишним унылых лет жизни. Вместе с бахвальством в Питере жил стыд. Стыд перед окружающими за свой будущий и вполне вероятный провал. Он не любил особо делиться сокровенными мечтами с кем бы то ни было.

– Совершенное число – это такое число, которое равно сумме своих делителей. Например, шесть, двадцать восемь… О Господи, я как лекцию читаю! – воскликнул Питер и рассмеялся. Как бы он ни ненавидел свою работу, но альтер-эго учителя неусыпно шло за ним по пятам.

Эбби насупила брови, пытаясь считать, что было нелегко после нескольких бокалов сидра.

– Сложи один, два и три, и ты получишь шесть. Шесть делится на эти числа. Ну да ладно, это все как-то скучно звучит, – Питер махнул рукой.

– Ну и что же тут особенного?

– Их бесспорное и абсолютное совершенство. Сами по себе они не представляют ничего особенного, но когда обнаруживают прочную связь, непоколебимый закон, связывающий их, то они становятся чем-то абсолютно новым. Как в симфонии: каждый инструмент, если слушать его отдельно, не поразит воображение так, как их стройный, точно выверенный, размеренный звук в оркестре. Ты ведь знаешь, что музыку можно построить по математическим законам, что ее несложно описать уравнениями? Частоту любого звука можно выразить с помощью логарифмической формулы. Всю нотную грамоту можно представить на языке логарифмов. Музыкальная гармония подчиняется экспоненциальному закону.

– Хм… Как человек далекий от точных наук, я могу только сказать, что это особенно показательно на примере Баха. Кажется, ученые так и не смогли точно определить, был ли он приверженцем «музыкальной математики», – Эбигейл продолжала с еще большим вниманием впиваться глазами в одухотворенное лицо Питера. И пусть она не знала слово «экспоненциальный», ей было приятно осознавать, что ее собеседник мог открыть ей что-то новое.

– И я эту музыку математики слышу, я ее понимаю, вижу ее красоту. К сожалению, у меня нет навыков игры на музыкальных инструментах. Я пытаюсь писать композиции иного рода, – со значительным пафосом добавил он. – И вот обнаружить существование нечетных совершенных чисел – это как написать фантастическую симфонию, о которой грезили, которая снилась, но никому не доводилось сделать ее реальностью, заставить звучать. А может быть, опровергнуть и насладиться не менее прекрасной тишиной, – Питер был доволен, что нечаянная ночная студентка его слушает. Если бы все его ученики проявляли интерес к тому, что он объяснял, он не воспринимал бы работу как пожизненное наказание.

– А когда ты впервые понял, что любишь математику?

Питер опешил. Такой вопрос ему за всю жизнь почему-то никто не задал. Всегда спрашивают: «Как Вы захотели стать учителем?», «А Вам нравится Ваша работа?», «Где ты работаешь?», «С какими результатами ты закончил колледж?». Он не знал вопрос на этот ответ. Ему казалось, что любовь к порядку математики, восхищение ее простым и сложным появилось на свет даже раньше, чем он сам, хотя в его семье никто не имел склонности к точным наукам. Возможно, он просто зацепился за то, что ему удавалось лучше всего. Питер не любил вспоминать о детстве и о том, как и чем он от него спасался. У него было мало друзей в школе, он много учился и часто сидел дома. Школьный хулиган Стен Кларк иногда избивал его, забирая карманные деньги. Это была стандартная история, которая происходит в каждой школе каждого города мира. Унижение оставило в душе Питера глубокий порез, который иногда начинал кровоточить, если он ненароком копался в себе слишком усердно или натыкался на своих одноклассников на улице, на старые фотографии, где толстый и наглый Стен стоял всегда в центре класса, а щуплый Питер довольствовался тем, что сиротливо высовывался откуда-то с краю. Тогда ему казалось, что этот позор будет с ним до конца дней его, но наука вытянула прилежного мальчика из этой трясины детских страхов и комплексов. Он никому не рассказывал об этом, ему было стыдно. Он хотел видеть в себе успешного человека. Стен Кларк сторчался, отсидел в тюрьме и умер от передозировки. Но Пит ничего ему не простил и не чувствовал себя отмщенным. Если бы у него была возможность придушить этого жалкого наркомана, он бы не побрезговал замарать руки.

– Мы отвлеклись от темы, – он легко отмахнулся от вопроса. – Если Бог и говорит на каком-то языке, то это язык математики, а не какой-то еще. Все в этом мире строится по законам этой чудесной науки. Вот, допустим, самый простой пример: ты хотела бы посчитать фонарные столбы на Пикадилли, но натерла ноги новыми туфлями и не хочешь дальше идти. Стоит знать длину улицы и промежутки, через которые располагаются эти пресловутые столбы. Ну, можно, конечно, сказать, что это с погрешностью на непредвиденные обстоятельства: ураган, бомбежка, снесшая парочку фонарей, или пьяный водитель, врезавшийся в столб и сбивший его. Сколько волос у тебя на голове, сколько клеток в теле, как растет и убывает количество покупателей у тебя в магазине в разное время года – все это могут сказать тебе числа и формулы. И даже твое милое личико художник будет строить с помощью линий и геометрический фигур, делая на глаз измерение пропорций: твой нос – это трапеция, голова – овал, а скулы и глазные яблоки – это окружности. Художник всю тебя разобрал бы по частям, составил из точных, совершенных форм. Видишь, геометрия вмешалась даже в искусство. Там, где естественные науки идут наощупь, математика знает все ответы наперед с невероятной точностью.

Пит был искренне рад, что разговор получался весьма неглупый. Искусственные светские беседы, созданные, чтобы заполнить паузы, порядком его раздражали. Можно жаловаться на начальников, обсуждать погоду, отвешивать рядовые любезности, и все это не будет приносить удовольствие. Подобную пятничную пьяную болтовню он старался закончить как можно быстрее и сразу перейти к делу.

– И как продвигается твоя работа по числам?

Питер замялся и опустил голову:

– Я жду… озарения.

– Звучит не очень-то рационально.

– Математика в некотором роде тоже творческое занятие. Когда решаешь по-настоящему сложные проблемы, нужно нечто интуитивное, ведь не знаешь, в какую сторону идти. Мне нужен внутренний толчок, чтобы начать двигаться к такой цели. Это же абсолютная неизвестность. Я – в кромешном мраке, и неплохо было бы обзавестись фонарем.

– Ты все рассказал о влиянии математики на физический мир, но тут мы с тобой зашли в тупик, когда стали говорить об озарении. Чувства, полагаю, тоже сюда относятся. Вот тут математика бессильна. Она не опишет ни печаль, ни любовь, ни страсть.

– Не думаю, что они в этом нуждаются, – Питер улыбнулся ей. Их взгляды встретились: две пары темных ночных озер, в которых плескались золотые обломки света. Эбби отвела взгляд и уставилась под ноги. Иногда даже знакомым людям она не могла смотреть в глаза, бегло считывала эмоции и начинала говорить, глядя в пол, в сторону, поверх их голов. Она находила эту привычку ужасно раздражающей, но ничего не могла поделать с необоснованной, бессознательной робостью, которой наградило ее немного одинокое детство. Она редко общалась с другими детьми, да и во взрослой жизни друзей у нее было крайне мало. Эбигейл шла, как послушный теленок на поводке, в дом к незнакомому мужчине, не совсем понимая, как себя нужно вести и почему она думает об этом так бестрепетно. Ночь становилась зыбкой. Им казалось, что они в темном водовороте, и он медленно, без сопротивления, затягивает их в свое устье. Им обоим не терпелось узнать, что же будет там, по ту сторону течения, когда все границы и запреты будут сняты, какими они окажутся друг для друга.

Питер взял ее за руку и повел влево, где за раскидистыми ивами чернел маленький мрачный дом, доставшийся ему от матери. Он ненавидел и любил его. Это было пристанище, где он прятался от внешнего мира, но иногда его захлестывали воспоминания, и он начинал захлебываться, словно тонул в ледяной воде. Эти стены переживут и его, и нас с вами, и еще десятки других поколений. Они впитывают в себя затхлость времени, тяготы и разочарования. Даже Эбби почувствовала затаенную неприветливость, глядя на серый кирпичный забор и пустые, пыльные глаза окон. Это было похоже на жилище человека, который давно умер и все еще лежит в доме под половицами или закопан на заднем дворе.

Глава VI

Внутри было тепло и пахло сыростью. Эбби угадывала в этом запахе смутный аромат лиственного леса после дождя, хотя это была всего лишь отсыревшая древесина полов и старые книги. Дом не пугал ее так изнутри, как снаружи, но в нем чувствовалось отсутствие уюта и любви. Эта мысль маячила где-то в ее подсознании, не облеченная в слова.

– Будь как дома, – кинул ей через плечо Питер, направляясь на кухню за вином. Эбби, чувствуя себя словно кошка не на своей территории, испуганно стала озираться по сторонам, будто ждала какого-то призрака, который вот-вот вынырнет из-за угла. Но если кто и был в этом доме призраком, то она сама. Ее тусклый наряд и пепельные волосы слились с поблекшими красками гостиной. Словно ее и окружающие предметы нарисовали гуашью, а краска, непредсказуемо выцветая, заставила художника в недоумении лицезреть картину, затянутую белой кисеей. За этой дверью Эбигейл будто оставила свою жизнь и взамен получила сумеречное тело. Если бы она только знала, что быть гостьей в этом доме – это неосторожный поступок, совершенный из скуки и глупости, – изменит ее жизнь рано или поздно, но она даже не успеет пожалеть об этом по-настоящему!

– Садись, не стесняйся! Диван не кусается. Смотри, что у меня есть! Мерло позапрошлого года. Ты любишь красное?

– Да, разумеется, спасибо, – отчеканила Эбигейл и бесшумно опустилась на диван, продолжая вращать головой по сторонам.

– Вижу, моя скромная берлога тебя заинтересовала, – Пит щедро лил вино в старые вычурные бокалы.

– Ты живешь один?

– А ты боишься, что сейчас с лестницы спустится моя жена убивать нас? – Питер решил подшутить. – Она в отъезде, не волнуйся.