Настасья

Я потупилась. Как отцу сказать?

– Настасья, я о чем-то спросил!

– Ушёл, – пискнула я. – На "Быстрой Берте".

Отец схватился за сердце и начал заваливаться на бок. Я закричала, подхватила его, подперев собой, мама расстегнула ему ворот, схватила со стола стакан с водой и поднесла к губам. Налив немного воды в ладошку, омыла ему лицо. Отец тяжело, шумно дышал, не открывая глаз, потом как-то расслабился и задышал ровнее.

Я поняла, что плачу. Мне было жаль отца – на него всё разом навалилось в один день. Мы с мамой помогли ему дойти до кровати и я помчалась к бабулечкам.

Бабулечки у меня золотые. Живут вдвоём, друг в дружке души не чают, а спорят по сто раз на дню. Как дед умер, я не помню, давно было, но с той поры мама часто просит ночевать у них, особенно зимой, когда море холодное и в нашем доме зябкая сырость, не разгоняемая даже растопленными печами. Дом бабулечек стоял за границей порта, там было не так зябко, туда не так задувал зимой холодный ветер.

Они вдвоём пекли румяные хлеба на продажу и на заказ свадебные калачи да поминальные вьюшки. Они были, по моему мнению, старые, но когда я услышала, как бабушки со смехом обсуждают сватавшегося к ним по очереди одного одинокого соседа, пришла в недоумение. Ну они же старые! Ведь у них есть уже такие большие внуки! Вик и я были самыми младшими, а мне уже пятнадцать, а Вику вообще – восемнадцать! Ему уже жениться можно!

Бабули при виде меня бросили свои дела и полезли обниматься.

– Там это… – я всё никак не могла отдышаться, – отцу плохо.

Они молча сгребли свои склянки и мы направились к нам. Обернувшись, я увидела, что за нами, прячась за заборами, следит Василь.

Отцу было лучше, он сидел в подушках, мама с подмастерьями сняли с него рубаху и сапоги, расстегнули ремень. Мальчишки выглядели испуганными, мама отпустила их по домам. Бабули захлопотали вокруг отца, меня послали в лавку, чтоб под ногами не мешалась, своей моськой кислой не светила, под предлогом ожидания команды с "Мареллы".

Мне было видно в окно, как Василь сел прямо на землю напротив нашей лавки и стал ковырять в носу. Стало противно, и я отвернулась. "Как можно такого поцеловать?"

– И как, вкусно? – услышала я весёлый голос, от которого забилось сердце. Я выглянула в окно, Ёмай стоял рядом с Василем и наблюдал, как тот облизывает пальцы. Затем он обернулся, будто почуяв мой взгляд, я отпрянула от окна, но было поздно – Ёмай меня заметил. Усмехнулся моему глупому поступку и пошёл в мою сторону. Он идёт сюда! Ааа!

– Привет, птица-синица, развлекаешься?

– А то! Такой бродячий цирк под окном!

– Чего хмурная такая? Подари улыбку!

– Не до улыбок нынче. Отцу плохо.

– А чего так? У нас лекарь есть на корабле, позвать?

– Я не знаю. Расстроился он сильно. "Немой" не пришёл, "Марелла" тоже, брат удрал на "Быстрой Берте", ещё и сваты нагрянули.

– Сваты – к тебе что ли? Какой дурак к такой малявке посватался?

– Этот, – я кивнула в сторону окна. – Давай, смейся, что я только этого достойна.

– Не смеюсь вовсе. Я б к тебе тоже посватался, да мала ты ещё, птица-синица.

Вспыхнула, красней своих волос стала. "Я бы к тебе посватался" – теплом разливались внутри слова.

"А ты посватайся" – хотелось крикнуть в ответ, да горло сжало.

– А "Марелла " пришла, завтра жди. Я видел, как в фарватер входили. – Ох, ты, что за красота, – он увидел братовы сапоги.

– Брат шил.

– А ну, покажи.

Я достала пару сапог с затейливым узором серебряной нитью по голенищу и подала парню.

– Примерю?

Я кивнула.

Сапоги сели как на хозяйскую ногу.

– За сколько отдашь, красавица?

– За пятьсот, – голос начал трястись от произношения заоблачной суммы, – злотых.

– Пятьсоот? – протянул он. – Хм…

– Отец так сказал. – Я не поднимала глаз на лицо Ёмая, глядя лишь на сапоги.

На стойку передо мной опустился звякнувший кошель.

– Беру сапоги за пятьсот, только, чур, в придачу поцелуй, – он облокотился на стойку, глядя на меня весёлыми глазами.

– Этот вон тоже поцелуй хочет, – указала в окно на Василя, который утирался рукавом с утра бывшей праздничной рубахи. – Аж со сватами пришёл. Чтоб свидетели помолвки были, – меня передёрнуло, что не укрылось от взгляда Ёмая. Он улыбнулся. – А ты как? Тоже со сватами за поцелуем придёшь?

Он просто перегнулся через стойку и прижался к моим губам своими. Мазнул языком по ним, они сами собой приоткрылись. Обхватил губами мои и медленно отпустил, но не отшатнулся, а так и стоял дыхание в дыхание, глядя прямо в глаза.

"Ещё" – просили мои глаза, но губы молчали.

– Украсть бы тебя, птица-синица, да увезти за тридевять земель, – он тяжело вздохнул, наклонился взять сапоги, обернувшись улыбнулся и вышел из лавки.

Первый поцелуй. Такой сладкий…

Я прильнула к окну, в надежде посмотреть, как Ёмай уходит, но, уткнувшись взглядом в Василя, вздрогнула: "Бээ, всё испортил, дурак".

– Пап, я сапоги, что Вик пошил, продала, – я прибежала к отцу, показывая кошель, – и матрос, что их купил, сказал, что "Марелла" пришла.

– Ну вот и славно, – мама положила руку поверх отцовой, – видишь, всё хорошо.

Отец улыбнулся краем рта. Я обратила внимание, что вторая половина отцова лица застыла как маска. И рука недвижимо покоилась на подушке.

– Пап, ты как?

– Иди, милая, бабулям помоги, – отослала меня мама, вытирая слёзы.

Глава вторая. Детство кончилось.

Лекарь пришёл в тот же день, сказал: "Оплачено". Я проводила его к отцу под удивлённые взгляды женщин моего дома. Они с отцом долго были в горнице одни. Когда лекарь вышел, то разговаривал с мамой, она тихонько плакала. Затем забрала у меня деньги, что Ёмай дал за сапоги, и отдала лекарю. Тот выставил на стол из саквояжа несколько порошков и пузырьков и объяснял маме, что и как давать отцу. До поздней ночи я крутилась по хозяйству, продала пару пятизлотных сапог в лавке залётному морячку, кошка молча ходила следом.