Четырнадцать мгновений бармена
В первый раз, меня даже умилила эта его простота заказа и общения. Такой искренней вежливости я ещё не слышал ни от кого из клиентов:
– Молодой человек, будьте, пожалуйста, так добры, сделайте мне немного кофе с молоком, и какого-нибудь торта кусочек мне дайте.
Вроде, ничего необычного, а настолько душевно звучало, что я даже выдал в сердцах:
– Все бы так заказывали…
– А что? Мне ж немного надо на старости лет.
– Всем бы так…
– Ну, так, раздолье же! Вон у вас сколько бутылок-то стоит! – восхищался он.
– И то правда.
– А я своё уже отпил. Помню, раньше мог много пить и не пьянел. А с возрастом как-то, знаете, здоровье стало жаль. Вот, уже тридцать лет как, считайте, не пью. Так, только, иногда по праздникам рюмашку пропускаю-другую. Дальше уже и врачи не велят…
– Ну, в вашем-то возрасте…
– А я, знаете, с двенадцати лет, ведь, можно сказать, пью…
Я поставил на стойку его заказ, он слегка отхлебнул кофе и стал вилочкой разрезать эстерхази.
– Как в сорок втором году прибился к партизанам, так и пошло… там же, сами понимаете, перед разведкой иль налётом всяко страшно, а так выпили по сто грамм, ну, мне пятьдесят давали, и, вроде, уже ничего – можно идти. Как будто наркотик какой-то, можно сказать, но пили многие…, наверное, даже, все…
– Так вы воевали? – удивился я.
– Конечно. Я сам-то из Мозыря. В деревне мы жили. У меня папа в сорок первом году на фронт ушёл, там и погиб… а через год к нам немцы пришли. Маму в Германию угнали, меня тоже хотели, так я в лес убежал. Хотел, помню, в армию – так не брали. Кому я в одиннадцать-то лет нужен был? Прибился к партизанам – там все нужны были. И вот, пошло как-то… Я маленький вышел, да и остался таким…
Старичок усмехнулся, поедая кусок торта.
– То провод отыщу немецкий – обрублю – без связи их оставлю. То в деревню какую забегу, разузнаю кто и где живёт и прочее, а потом в лес, к командиру отряда сразу. А он у нас здоровый дядька был, плотник, по-моему. Всегда, помню, говорил: «Спасибо, Гришуля! А дальше уже взрослые разберутся!». А я просился с ними на это самое дело. Всё никак не брали. Я тогда, по-тихому, следом за ними пошёл. Заметили всё-таки меня, но уж поздно было, иди, сказали, с нами. Мост нам тогда следовало взорвать, чтоб прям как поезд пойдёт, так сразу. Ну, стало быть, взрывчатку заложили, часовые-то немецкие – кто дрыхнет, кто ещё что делает – нам с руки было. Только состав показался – мы и рванули железку, и дёру оттудова. Дня два мы от немцев убегали – следы путали. На третий день какая-то группа ихняя нас нашла – в бой ввязались. Вы знаете, так страшно мне никогда не было! Вокруг стрельба, крики наших и этих… а я только с лопаткой сапёрной… Что я мог сделать? Помню, увидел мёртвого немца, а у того автомат валяется. Только я прыг к нему – так пуля в руку как вонзилась. Вроде бы больно, а вроде бы и страха больше… я вцепился в этот автомат – весь магазин, наверное, в какого-то немца выпустил. И, знаете, как будто бы радость – убил врага родины нашей советской, а с другой стороны, вот он труп – я его убил, да как же ж так? Мы тогда, слава богу, никого не потеряли. Ранило только наших много, лечили долго. Меня тоже. Пулю-то извлекли, но крови я потерял прилично, говорят. Полгода, примерно, не пускали меня никуда, даже осмотреть что-нибудь сходить.
Он ещё отхлебнул кофе, протёр лицо салфеткой и продолжил:
– С сорок третьего меня уже стали везде брать, потому что людей в отряде меньше становилось, а на задания ходить кому-то, да, надо было. Я и мосты взрывал, и дома в захваченных деревнях сжигал, и колонну немецкую с нашими ребятами обстреливал. За пятнадцать минут, в принципе, управлялись. А когда немцы по лесам ходили – нас искали, так мы к болоту уходили прятаться. Всяко их больше было – не вывезли б мы столько отстреливаться. Но, как-то раз, и до болот добрались они. Долго мы стрелялись с ними. Уже и артиллерия нас накрывала – да без толку всё. Ну, что такое артиллерия по болоту? Ну, ничто, считайте! В общем, когда и наших немало полегло, и их прилично – дошли до рукопашной. А я ж маленький, хоть и тринадцать уже. Бегу на немца, прыгаю, лопатку ему в шею вонзаю – на меня уж другой кидается, душит, зараза. Думаю, всё, вот и конец мой пришёл… вдруг, вижу, у этого глаза округлились прям, отпустил, упал в бок… а это дядя Ваня из моей же деревни его из пистолета подстрелил. Подбежал ко мне, спрашивает, не ранен ли я и прочее, так его, вдруг, самого в спину застрелили… и так мне обидно стало от злости!.. Прыгнул я к какому-то автомату, и давай палить по всем, кто в сером был, а сам кричу – не пойму, что. Меня тогда в ногу ранило…
Он похлопал ладонью по той самой хромой ноге.
– … до сих пор, вот, хромаю. В госпиталь меня, тогда уже отправили, военный. Помню, лежу, а рядом солдаты, офицеры… у кого руки нет, у кого ноги по колено… а почти все шутят, смеются, курить локтями пытаются… и этот запах… запах… просто не передать… смешался и табак, и кровь, и пот, и отчаяние человеческое, аж до сих пор, как вспоминаю, плакать хочется…
У Григория на щеке появилась слеза, которая как-то незаметно на фоне его морщинистой кожи скатилась с лица на пол.
– Потом немцев погнали с нашей земли уже. Я просился дальше на фронт – сказали, мол, нельзя, маленький, и без тебя войну закончим. Определили в сапёрный отряд – родину разминировать. Тоже много наших легло на этом деле. Идёшь, иной раз, по полю с миноискателем, а где-то взрыв прогремел. А когда возвращаешься, узнаёшь, что твоего товарища, с которым ещё сегодня утром кашу ел, убило… и видишь, как несут куски от него – всё, что осталось… Так и ходили мы – мины искали. Война уж окончилась, мы победили, а мины всё взрываются и взрываются. Так до года, этак, сорок седьмого и проходили в поисках. А там уж я и учиться пошёл. Сначала в вечернюю школу, надо ж закончить было, а то до войны только пять классов едва успел…. Потом на агронома выучился. Дальше знаете, наверное… и хозяйство поднимать надо, и целина, и прочее…
– Вас прям заслушаешься! – восхитился я.
– Да чего тут слушать-то? – усмехнулся Григорий. – Простая жизнь, я – простой человек. Это сейчас как-то не очень просто стало…
Он глубоко вздохнул.
– Вы знаете, наш народ такой терпеливый. Даже слишком. Ему по башке всё стучат да стучат, что-то чепуху какую-то на голову сыплют, а он терпит и терпит, хотя и возмущается. Зачем только? Вот это и непонятно. Сущность, стало быть, наша такова – терпеть, пока совсем уж больно не станет…
Старик глянул мне в глаза.
– Ну, ничего, войну пережили, а это… хотя бы не стреляют… пока… Вы знаете, а налейте-ка мне водочки. Грамм сто, не больше…
Я удивился:
– А с вами всё в порядке будет?
– Да уж поверьте! Я ж говорю, с двенадцати лет пью! Кстати, на этом, видно, мы и держимся. Народ, я имею в виду. Всё как-то нескладно, а выпили – как будто не так уж и плохо – дальше жить можно. Жалко, голова потом болеть сильнее начинает, потому что ко всей этой мороке ещё похмелье прибавляется…
Я налил ему рюмку. Григорий задумчиво взял её в руку и поднял тост:
– Эх, за народ! За тех, кто живёт, кто жил и, кто будет!..
Медленным залпом, если можно так выразиться, он осушил рюмку и положил купюру на стойку.
– Что вы? – удивился я. – Не надо. Пусть будет за счёт заведения!
– Надо! – вдруг чётким голосом, как в молодости, видимо, ответил Григорий. – Что же я, не могу заплатить за себя? Пока ещё могу! Так что, берите и не спорьте. За всякий труд платить надо!
Спорить я не стал и молча принял деньги от него.
– Всего вам хорошего! – сказал он, уходя. – Не забывайте меня, я ещё иногда буду захаживать, покамест ноги носят!
– Заходите-заходите, рады будем! – ответил я, а сам почувствовал, что говорю именно искренне. Вернее, настолько искренне.
Вообще, я должен сказать, что с Григорием Яковлевичем, как я потом узнал, его зовут, беседовать всегда приятнее всего! Это очень интересный и настолько честный человек, что я прям всегда искренне радуюсь, когда он к нам захаживает, что происходит, увы, не часто. Я просто надеюсь, что этот дедушка ещё подольше поживёт, ведь таких искренних и открытых людей всё меньше….
Послесловие (вместо эпилога к первой части)
Разные люди, разные судьбы, глупые игры случайных сил.
Кто нам поможет, кто нас рассудит, кто нам поверит и всё простит?
Много вопросов, мало ответов – слёзы ответ на судьбы излом,
Мы возвращаем той же монетой то, что нам кажется добром и злом.
К.Б.Арсеньев
Будни бармена так похожи на будни психолога. Хотя у последнего, вероятно, редко выпивают, а уж тем более до упада.
Постоянно приходят люди. Они разные. Разные судьбы. Характеры. Мнения.
Кто-то приходит расслабиться, кто-то попробовать что-то новое, кто-то, как все мои герои, – высказаться…
Дело бармена не такое уж и большое. Налить, подать, что-то сделать, если смешать и прочее. В сущности, должно быть всё равно на то, откуда у клиента деньги или что у него на душе.
Мне, действительно, всё равно… на всё, кроме, последнего… а потому, если клиент хочет высказаться – я только рад его выслушать.
Конечно, истории похожи друг на друга, просто имена разные или ход событий, а суть, чаще всего одна и та же. Но, как вы понимаете, это не всегда так. Пример – мои герои, про которых я недавно рассказал.
И тем не менее, для меня все мои клиенты – люди. Настоящие люди. Мне неважно кто они, как поступают по жизни. Всё равно – это люди, и с ними надо по-человечески, особенно, если мне они ничего дурного не желают. Как раз, наоборот, если отдают свои деньги, значит, всё не так уж и плохо.
У меня ещё много таких историй. Какие-то интересные, какие-то не очень. Быть может, когда-нибудь я и соберусь вам их рассказать, ну а пока… есть новые клиенты, есть работа, а это значит, что мир не остановился пока, и жизнь продолжается….
СЕМЬ ДНЕЙ БАРМЕНА 2
Стакан наполовину пуст (вместо пролога ко второй части)
Уже много воды (и ещё чего покрепче) утекло с того момента, как я впервые встал за эту стойку. Ей можно хоть при жизни памятник ставить. Хотя, в сущности, она сама им и является. Столько разных лиц и судеб выпало на её долю принимать. Если б этот большой кусок дерева был бы жив, то вполне мог бы написать не хилый такой роман-драму. А может даже и диссертацию по психологии или психиатрии, ибо такие кадры иногда попадаются…
Но, поскольку из соображений профессиональной чести, так сказать, и неумения что-либо держать, кроме как клиентов и бутылок на себе, – такая почётная, надеюсь, миссия достаётся мне!
Когда-то я уже говорил, что работа бармена до жути напоминает работу психолога. В отличие от последнего, правда, у меня есть легальная возможность и полное право налить пациенту… в смысле, гостю, чего-нибудь крепкого… лишь бы у него деньги были… хотя, конечно же, не всегда. Я же тоже человек, как никак.
Одна моя знакомая недавно заметила, что я изо-дня в день наблюдаю полный цикл течения человеческой жизни. Вот приходит ко мне клиент, кладёт на стойку купюру, заказав, допустим, водки. Я ему, разумеется, наливаю полную рюмку – жизнь зарождается. Он смотрит на неё своими грустными, усталыми глазами, красными от недосыпа и стресса, и поднеся ко рту, ловким движением опустошает, – жизнь пронеслась. Вроде бы, конечно, ничего необычного. Однако, практически, за каждой такой рюмкой стоит рассказ длиною в целую человеческую жизнь. Пусть это может быть даже какой-то небольшой её отрезок. Пусть даже конкретный случай, что был, например, вчера. Всё равно – это жизнь. Это переживания, это страдания человека! Последнее слово здесь очень важно, поскольку, не все те, кто ходят по заведениям, в подобных которым я работаю, – беспробудные алкаши и тунеядцы. Вовсе нет! Это добрые и искренние люди, нередко одинокие. Вот и ищут они спасения своей души в стакане. Тут уж всё от человека зависит. Кто-то выплывает, кто-то тонет… Человечность от этого в них не пропадает. Я это стараюсь помнить.
Все люди разные. Всякий из них по-своему интересен, а уж когда пьянеет – особенно!
Я мог бы рассказать здесь очень о многом и о многих. Тем не менее, хотелось бы вспомнить о семерых людях, что особенно врезались в мою память. Кто-то из них пришёл лишь однажды, кто-то до сих пор заходит, а кто-то даже сейчас сидит за столиком напротив, улыбаясь мне, потому что видит, как я рассказываю всё это вам, и знает, ведь, что про него тоже пойдёт речь!..
Король часов
Он заходит нечасто.
В основном, глубоким вечером. Вечно с растрёпанными седыми волосами, в старомодных очках, с лёгкой щетиной на лице, отсвечивающей «серебром», в потёртом холщовом пиджаке, который, кажется, никогда не меняет.
Как правило, он молчалив. Аккуратно садится на барный стул, кладя на стойку купюры и заказывает бокальчик «Греми»4 без какой бы то ни было закуски. Пригубив, примерно, половину содержимого, мой гость лениво достаёт из кармана пиджака какие-нибудь наручные часы, небольшую отвёрточку, записную книжку с засаленными страницами и какой-то огрызок карандаша. Со всем этим нехитрым набором он аккуратно принимается ковыряться во всех этих маленьких механизмах, то и дело что-то чёркая у себя в книжке.
Надо сказать, что часы у него всегда разные. Бывают недорогие – на кожаном ремешке, с поцарапанным стеклом и простой батарейкой внутри. Бывают и необычные – со звеньями, несколькими стрелками под стеклом и массой разных шестерёнок, плат и прочей невидали, что под стать понять лишь такому королю часов, как мой гость.
У меня редко получается с ним пообщаться. Он всегда сосредоточен на своей работе, иной раз даже допить свой заказ забывает. Если нам и удаётся поговорить, то это ограничивается набором пары дежурных фраз, изредка каким-нибудь анекдотом.
Обстоятельная, так сказать, беседа у нас с ним случилась лишь однажды. Тогда он был, на удивление, уставшим, глаза красные от недосыпа, щетина внешне напоминала серую наждачную бумагу, да и сам он пил больше обычного.
– Что-то случилось? – спросил я тогда, подливая ему в бокал ещё «Греми».
Он посмотрел на меня тяжёлым взглядом сквозь очки, поднял бокал и тихо пробасил:
– Твоё здоровье, бармен!
Бокал тут же был залпом опустошён. Гость поставил его на стойку и продолжил:
– Что б тебе никогда не приходилось чувствовать чужую боль!
– Хех! – усмехнулся я. – Я с ней, считайте, каждый день живу, чего уж тут?
– Ты не знаешь о чём говоришь, – тяжело сказал он, опустив голову к открытым часам, в которых ковырялся.
Я подлил ему ещё коньяка, а гость говорил, не поднимая на меня взгляд:
– Понимаешь, часы – это жизнь. Вот их остановишь иной раз, и всё – как будто мир вокруг тебя остановился. А завёл их – как будто снова всё на местах. Это ж, знаешь, как… как хирургическая операция на сердце. Каждый, даже самый маленький, механизм важен. Вот, взять хотя бы эти часики.
Он кивнул на часы, что лежали на стойке.
– Тут всего-то надо батарейку новую вставить. Фактически, чтоб ты понимал, пересадку сердца сделать. Но я-то вижу, что тут не только в этом дело. Вон – шестерёнка проржавила, надо новую найти. Да вот незадача – где ж такую взять? Это ж полностью ручная работа! Произведение искусства, а не часы! Честно говорю. Но вот-с… придётся вручную её делать… самому!.. И то, не факт, что она подойдёт под остальные механизмы. Как там в кино говорят? – «да прибудет с вами Сила!»? Вот. Да прибудет со мной хирургическая операция! Или ювелирная?.. Не суть, всё равно близко!
Он отпил немного коньяка, что-то черканул у себя в книжечке, а затем тяжело посмотрел на меня:
– А, вот, про жизнь, кстати, я не просто так, красного словца ради, говорю. Это ж правда. Пару лет назад, помню, принесла мне женщина часы. Хорошие такие, фирменные, добротные. Надо было стекло заменить, ну и завести снова, а то не шли чего-то. С первым пунктом проблем вообще не возникло. А вот завести… вскрываю – всё в порядке! Все механизмы целые, смазанные, даже батарея свежая. Думаю, что ж не так? Я их и так, и эдак – ничего. Приходит эта женщина забирать их, значит. Я говорю, мол, проблем не обнаружил, но не заводятся и всё. Спрашиваю, может отжили они своё, мол, сколько им уже? А она мне, дескать, да не больше двух лет, муж носил, да только разбился он в аварии недавно, часы на нём были. Вот, говорит, решила починить их в память о нём. Меня аж передёрнуло, понимаешь? Это не часы, это, считай, кусок человека мне принесли! Стрелки-то, видать, остановились, когда его сердце прекратило стучать. Умерли, то есть, вместе с ним – и тут уж никакой реанимации нет…
Он помотал головой, закрыв глаза, снова хлебнул коньяка и продолжил, однако, голос его стал немного дрожать:
– А недавно, вот, прибегает ко мне Викулька, девочка из дома, в котором я работаю. Её семья мне сдаёт иногда свои часы на починку. Приятные люди, знаешь ли. Ну, так вот, приносит Вика мне недавно часики женские, говорит, мол, дядя Петя, сделайте пожалуйста, это мамины, ей плохо сейчас – не может сама прийти. А в глазах, знаешь, такая искренность, какой уже нигде не увидишь. Ну, ребёнку восемь лет, что уж тут? Принялся я, стало быть, за работу, чай, не сложно было. То ли устал я, то ли торопился куда, но только винтик небольшой у меня выскользнул из пальцев. Я его по всему столу и полу ищу – нету. Заглядываю в свои загашники, как на зло, – кончились! Думаю, ладно, чёрт с ним, завтра утром закончу, как раз куплю новых винтиков. На том и порешил. Утром прихожу я к себе в мастерскую, сажусь за стол – там эти часы. Вспоминаю, что я ж обещал себе винтиков новых купить, а я – балда – забыл! Только поднимаюсь, чтоб в магазин сбегать, как на пороге Викуля появляется с заплаканным личиком. Я сразу к ней, мол, что случилось? Не отвечает. Думаю, расстроилась, что ли, что я часы не починил? Утешаю её, говорю, что сейчас сбегаю кое-куда и заработают. А она мне сквозь слёзы говорит, что мама у неё ночью умерла…
В глазах за линзами показались слёзы.
– Я, знаешь, я чуть не упал на месте. Думаю, как же так?! А потом сижу я за своим столом, и что ты думаешь? – нахожу этот злосчастный винтик, что выскользнул у меня вчера! Хотя, я готов поклясться на чём угодно – не было его там! Ты же знаешь, как это бывает. И тут-то до меня допёрло – если б я вчера этот злосчастный винтик нашёл, быть может, мама Вики была бы жива… Вот, ведь, связь какая! Часы – как второе сердце, считай. Но, главное, я вставил винтик обратно, чтоб, всё-таки, девочке отдать. Гляжу, а они не работают! Не идут и всё! И знаешь, вроде бы, я не человека оперирую, вроде бы, совсем не моя это вина… это ж, всего-то механизм, машина, если угодно!.. Да только совесть меня до сих пор мучает, а перед глазами, когда засыпаю, лицо Вики в тот момент – столько горя и тоски в этих детских глазках…
Он снял очки, достал из внутреннего кармана пиджака расцарапанный футляр, вынул салфетку, протёр ей глаза и очки. Снова выпил коньяка.
– В общем, – продолжил он. – Не буду я теперь вот так бросать работу. Чует моё сердце, жизни людские держу в руках, а не машины какие-то!..
Пётр допил свой бокал, поставил на стойку, что-то покрутил внутри часов и улыбнулся, показывая мне циферблат, по которому плавно скользила стрелочка.
– Идут! – сказал он. – Наверное, кому-то жизнь сохранил я сегодня…
Собрав обратно часы и распихав вещи по карманам, гость спрыгнул со стула и, пошатываясь, побрёл к выходу.
Я, конечно, мало что понимаю в его работе. Однако в то, что он спасает чьи-то жизни – верю.
В последнее время Пётр стал молчалив. В основном, сидит, копается в этом сложном часовом микромире, иногда попивая свой любимый «Греми» и улыбаясь, когда очередные часы восстанавливают свой прежний ход… ход человеческой жизни….
Мэтр карандаша
Посвящается К.В.Киселёву
Карандаш что-то быстро шуршит на страничке скетчбука.
Голова рисующего постоянно вертится, смотря с разных сторон на своё творение, и что-то быстро корректируя.
Создаётся ощущение, что он совсем забыл про свой бокал вина на стойке, содержимое которого лишь едва пригублено. Однако я знаю, что когда художник будет удовлетворён результатом своих трудов, то непременно выпьет ещё. Для него это – словно награда за проделанную работу. Словно финиш после долгого кросса.
Я не знаю толком сколько ему лет. Судя по голосу, который, ну, никак не вяжется с его внешностью – уже взрослый парень. Всегда носит одежду пастельных тонов, но неизменно в красной рубашке в крупную клетку. Он приходит один раз в неделю, в субботу. Просит налить ему белого столового вина, а сам достаёт свой небольшой потрёпанный скетчбук, механический карандаш, окидывает своими большими глазами зал и принимается работать.
Я никогда не заглядывал к нему за плечо, дабы увидеть плоды его творений. Никогда ему не мешал.
Тем не менее, недавно я всё-таки ненавязчиво спросил его:
– Коллекционируешь портреты?
Он оторвал взгляд от своего скетчбука и, слегка помявшись, ответил:
– Можно и так сказать…
– А зачем они тебе?
– Ну как? – удивился мой собеседник. – Это ж практика какая-никакая. А учитывая то, что я никогда не учился в художке, то мне она необходима. Сами понимаете, мало кто согласится на просьбу разрешить его нарисовать. А так – вот – приметил себе кого-то и работаю.
– А почему именно здесь?
– Вы о чём?
– Ну, почему именно в баре? Ты же можешь, например, в метро рисовать или ещё где.
– Я кому-то мешаю? – спросил клиент, пододвигая скетчбук ближе к себе, в его голосе чувствовалось волнение.
– Нет-нет, что ты? – поспешил успокоить я. – Просто из интереса спрашиваю.
– Вы знаете, здесь бывает столько разных людей. Все они такие интересные. Да всякий человек, я считаю, по-своему интересен. А здесь конкретно можно увидеть нечто необычное. Как люди открывают миру своё второе «я». Вы ж, наверное, каждый день видите, как к вам приходит один человек, а напивается – совсем другой. Само это перевоплощение. Вот, что интересно.
– Что же тут интересного? – спросил я. – Просто они становятся теми, кто они есть. Не все, конечно, но большинство – так точно.
– Так ведь, вот это и интересно!
Глаза художника прям загорелись, и он, пролистав пару страничек скетчбука назад, показал мне два добротных эскиза девушки. На первом она была вся в себе, держа в обеих руках бокал. На втором была всё та же девушка, но волосы были как будто растрёпаннее, пиджак, что раньше был на ней, висел на спинке стула, блузка была чуть расстёгнута, обнажая начало выреза груди. Бокал был уже в одной руке, а вторая была закинута на спинку стула.
– Видите, как меняется человек, – сказал он. – Она была такой робкой, молчаливой, закрытой. А потом – раз – и уже такая открытая, игривая, прямая.
Я поглядел ещё раз – ведь и вправду. Всё это прекрасно видно здесь. Хоть и без особых красок, зато какие детали – прям до мелочей.
– А ведь, действительно…, – восхитился я.
– Вот, видите! – чуть ли не воскликнул художник и даже немного отхлебнул вина. – Но это то, что люди видят. Я имею в виду, – все люди. А вот, что внутри. Вот это реально интересно.
– Что-что? – решил пошутить я. – Сердце, сосуды…
– Да нет! – усмехнувшись, отмахнулся клиент. – Вы знаете, я всегда завидовал писателям. У них есть слова. Это их кисти. Их карандаши. Их инструменты. Они могут описать, практически, всё! У нас – у художников – всё несколько сложнее. Нам нужно видеть или, хотя бы, представлять то, что мы изображаем. А как представить то, чего не видишь? Например, как изобразить человеческую душу? Вы сейчас, конечно, можете задать в гугле и вам выдаст пару тысяч картинок, но это всё не то. Это – абстрактные образы того, что человек когда-либо видел. А я мечтаю и надеюсь, что когда-нибудь достигну такого мастерства, что смогу изобразить реальную душу человека. Без какой-либо абстракции или ещё чего-то. Просто – голая душа. Вот тогда-то я и пойму, что я уже точно мэтр карандаша. Пусть я уже буду известным, например, буду зарабатывать прилично, но это – ничто по сравнению с реальной картиной души!..
– Тебе бы в философы податься, – усмехнулся я.
– Изобразительное искусство, как и любое искусство, – это всегда философия. Просто она разная. Да и зачем её различать? Можно же творить что попроще. Что попонятнее. Это удобно и доход хороший приносит. Просто сейчас так модно… пройдёт когда-нибудь…
Он снова глотнул вина и продолжил что-то шуршать у себя в скетчбуке, пока я отвлёкся на новый заказ.
Когда я налил очередному гостю, художник уже направлялся к выходу, оставив на стойке пустой бокал, под ножкой которого лежало несколько купюр и небольшой лист бумаги. Это была страничка из его скетчбука. Я поднял бокал, сложил деньги и перевернул страницу. На обратной стороне был небольшой, но очень добротный эскиз человека. Там был изображён я….
