Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Другая идея предполагала превращение Темрюкского района в экономически самостоятельную зону. Району устанавливались бы на пятилетку твердые задания по обязательным поставкам зерна, овощей, винограда, продуктов животноводства и рыбного промысла. Москва и Краснодар не вмешивались бы в текущую хозяйственную деятельность сельскохозяйственных и перерабатывающих предприятий района, в распределение капиталовложений, машин и материалов, поступавших в плановом порядке в Темрюк, а вся продукция, произведенная в районе сверх контрольных цифр, реализовывалась бы на коммерческой основе.

Директора совхозов и председатели колхозов, с которыми обговаривалась данная модель, заверяли, что в первый год обретения их предприятиями самостоятельного статуса эффективность хозяйствования при сходных погодных условиях возрастет на 40–50 процентов, во второй год – примерно на четверть, а в последующий период станет повышаться на 10–12 процентов в год. Подобные обязательства, подчеркивали директора, смогли бы быть выдержаны при условии, что рубли, вырученные на рынке, превратятся в машины, удобрения, горючее, цемент, дерево и другие фондировавшиеся в те времена материалы.

Изложенные предложения с комментариями были доведены мною до сведения заведующего сельхозотделом ЦК КПСС Карлова, довольно влиятельного лица в тогдашнем партаппарате. Он внешне доброжелательно воспринял услышанное, занес наши расчеты в свой рабочий дневник для доклада по «назначению». Если появится что-то существенное или возникнут вопросы, меня разыщут. На сем мы и расстались.

До 1986 года ни вопросов ко мне, ни «существенной» информации не обнаружилось. Тем временем мой депутатский мандат в Темрюке истек. А. Ф. Куимджиева перевели на хозяйственную работу в Краснодар. Его вроде бы и не наказали за своемыслие, зарплата даже приросла, но заниматься с тех пор этому человеку индивидуального склада выпало больше консервами, чем людьми.

С возвращением в большую политику и, главное, с обнаружением адресата, склонного, по всей видимости, внимать не прихорошенному мнению, я опять обратился к долблению камня. Самое лучшее – всем миром поднатужившись, сдвинуть его прочь, перестать об него спотыкаться. Но так не получалось. Стало быть, надо брать терпением.

В агентстве печати «Новости», куда меня определили приделать гласности крылья, имелась группа сотрудников, знавших цену фактам и готовых стоять на своем их прочтении вопреки «принятой точке зрения». По этой, видимо, причине большинство из них было занесено в реестр «невыездных» и лишено загранпаспортов. Их не спешили делегировать также на симпозиумы и дискуссии, дабы представлять АПН, хотя «Новости», согласно уставу, являлись рупором общественности и не обязательно должны были выражать официальную советскую позицию.

На экономической стезе у меня наладилось доверительное сотрудничество в первую голову с Г. Писаревским и А. Вознесенским. Обоих Господь наградил широкоформатным мышлением, хорошим глазомером на суетное и сущее, устремленностью не на паушальное ниспровержение, а на замещение тлена и фальшивых постулатов познаниями, резистентными перед лицом всяческих измов. Если А. Вознесенский специализировался на публичных комментариях, которые после обкатки в моем кабинете регулярно печатались в «Московских новостях», то Г. Писаревский предпочитал корпеть над записками «для внутреннего потребления». Почитатель Н. В. Гоголя, он писал их не суконным языком. Когда дело упиралось той или другой гранью в «марксистских классиков», не принимал расхожие цитаты на веру и обращался к первоисточникам.

Он – именно то, подумалось мне, что в дефиците вокруг нового советского руководства. Конечно, риск имелся. Диссидентский синдром в 1986–1988 годах отнюдь не был изжит. При неблагоприятном повороте или непредсказуемом капризе властителей любую из еретических записок – а иные не требовались – нетрудно было превратить в обвинительный акт, и пожалуйста, шейте советское издание дела Рудольфа Баро. По инерции приложение философской категории «отрицание отрицания» к актуальному настоящему вызывало порой нелады с уголовным кодексом.

Г. Писаревский не убоялся риска. Ну а мне ходить по тонкому льду было не привыкать. В июне 1986 года на встрече, проводившейся М. Горбачевым, в присутствии всей идеологической элиты я заявил, что социализма в Советском Союзе не существовало, что его ростки подмяла и извела военно-феодальная диктатура сталинизма, что перед нами задача привести в единство социалистическую идею и пока чуждую ей действительность.

В августе 1986 года Г. Писаревский, как и обещал, вручил мне записку «О противозатратном механизме». «Пробегите по диагонали, – заметил автор. – Может быть, на том или другом тезисе глаз зацепится. И то будет польза».

Шестьдесят четыре машинописных страницы искушали и настораживали одновременно. Я как-нибудь выкрою пару часов и вникну в логику Г. Писаревского, оттеняемую парадоксами, тем более что мы не расходились с ним в основном – в том, что стрелки часов советской истории показывают без пяти двенадцать. Но для передачи записки М. С. Горбачеву и А. Н. Яковлеву – а в этом, собственно, и состояла сокровенная задумка автора – ее надобно ужать и отрихтовать структуры.

М. Горбачев и А. Яковлев увидели сорокастраничный вариант. К нему добавилось семь приложений. Стиль и слог Г. Писаревского был в основном сохранен, и не без расчета. Генеральный секретарь подбирал себе в это время помощника по экономическим проблемам, человека, не обязательно украшенного научными званиями, но разумеющего предмет. Записка «О противозатратном механизме» являлась недурной аттестацией. Во всяком случае, она удостоилась внимания М. Горбачева. Но в помощники генсекретаря Г. Писаревский все же не прошел. Якобы потому, что был в третий раз женат.

Лейтмотив названной записки – уничтожающая критика как существовавших на 1986 год порядков в советской экономике, так и процветавшей идеологии хозяйствования. Читатель подводился к выводу: нужна «радикальная антизатратная экономическая реформа». Ибо «любые частичные улучшения хозяйственного механизма (они важны и необходимы) – это совершенствование ходьбы на руках…».

Выдвигалось требование размежеваться с уравниловкой, третировавшей честный труд, унижавшей интеллект, издевавшейся над принципом социальной справедливости, вернуться к закону стоимости через рынок, через восстановление многоукладности экономики, через отказ от государственного монополизма.

Автор звал не изобретать врагов. Подлинным «классовым врагом», отмечал он, является затратность с ее неуважением к труду, расхитительством природных ресурсов, бесправием потребителя перед государством и производителем, паразитическими формами эксплуатации масс, растлением общественной и индивидуальной морали. Против «затратников» должны были бы нацелиться правоохранительные органы вместо того, чтобы жечь порох в преследовании Сахарова и Солженицына, тратиться на соблюдение политической стерильности, на болтунов, мелких пакостников и так далее.

Записка предостерегала против круговой поруки приверженцев затратного механизма в экономике, политике, идеологии, указывала на их сплоченность и напористость. «Если мы их не прогоним, не принудим перестроиться, то они прогонят мысль и порядочность, неминуемо доведут мысль до такого состояния, когда на вопрос истории «Зачем «Аврора» стреляла?» ответить будет нечем».

Записка вышла из-под пера автора и редактора в 1986 году. Ересь в ней материализовалась на свойственном тому этапу лексиконе. Текст не свободен от дежурных фраз и даже книксенов в сторону нового гарнитура руководителей. Последнее спасает не во всех случаях, но психологически действует вроде «эйрбэгс» при езде по сложнопересеченной местности.

Сказывают, что и в то время существовали сочинители, которые с первого захода на обоюдоострую тему умели ставить все точки над «i». Возможно. Мне подобные не встречались.

Был ли отклик на записку? По заверениям А. Яковлева, ее «прочитали, и не без интереса». Уже славно. Еще лучше, что тот же А. Яковлев передал пожелание «главного» знакомиться с дальнейшими размышлениями о методике лечения советской экономики, если запал у авторов не иссякнет. Спрос рождает предложение. Он же помогает опускать условности.

Наверх пошли записки «Об антизатратной реформе» (А. Яковлев посоветовал мне ужать вариант Г. Писаревского вдвое) и «Модель перестройки», где, среди прочего, развивалась тема кооперации. Г. Писаревский напоминал ко времени – это было, похоже, уже в 1988 году, – что у Фурье, не у Маркса, Ленин нашел в кооперации «тайну социализма».

«Модель перестройки» докладывалась М. Горбачеву в изначальной авторской редакции (67 страниц). Перед XIX партконференцией генеральный секретарь нуждался в крутом, избавленном от дипломатических ужимок воздействии с антибюрократических позиций. Поэтому, наряду с «Моделью перестройки», мы одарили его также опусом, озаглавленным «Вектор цивилизованного развития страны». Он, по некоторым признакам, пришелся М. Горбачеву не по вкусу, как затем и моя записка по поводу самой партконференции, о чем пойдет рассказ ниже.

Сопоставьте «Вектор» с любым критическим материалом, получившим хождение в советском обществе в восьмидесятых годах. Если оставить в стороне публикации профессиональных антисоветчиков, он никому не уступит по накалу оценок и бескомпромиссности заключений. Записка с нескольких заходов получилась компактной и, право, стоит того, чтобы в нее заглянуть[2 - Полный текст см. в приложении 3.]. Убедитесь в этом на паре-другой цитат.

«В СССР 43 миллиона нищих людей. И примерно 40 миллионов ненужных рабочих мест, – данной констатацией открывается «Вектор». – Добывать хлеб в поте лица своего – Христов завет не про нас. Про нас получать хлеб.

Не имея возможности честно заработать, человек тем не менее имеет потенциальную возможность получить квартиру, образование, зарплату, загородный участок, место в поликлинике и тому подобное. Это наша беда.

Серьезный массив социальной паразитации общества – следствие многих причин, прежде всего экономических и исторических…

Трагедия России состоит в том, что ею тысячу лет, со времен принятия христианства, правят люди, а не законы. А люди попирают и искажают законы… Мы только еще отходим от векового догмата, что насилие – мать всего: и государственности, и порядка, и экономики, и культуры».

«Римское право, к сожалению, обошло Россию стороной. И русский человек никогда не был собственником в полном смысле этого слова. Он всегда был слугой государства, слугой государя, да, впрочем, он так и назывался. А если продвигался, то на царевой службе, блага получал от царя.

Это отчуждение от собственности, по существу, остается до сих пор. Что бы ни говорилось, что бы ни писалось, что бы ни фантазировалось, что бы ни диссертировалось, человек без собственности есть раб с поправкой на время, или просто раб, или крепостной раб, или крепостной колхозник, или крепостной советский рабочий…

И то, что русский человек практически никогда не имел собственности, явилось неиссякаемым родником социальной инертности. Сталин точно сказал, что советский человек – винтик государственной машины. И только иногда, от случая к случаю, государство смазывает этот винтик специальным маслом, чтобы не заржавел, не зачах. А винтик сидит и ждет, когда его облагодетельствуют.

Богатство – и материальное, и духовное – создается трудом и талантом, и только трудом и талантом. Какая сила заставляет трудиться человека? Это коренной вопрос человеческого бытия.

Буржуазия потому и добилась великих достижений, что на этот вопрос ответила просто: личный, частный интерес…

[Однако. – В. Ф.] личный, частный интерес заставляет человека не только трудиться, но и порождает эгоизм со всеми его отвратительными последствиями. Где же тогда альтернатива? Она возникла из предположения, что только внеэкономическое принуждение избавит от разрушительного эгоизма и приведет к искомому экономическому эффекту. Насильственное принуждение к труду, как это ни печально, стало альфой и омегой всех социальных утопий, начиная от Томаса Мора и Кампанеллы и до самых последних вариантов мирового утопизма».

«Любая система, основанная на внеэкономическом принуждении, выше феодализма подняться не может. Ни по производительности труда, ни по эффективности, ни по социальным благам, ни по уровню благосостояния…

Именно в разгроме товаропроизводителя, всего товарного производства и находится корень наших бед…

Без двух основополагающих законов: закона о собственности и закона о свободе торговли, то есть создания рынка, – перестройка обречена на террор недоумков и умных злодеев».

«Протяжная песня сталинизма – презумпция виновности советского человека… Он виноват всегда и везде. Чтобы удержать такую нагрузку на человека, надо было создать особую систему…

Мощнейшим рычагом моновласти, монособственности стал принцип «распределяй и властвуй». И до тех пор, пока распределять блага будут люди, аппарат управления, а не труд, не рынок, мы будем иметь то, что имеем. Потом вообще ничего иметь не будем. Общество требует от государства благ: масла, мяса, молока, одежды, квартир, – но государство само не в состоянии удовлетворить и малую часть этих требований. И посему смута неминуема.

Агония тотальной государственной собственности условно началась 1 июня 1985 года, когда стартовала кавалерийская атака на пьянство… К этому его [государство. – В. Ф.] подтолкнуло и падение цен на нефть, на другие ресурсы, не шибко урожайные годы, Чернобыль и т. д. Государственная форма собственности начала разлагаться… Там, где монополия государства, там нет хозяина. Где нет хозяина, нет ничего… Сколько бы ни суетились вокруг разных прожектов, нормальных человеческих результатов быть не может, а смуты не миновать… Брагой социальной напряженности станет иждивенчество, помноженное на национализм. Поэтому нужны свобода торговли – немедленно – и реальное равноправие всех видов собственности. Только деловитость, предприимчивость могут спасти нас от новых трудностей социального характера…

Человек – существо, сотканное из интересов. И абсурдно, утопично, и античеловечно управлять непосредственно человеком… Его можно убить, искалечить, все это можно, но интересы людские убить нельзя. Гуманно управлять интересами, и только тогда общество вступит на цивилизованный путь развития».

«Теоретически все понимают, что государство благодетелем быть просто не может… Общество стоит на голове, поэтому так и получается, что государство якобы кормит всех. И это убеждение миллионов…

Вот здесь и получается спайка, с которой мы не справляемся. Бюрократия смыкается с иждивенчеством. Как бы там ни было, но именно в этом, в паразитизме на казенных харчах, и смыкается консервативная часть верхов с консервативной частью низов…

Что надо делать?.. Если мы цивилизованно не демонтируем государственный социализм и не создадим новое качественное состояние социалистического общества, нынешнее здание рухнет и придавит многих. Нас – наверняка».

На такой не слишком мажорной ноте кончалась записка. И между строк, и черным по белому выказывалось отношение не к персоне Сталина, но к краеугольным камням сталинизма, заложенным в фундамент системы, не изъяв которые замах на строительство «социализма с человеческим лицом» окажется очередным пустоцветом. Это была уже критика подходов, разделявшихся М. Горбачевым. Они оставляли самую тяжелую, не захватывающую воображение работу «на потом», утверждая, что пока можно удовлетвориться реконструкцией надстроек, подновлением фасадов, сменой вывесок.

Подмена планирования системой госдоговоров с производителями (закон об управлении государственными предприятиями вступил в силу 1 января 1988 года), на мой взгляд, сути не решала. Повсюду в мире сложившуюся в результате ситуацию нелестно характеризуют – сидение на двух стульях. Или чисто по-русски, как было отчеканено на рублях Павла I: «Ни мне, ни тебе, а имени твоему». Вы хотели демократизации, извольте – вот дань «имени ее».

Госплан будет расставлять лишь стратегические вехи и сложит с себя ответственность за межотраслевые и все прочие балансы. Место сверхмонополиста Госплана отдавалось на откуп десяткам и сотням больших и малых монополистов, для которых новый закон без преувеличения стал золотой жилой. Стихийно начал складываться рынок, не регулируемый никакими правилами и нормами. Он приступил к захвату господствующих высот, не дожидаясь, когда правителям страны придет элементарно простое познание: экономике и социальной сфере нужны не скачки и наскоки, а солидная правовая инфраструктура и ясная лоция.

В октябре 1988 года мы с Г. Писаревским направили М. Горбачеву еще одну записку, опять не щадившую его самолюбие. Она метила в нескончаемые колебания ген-секретаря, в тенденцию тянуть резину с надеждой, что обстоятельства удастся затем сделать козлом отпущения.

На публике и на заседаниях Политбюро тем паче М. Горбачев изображал твердокаменного революционера-большевика: «Пока я являюсь генеральным секретарем, ленинское наследие не станет объектом надругательств, социалистический выбор будет защищен». Или играл он мастерски, вешая лапшу на уши, или до какого-то момента сам верил в то, что заявлял?

В нашей записке Ленин, если скрупулезно точно, Ленин, прошедший горнило Гражданской войны и интервенции, сомнению не подвергался. Мы сосредоточились на показе того, что сталинская модель, сохранившаяся вплоть до перестройки, абсолютно чужда и представлениям Ленина-практика, и социализму, как к нему ни относись – с симпатией или антипатией, и императивам общественного развития.

«Общество устало в экономическом и некоторых иных смыслах стоять на голове, – говорилось в записке. – Это и опасность, и шанс одновременно. Пример Китая показывает, как благодарно отозвался народ на дозволение ему прекратить бить поклоны маоизму и взяться вплотную за работу, хотя нам следует настраиваться на то, что поднять советское хозяйство – объективно более сложная задача, ибо процесс насильственного раскрестьянивания деревни и подавление всякой индивидуальной инициативы зашел у нас гораздо глубже, чем у любого из соседей».

И далее: «Со всеми оговорками тем не менее можно констатировать, что нельзя восстановить нормальное экономическое кровообращение в СССР, минуя рынок или в обход рынка…