Северное сияние. Лирические новеллы

– Стар я стал, сынок. Скоро совсем не смогу добывать добычу. Будешь ли ты кормить и поить меня?

Птенец глянул вниз, на кипящие в шторме волны, испуганно ответил:

– Да, отец! Пока жив, буду кормить и поить тебя.

Орел немного подумал, потом разжал когти и полетел назад, где дожидался его второй птенец.

Над серединой моря он обратился к младшему сыну с тем же вопросом.

– Не знаю, отец, – ответил тот, – Может 6ыть. Но прежде всего я буду думать о своих детях.

Старый орел тяжело вздохнул и понес его дальше.

ПЕСНЯ ОСЕНИ

Хлебный дух

Мы с отцом сидим у стола, молча наблюдаем за тем, как ловко мать выметывает из печи румяные караваи хлеба и раскладывает их по всей длине широкой судновки. Изба наполняется крупчатым запахом сгоревших на поду капустных листьев и запеченного теста.

Мы оба, отец и я, старательно проглатываем слюну, но матери нет никакого дела до наших вожделенных взглядов. И только потом, когда все ковриги уложены рядком на лавке и протерты сверху промасленной тряпицей, мать поворачивается к нам.

– Ну? – спрашивает она с восторженной гордостью, – Кто третьего дня говорил, что теперь не пекут настоящих хлебов?

Опускаю глаза, потому что говорил это я, когда зашла речь о сельской пекарне. Но разве я мог заподозрить, что первый хлеб из новой муки она испечет сама?..

Мать расстилает по столу хрусткое льняное полотенце и кладет на него еще не остывшую ковригу. Теперь очередь священнодейства за отцом. Он вытирает о край полотенца свои неотдыхающие ладони и бережно разламывает хлеб на три части. Кладет перед нами по увесистой горбушке и первым принимается за свою долю. Держа горбушку в правой руке, а ладонь левой поставив ниже подбородка, он ест так внимательно и с таким неподдельным аппетитом, будто только что приехал из невесть какого голодного края.

А когда вся коврига съедена и крошки подобраны, отец говорит, глядя мне в глаза:

– Понял, какой у нынешней осени дух?..

Солнце под ногами

Сразу за пряслами околицы туманится небольшое болото. На его иловатом мелкодонье недовольно шуршит камыш в обиде на октябрь за то, что осень высушила его дудчатые стебли.

Село уже проснулось, и хозяйки принялись за повседневные хлопоты. Из труб над крышами торопливо поднимаются вверх прямые и ровные столбики дыма. Они спешат подпереть отяжелевшие за ночь облака, чтобы не дать им пролиться надоедливым дождем.

Из настежь распахнутых дверей кузницы разносятся звонкие размеренные удары большого молота, и в лад ему ритмично поддакивает подголосок-молоточек. Это кузнец Степан и его сынишка Степка торопятся справить урочные дела спозаранку, потому что Степке надо еще будет бежать в школу.

Расплескивая небо большими крыльями, над степью долго кружилась журавлиная станица, пока не опустилась близ болота. Птицам очень понравилась музыка кузни. Они протанцевали под ее ритмы какой-то свой ритуальный танец и двинулись к камышам. Белогрудый вожак первым приблизился к воде и вдруг замер…

У самого берега, в лунке от конского копыта, лежало… солнце.

Вожака так смутила неожиданная находка, что он застыл на месте с поднятой для следующего шага ногой.

Подошли другие журавли и окружили его. Несколько долгих минут стояли они в задумчивой неподвижности, следя за тем, как солнце медленно уползает не то под облако, не то под мшистую береговину.

Из кузницы вышли Степан с сыном и с недоумением загляделись на замерших журавлей.

– Чего это они? – спросил Степка.

– Не видишь разве? – отозвался отец. – Дорога им предстоит дальняя, вот они и колдуют.

Капли смолы

Над селом, над притихшей заводью пруда, над чуткой печалью угасших полей далеко разносится перезвон «бабьего лета».

Я иду по улице детства и радуюсь, а чему – не могу понять. Может быть, только тому, что я снова здесь, на своей маленькой родине, и знакомый отроду запах капустных кореньев остро щекочет ноздри? Или радостно мне оттого, что сырое лето сменилось, наконец, благодатной погожестью? Трудно ответить сразу на то, что называется чувством.

И с этой, и с той стороны пруда разместились, как на досужей беседе, свежие сосновые срубы. Подхожу к одному из них. Под ногами весело шуршит ломкая желтая щепа. Но я гляжу вверх. Бревна пригнаны одно к одному привычными к топорищу руками, и пакля, с которой еще не успела осыпаться кострика, вьется ровненьким ручейком.

На гладких состругах блестят проступившие капельки смолы, похожие на застывшие слезинки.

Я долго гляжу на эти пахучие «слезы», но – странно – мне нисколько не грустно. Знать, и у дерева слезы бывают разные.

А разве не так? Разве это не радость – вырасти вдруг стенами, оглядеться по сторонам широкими окнами и увидеть, как в новый дом входит чье-то простое житейское счастье?

Нежданная встреча

Повинуясь далекому смутному зову с непонятным предчувствием встречи, неведомо с кем или с чем, выхожу из села. Навстречу скупому солнцу и гулкому простору, навстречу сырым облакам и тревожным запахам палой листвы. Пересекаю широкий, плотно «ухоженный» грузовиками в страду большак и вступаю в луга.

Тут и состоялась она, нежданная, негаданная встреча.

Тень от облака упала прямо передо мной так неожиданно и так густо, что я невольно опустил глаза и посмотрел под ноги. И только теперь я осознанно понял, что повлекло меня в эти уснувшие до весны луга.

Кто же ты, наследник или наследница моего детства, сохранившие эту тропинку? Сын кузнеца, белобрысый Степка, или внучка садовода Антипыча шустроногая Катька? А может быть, вы оба вместе?…

Я вижу себя семилетним русоголовым мальчишкой в посконной рубахе и посконных штанах с большим жестяным бидоном кваса в руке. Распояской, босиком бегу я по едва уловимой глазом тропинке. Влажная трава щедро омывает ступни и щиколотки, приятно холодит сквозь посконь коленки. Солнце еще только поднялось и не успело войти в силу, и весь луг дымится в его лучах, сверкает в бесчисленных миллионах капель росы, переливается сказочными самоцветами медуницы, шалфея, клевера и сотен других цветов, которым в моем тогдашнем понимании и названия-то не было. А над всем этим – запах. Отстоенный на ночном лунном хмеле, растревоженный зоревым брожением, ни с чем не сравнимый по остроте и аромату запах покосного луга!

Косари и ночевали в лугах, чтобы зазря не тратить время на ходьбу, а на обязанности детворы лежало снабжение их холодным ржаным квасом. Вот и бегали мы взад-вперед от зари до заката, гордые своей причастностью к важному делу. Впрочем, в те военные годы наше детство не было долгим. В десять лет нам вручали грабли, в одиннадцать – косы, а в двенадцать мы со стариками и бабами вровень отстукивали цепами на току завершающую песнь крестьянской страды.

Грабли, косы, цепы… Их давно уже нет в обиходе. Зато остались густой, пахнущий сторновкой ржаной квас и эта почти незрячая тропинка, как живое воспоминание о недавнем лете и о летах, давно минувших.

Тень облака ушла своей бесприютной дорогой. А я стоял еще долго читая и перечитывая единственную строчку этой тропинки.

Лесная красавица

Она стояла одна посреди плоской, как поднос, поляны. На ней было длинное, до земли, вечернее платье из тяжелого хвойного бархата. Заходящее солнце растекалось по ее темным иглам, струясь и переливаясь, как зыбкий бисер.

А вокруг теснились молодые дубки. Они застенчиво шептались о чем то, но ни один из них не решался сделать хотя бы шаг к середине поляны, туда где стояла она – елка.

Жёлудь

На большом кленовом листе, почти слившись с ним цветом, лежал желудь. С одного конца скорлупа его лопнула, и бледноватый росток, прошив пергамент листа, ушел в почву.

Мне почудилось в этой прямой тяге к жизни что-то целомудренно-вечное, несокрушимое, что само по себе уже сильнее всех прошедших и будущих бурь и гроз.

Я аккуратно разгреб обожженную октябрем листву и присыпал желудь влажной землей.