Едкий дым стлался по земле. Защипало в горле и глазах.
– Ого! Заслезило! – рассмеялся воро?тник. – Засопел?
Андрейка вытер рукавом глаза.
– Дух чижолый! – закашлялся.
– Э-эх, овечка! Вон, гляди! Ямы... печи...
Пустырь. Ни травинки, ни кустика. Песок, трудно идти. Деревья голые, почерневшие. Место неровное: норы, бугры, камни, дрова... Кое-где смердит дым, а где и огонь вырывается. Оголенные до пояса, покрытые копотью, возятся около ям и бросают в желоба темно-бурые куски болотной руды. Ни на землю, ни на глину не похожа.
– У-ух, дядя! Народа-то што! – невольно вырвалось у Андрейки. В сильном волнении он огляделся кругом.
Около ямы кирпичные вышки. Рядом колеса, похожие на мельничные. На воротах канаты, перекинутые через перекладину.
Парень, вконец озадаченный, схватил за руку воро?тника.
– Куда привел?
– Иди! Иди!
Чем дальше, тем труднее становилось дышать и труднее двигаться среди угля, железа и дров. Поднялся такой шум, что невозможно стало слышать голоса соседа.
Солнце в этом чаду выглядело тусклым, желтым, словно блин, плоским кругом.
В пушкарской избе сидел немолодой угрюмый боярин, а около него – чудно? одетый, не по-московски, безбородый иноземец.
Андрейка вручил боярину грамоту. Боярин пристально осмотрел парня, неодобрительно покачал головой.
– Семейка! – крикнул он. – Дурень!
Из-за перегородки выскочил стрелец с бердышом. Задрал барашковую шапку: татарское лицо, косоглазое, озабоченное.
– Возьми, – указал боярин на Андрейку. – Сдай Григорию... С государева двора то.
Парню показалось, что боярин недружелюбно покосился на него.
Стрелец ткнул Андрейку кулаком в бок. (Ничего, парень в «теле».)
– Пластайся! Кланяйся! Боярин Телятьев!
Андрейка стал на колени, до земли поклонился боярину.
– Лезут к царю! – услышал он позади себя ворчливый голос Телятьева.
Вдоль высокого частокола, в щели которого видны разбросанные во множестве по пустырю пушки, Семейка повел Андрея.
– Отколь? – спросил он.
– С-под Нижнего... С Волги... Безродный.
– Царь-батюшка, стало быть, послал тебя?
– Сам батюшка-царь... Точно.
– Н-ну! – Семейка с удивлением оглядел Андрея. – Смелой ты. Не убоялся?
– Струхнул малость... Да зря.
– Своими глазами так и видал его, батюшку?
– Своими. Как тебя. Зоркий! Крепкий!
Стрелец перекрестился.
Андрейка снисходительно посмотрел на него. Любопытство, с которым Семейка расспрашивал про царя, было ему забавно. Андрею было приятно, что его расспрашивают про дворец, царя, беседу с ним.
Семейка вздохнул:
– Э-эх, кабы мне побывать у царя-батюшки! Я бы ему рассказал. Все бы до ниточки поведал бы.
– Али челобитье какое?
– Лютый народ объявился: И отколь они взялись?
– Про кого же ты? Кто такие?
– Ой, брат! Поживешь – сам увидишь. Боярин Телятьев – медведь, а около него – шакалы. Они хоть и маленькие, да кусачее медведя. У них не вырвешься. Гляди, они и медведя сожрут. Хуже бояр народ объярмили.
– Ну! Про кого же ты?
– Обожди! Узнаешь. У нас так ведется, что изба веником метется. Говорю про дворян. В избе народ видел?
– Видел.
– Вот они и есть. И каждого сам царь посадил в слободу. Неродовиты, да сердиты! Возьми вон Грязного, Кускова, Курицына Афонасия... Кто они? Иные просто казаками были, а иные из дворян. А этот Грязной – сущая коза в сарафане, Никита Елизаров – тож. Григорий Плещеев из холопов же... Испоместил их царь за Казань: много их. Народу не легче от них.
– Пошто он на меня глазища таращит? Боярин-то?
– Постоянно так, когда сам царь присылает. Боярину-то не по нутру... Вперед не лезь! Того хуже едят. Чай, знаешь: жалует царь, да не жалует псарь. Испокон века так-то. Коли наверху похвалят, жди на низу горя.
– Пойми, дядя! Хочу пушкарем быть! Душа не терпит. Готов все снести, лишь пушкарем быть.
– Вона што! А Телятьев посылает тебя к плотникам да к дровосекам. Поперек твоей мысли.
Андрейка притих. Зато стрелец, оглядевшись с опаской, молвил:
– И во всем у нас подобное: царь так, а бояре этак. Думаешь, царь не ведает?