Иван Грозный. Книга 1. Москва в походе

– Полно! Не кручинься! Вернусь.

– Вернешься ли? – сказал со злой усмешкой на губах Грязной. Охима заплакала.

– Не реви, горлица! Царские плети не позорище для холопа, а награда. Ну, ты! Петух! Оторвись от своей клуши! Гей, ребята, веди его!

Стрельцы набросились на Андрея, но он их отпихнул и сам быстро вышел из избы.

Охима заплакала, рванулась за ним, сбила с ног двух стрельцов.

Но… было поздно.

Андрей, стрельцы и Грязной – все потонуло во мраке.

Охима, ослабев от тоски и ужаса, прижалась к косяку двери. Было холодно, сыро и темно кругом. Ее трясло, как в лихорадке. Она не заметила в темноте, что рядом с ней, совсем рядом, притаившись за углом избы, стоял преследовавший ее чернец, который и привел сюда Василия Грязного.

Утром царь собрал в Большой палате бояр и воевод. Как всегда, бояре в хмурой робости, переминаясь с ноги на ногу, бросали исподлобья вопрошающие взгляды на царя: в духе ли? Все изучено: все складки и морщинки на лице Ивана Васильевича, и как держит руки, когда спокоен, и как сложены пальцы, коли сердит, и какой посох в руке… На все – приметы. В этот раз ничего дурного, предвещавшего гнев, не замечено. Опустился в кресло на возвышении мягко, не порывисто. После того с царского разрешения заняли свои места и бояре. С другой стороны – его младший брат Юрий Васильевич, тихий-тихий, болезненный юноша, а за ним князь Владимир Андреевич, беспокойным взглядом обводивший бояр.

– Бояре! – сказал царь. – Бог наш, вседержитель, вразумил нас поднять победоносную хоругвь и крест честный, в веках непобедимый, на великую брань с лютыми ворогами нашими, немцами, разоряющими православные храмы, оскверняющими лаяньем наши святыни, нападающими на наших людей на рубежах многая скверны сотворившими во зло и хулу нам, еретически прикрываясь крестом.

Бояре! Настало время поднять наш меч правды и мести. Чего ждать от того царства, коим правят вероломные обманщики и разбойники, лютерские и латинские попы и монахи? Честные люди не имут силы в той стране, чтобы побороть коварство рыцарей. Лифляндские воеводы строят себе замки, чтоб в них запираться. От кого? От своего же народа. Всемогущий Бог повелел с врагом биться в открытом бою, не щадя себя, коль родина пребывает в опасности. Укрываться в замках и ждать, коли на тебя нападут, – нехитрое дело! Вчуже им земля, вчуже им и чухна, над коей они власть имут. Нет совести – нет и порядка и силы! Бог наказал их! Нет у них доброго, любящего свой народ правителя, ибо нет у них и своего народа. Все чужое, краденое. Как рой пчел без матки не может быть, а рассыплется, так и народ без правителя. Рыцарство не страшно! Государства, грабежом живущие, тлению подлежат, не должны жить! Именем Господа Бога, вседержителя мира, я поднимаю московское знамя брани. Завтра наши люди из конца в конец земли русской услышат царское слово, зовущее на битву. Князья-воеводы! Двинем наше непобедимое войско в посрамление вражеской гордыни. Да благословит нас Господь Бог на то великое дело!

Тишину нарушили только тяжелые вздохи бояр.

Митрополит сидел, низко опустив голову, пока царь не сказал:

– Слушайте! Праведный владыка церкви Господней совершит в соборе великое моление.

– Да будет так! Аминь! – воскликнул митрополит простуженным голосом, быстро вставая с своего места.

Поднялись, как один, с своих мест и бояре.

Царь кликнул воевод, поставленных вождями ополчения.

На середину палаты браво шагнули: Шиг-Алей, Данила Романович, Михаил Глинский, Курбский, Данила Адашев, Серебряный, Иван Шуйский, Алексей Басманов, Бутурлин, Куракин, Заболоцкий и другие.

Они приблизились к царскому трону.

Митрополит поднял руки вверх:

– Восклицайте Господу всея земли! Торжествуйте! Веселитесь и пойте! При звуке труб и рога торжествуйте перед царем-Господом! Да шумит море и все, что наполняет его! Да плещут реки, да ликуют горы перед лицом Господа, ибо он идет судить землю! Он будет судить вселенную праведно и народы – мудро! Меч правды и силы да будет благословен!

Митрополит умолк, поклонившись царю, затем Юрию Васильевичу, князю Владимиру Андреевичу и боярам.

Царь и бояре ответили ему низким, смиренным поклоном.

– Помните, воеводы! Крепостей пока не осаждать, промышлять врага в поле. Делайте не то, чего хотят ливонские князи. Не щадите врага! Пускай устрашатся, восплачутся и потеряют надежды. Ратуйте во славу России, детей и внуков ваших!

Воеводы слушали царя, склонив головы.

После того в палату вошли рынды в белоснежных, обшитых серебром кафтанах, как на подбор – красавцы юноши. В руках у каждого было знамя.

Началась церемония вручения знамен полковым воеводам. Каждый воевода, принимая знамя, целовал руку царю и угол полотнища у знамени, а затем вместе со знаменем подходил к митрополиту под благословение.

Над Москвою расплывался грузным гудом мощный благовест соборных кремлевских колоколов.

Герасим, посаженный на землю у ливонского рубежа, быстро обжился там, стал своим человеком.

Вдоль ливонской границы немало разверстано было засечной стражи, переброшенной с южных окраин государства. Зорко охранялись рубежи Московского государства не только от татар по берегам Оки, но и от Литвы, Ливонии и Швеции. Больше всего было рассеяно здесь боярских детей и дворян, вновь испомещенных и щедро одаренных царем, чтоб верно служили.

Именитый воевода, князь Василий Путятин, был назначен головою пограничников.

«Украинной» знати многое было не по нутру. Ведь здесь приобретался почет только «за усторожливую службу»: превыше всего ставилась сторожевая «справность», а родовое превосходство не пользовалось здесь установившимся почетом.

Земли, полученные дворянами за военную доблесть, тут почитались достойнее родовых земель.

И многие природные вельможи вздыхали, что по милости батюшки-царя на высокие должности поднимались люди военными и сторожевыми заслугами, а не родом.

Герасиму нарезали участок земли в двадцать пять четей.

На рубеже не опасались того, чтобы «не мешать знатных с поповыми мужичьими детьми, и холопами боярскими, и слугами монастырскими», однако, кто познатнее, все-таки норовил держаться в стороне от незнатных, неродовитых станичников, которых звали «севрюгами».

Староста того участка засеки, куда был посажен Герасим, сын боярский Еремей Еремеев, оказался человеком простым, из захудалых дворян. Со всеми умел ладить и ко всем у него находилось доброе слово. Раньше он тоже служил кем-то при царском дворе.

Посланный Иваном Васильевичем для осмотра «украинной» службы князь Енгалычев у многих за «худую службу» на засеках земельные оклады «убавливал», а в Еремеевской станице многим «прибавливал».

Один дворянин пожаловался Енгалычеву, что-де его брат службою равен, а получает больше, что он беден оттого. Енгалычев произвел следствие. Выяснилось: брат этого дворянина охраняет рубежи ревностнее, чем жалобщик.

Енгалычев заявил при всем станичном сходе:

– Великий государь Иван Васильевич не за бедность верстает дворян землею, а за доблесть в государевой службе. Бедняки пускай просят милостыню, а служивые люди добывают себе благо усердием. А коли ты еще пожалуешься, то мы вовсе спишем твою землю на государя.

Луна серебрила большое поле и рощу на холме. Герасим точил копье. Привязанные к частоколу кони дремали, низко опустив головы. Мягкая, темная, полуснежная ночь клонила и самого Герасима ко сну. В теплом стеганом тегиляе да в кольчуге поверх него – словно на пуховой постели.

Догорали последние сучья в костре. Граненый наконечник копья при вращении вспыхивал ярче огня – острее не наточишь! Пламя костра золотила сложенную из новеньких бревен сторожевую вышку. Наверху стояла Параша, дочь псковского стрельца. Высокая девушка в теплой, опушенной мехом шубке. Каждый раз, когда Герасим в карауле, она тайком от родителей привозит ему верхом на коне из пограничного стана вареное мясо, хлеб. Он мог бы и сам все это захватывать с собой, когда едет на сторожку, да… лучше пускай она привозит. Недалеко! Да на коне! Да притом же из ее рук вкуснее как-то.

Параша смотрела вдаль, где освещенная луной снежная равнина словно колышется, и словно не снег там, а волнистая поверхность большого-большого озера.

– Слезай, девка, не увидали бы! – позвал ее Герасим.

Да и она сама знает, что надо уходить, – женщине на сторожке, да еще у караульного места, быть не полагается. С какою бы радостью она осталась здесь, чтобы быть около Герасима, слушать его сказки, пошевеливая копьем уголья в костре!

– Ты меня гонишь? – говорит она, чтобы оттянуть время.

– Полно, Паранька! Не притворяйся! Что вчерась отец твой говорил? «Лучше козу иметь на дворе, нежели дщерь. Коза по улицам ходит – млеко в дом приносит…»

– Перестань! – замахала на него руками Параша.

– «…а взрослая дщерь, – смеясь, продолжал Герасим, – если учнет часто из дому исходити, то великий срам и отцу, и матери, и всему роду принесет…»

– Видать, надоела я тебе! Вот и говоришь… и насмехаешься.

– Чего там! Отец бы не приметил. Стыдно мне! Он, как перо, летает… Не ждешь его, а он тут как тут. И тебе худо придется.

Параша спустилась по лесенке вниз. Положила руку на плечо Герасима.

– С той поры, что у нас ты в стане и как узнала я тебя, мне все думается, будто от меня ты что-то скрываешь. Уж не женат ли ты?

– Христос с тобой! Уймись! Глупая ты, а еще псковская, городская… Ужель не видишь – время-то какое! Может, жив сегодня, а завтра меня не будет… Во Пскове о войне токмо и разговор.

– Смотри, грешно тебе будет, коли неправду сказываешь! – вздохнула Параша. – И без войны мы тут сегодня живы, а завтра… один Господь Бог ведает, что с нами будет… Эк, чем удивил, парень! На берегах царства всегда так… И отцы наши так жили, и деды так жили… грех роптать! В барской неволе – сам говоришь – куда хуже!

Герасим залюбовался высокою, мужественною стрелецкой дочерью. За ее бесстрашие, ловкость, набожность и спокойный ум и полюбил он ее. Еще в детстве, маленькой девчонкой, по рассказам людей, она уже была в плену у польских воевод и слышала звон сабель над собою, когда ее отбивали и увозили на коне обратно в крепость… Параша и стреляла, и саблей рубилась, как стрельцы. Выросла в воинских таборах порубежья. А вместе с тем у кого еще есть на свете такой нежный, закрадывающийся в самую душу голос? У кого есть такие честные, умные глаза? А эти белые, шелковые, такие ласковые руки.

Герасим вздохнул:

– Грех роптать, Параша, правда. Сегодня трава растет, а завтра и ее нет. Так говорят здесь. Помнишь, впервые ты ко мне сюда пришла, здесь кузнечики стрекотали, трава была, а теперь снег и стужа… И волки воют по ночам: и ветры пригинают колья в засеке, и о войне разговоры, а мы…

Опять усмешка на лице Параши.

– Когда цветок растет, а с ним играет солнце, думает ли он о снеге? Смешной ты! Не надо думать о том, чего нет, думай о том, что есть… У нас во Пскове да в Новгороде люди не такие… Жалобиться грех!

Герасим поднялся с бревна, на котором сидел, схватил копье. Прислушался. Почудился конский топот. Притаилась и Параша. Нет ничего! Померещилось.

– Ступай… Садись скорее на коня! – шепнул Герасим. – От беды.

Параша ежится, смотрит на него с улыбкой. Он должен ее обнять.

– Для нас нет снега, нет зимы, а батюшка с матушкой благословят нас… Знаю я, – прошептала она.

Заткнув за кушак полы шубки, девушка ловко вскочила на коня, хлестнула его и вскоре исчезла из глаз.

Герасим снял шапку, перекрестился, посмотрел на сигнальные шесты с пучками сена – в порядке ли они – и пошел к коню.

«Неужели ошибся?» – думал Герасим. Он так ясно слышал конский топот. Нет ли и в самом деле кого? Не подстерегает ли кто? Время тревожное. К Пскову каждый день идут толпы воинских людей из Москвы и других городов. Ливония чует беду. Враг хитер и коварен. Змеею он стелется по земле, незримо ползет в полях и долинах и вдруг коршуном вылетает там, где его меньше всего ждут. А нынче и вовсе приказ дан – не ждать, когда враг нападает, а самим выходить за рубеж и шарить по ямам и рощам «языки», ловить их и тащить на аркане в засечный стан.

Герасим сел на коня. Крепко сжал копье, примкнув древко к стремени, и переехал пограничный ров. Конь сильный, горячий, легко берет всякие препятствия. Царь еще и еще раз строго-настрого наказал воеводам давать станичникам наилучших коней. Воеводы ближних крепостей должны быстро узнавать от гонцов о наступлении врага.

Герасим свято повинуется приказам царя и военачальников. Он полюбил службу. Вот почему люди бегают из барских вотчин сюда, на рубежи Московского государства! Про тех беглецов ведает и сам царь, да не наказывает их. Ходят слухи, что в «городовые казаки» хочет царь обратить порубежную стражу. Вот куда пошло! Никто из засечников, бывших беглых, гулящих людей, не томится в тоске по родной деревне. Умереть в бою, гоня врага от своей земли, самому Богу угодно, а помереть под батогами на боярской конюшне – черту! Теперь даже не верится, что значит своя, родная земля, сидя на коне у врат государства! Здесь, в ночной тиши, на страже, ясно, как крепко ты связан со своею землею, как дорога она тебе! И кажется, что шепчет она: «Будь верен мне до конца!»

Громадная снежная равнина, залитая лунным светом! Отсюда начинается Ливония. Кажется, что и конь ступает с тем же чувством гордости и сознания своей силы, с каким он, Герасим, повернув коня, смотрит через ров назад, на свою землю, туда, где осталась его вышка, станица, Параша. Ведь там же и Москва, и Андрейка, и храмы, и деревни… Вся Русь там! Сердце трепещет от волненья у Герасима. Он ласково гладит теплую шелковистую шею Гедеона, величает его нежными словами, разговаривает с ним, как с человеком.

Параша в раздумье опустила поводья. Конь пошел тихим шагом вдоль рубежа.

Отец говорит, что не время теперь думать о замужестве. Но как же не думать, когда не видишься с Герасимом день, а кажется – год. Раньше так не случалось: люди казались все одинаковыми и во Пскове и в стане у рубежа. Суетные, хитрые, погруженные в торговлю и богомолье псковские люди. И стар и млад думает только о наживе. В стане служба! Только служба и сплетни! Бедняки: тихие, смиренные, боятся слово сказать.

Герасим какой-то иной, не похожий ни на тех, ни на других. На стороже – он думает только о службе, а на отдыхе поет песни, рассказывает сказы о жар-птице, о волшебниках и любит странствовать по окрестным полям и лесам и думать о том, что должно быть впереди… По его словам, жизнь должна быть иной! Какой-то деревенский парень, кто он – неизвестно, но он поймает эту жар-птицу, и тогда настанет правда, а кривду забьют в колоду и спустят на дно морское, привязав к ней тяжелый камень. А до моря недалеко, и к морю будет проложен путь.

Говорил он о правде и кривде красиво, и щеки его покрывались румянцем…

Параша знает, что Герасим думает не о себе, а обо всех. И любимая поговорка его: «Терпение и труд – все перетрут!» Он так верит в то, что терпение и труд когда-то должны уничтожить все горести, что параша невольно начинает верить в это же.

А на вид суров и смотрит исподлобья, но душа такая, какую могут иметь только честные, добрые люди. И Богу он горячо молится, с верою. Это главное.

Вот какой человек Герасим! И найдешь ли другого такого? Да и не надо его искать! Судьба сама посылает его ей, Параше. Никого не надо! И отцу и матери он пришелся по сердцу!

С такими мыслями девушка, сама того не замечая, отъехала далеко от дороги, и когда очнулась от своих мыслей, то никак не могла понять, куда она заехала. Вокруг была снежная пустыня да сбоку рвы и бугры.

И вдруг позади раздался шум. Не успела она опомниться, как несколько человек окружили ее, схватили за поводья коня и повели его в соседний овраг. Она начала кричать, хлестать нагайкой приблизившихся к ней людей, но ничто не помогло. Ее стащили с коня, связали… В овраге были другие кони.

Дальше началась бешеная скачка, замелькали кустарники, деревья…

Крепко связанная веревками, переброшенная через седло, Параша потеряла сознание.