Эпизод детства

– Отдыхать едете? – спросил он. Глаза его в этот миг выражали какую-то такую тоску и боль, как будто он говорил о чем-то, что когда-то упустил и чего ему уже никогда не вернуть. Конечно, такие ассоциации у меня рождаются только теперь, но, видя тот эпизод, как фотографию, перед глазами, я снова и снова анализирую, улавливаю и подмечаю.

– Да, в отпуск, -подтвердила мама. – А вы разве нет?

– Нет, я к брату еду. Он у меня на побережье живет, – и опять такая тоска в глазах…

– Да… Хорошо… – в глазах у родителей читалось, как они представляли себе близкого родственника или, как минимум, очень хорошего знакомого, живущего на побережье. И как можно было бы комфортно отдыхать, общаться и к тому же откладывать ежемесячно весь год меньшую сумму. Тогда, да и сейчас, это было очень актуально.

– Брат родной? – спросил папа.

– Да, брат родной. Старший. Я, правда, его семь лет не видел…

– Как же так…, – мама никогда не понимала, как родные люди могут друг с другом ссориться или, не дай бог, враждовать. В семье, где она росла, отношение к близким было трепетное и заботливое. Все понимали, что надежнее и преданнее людей не найти, поэтому и держались друг за друга. Такие же отношения были выпестованы и в нашей семье. Наверно именно поэтому мама всегда воспринимала случаи непримиримой вражды между родственниками, о которых ей становилось известно, так остро. Особенно, если дело касалось ее близких знакомых. Буквально, как своё личное горе.

– Глупая история, – Армен махнул рукой и как-то горько ухмыльнулся.

– А другой и не могло быть, – мама посмотрела ему в глаза. – Вы извините меня за прямоту, но история, которая поссорила самых близких людей, другой быть не может.

– Да, пожалуй, вы правы. Но это, к сожалению, ничего не меняет. Обидно, что на пустом месте. То есть совсем. Возьмешься рассказывать и рассказать-то нечего. Да и стоит ли?…

Последняя фраза звучала как вопрос, как будто Армен хотел, чтобы его попросили рассказать ту самую глупую историю, поссорившую их с братом. Вероятно, она жгла его изнутри настолько, что он готов был поведать ее пусть незнакомым и совершенно чужим людям в надежде, что станет хоть немного легче. Но родители промолчали, хотя я уверен, что все это они почувствовали, но просто решили промолчать.

И снова купе перешло во власть тишины. Армен снова о чем-то глубоко задумался и, казалось, не выходя из этого состояния, начал рассказывать, так и не дождавшись на то просьбы от родителей.

– Мы поругались на юбилее у отца. Во время застолья, Карен (так зовут моего брата) встал и сказал, мол, давайте выпьем за здоровье отца, долгих лет ему жизни, потому как у кого еще будет занимать деньги мой брат, как ни у своих стариков. Я вспылил. Хотя, честно говоря, дела у меня тогда действительно шли «не очень» и я часто занимал у родителей деньги. Иногда даже просто харчевался у них. Действительно трудное было время. Но чтобы так, при всех унизить. Перед родственниками, знакомыми… Я встал и сказал что-то типа: «Что-то ты не очень-то считал деньги, которые тебе отец давал, когда вы дом строили на море. Ишь ты, правдивый нашелся. Так что же ты честный и богатый деньги отцу за дом не отдал. Ты их с матерью к себе даже ни разу не пригласил отдохнуть на море… Так что чья б корова мычала…». Он тоже вспылил, мы полезли драться. Нас растащили. В итоге праздник был испорчен, и мы с братом поссорились. Сильно поссорились. Через пару дней он уехал к себе, я ему даже руки не подал. С тех пор мы и не виделись, и не разговаривали. Родители настаивали, чтобы мы помирились, но я сказал, что после того вечера знать его не хочу.

– Как это все плохо, – мама сильно расстроилась, – все-таки родной брат…

Мама всегда переживала вслух. Она произносила и делилась тем, что ее тяготит, и, не задумываясь, давала оценку происходящему и советы участвующим сторонам, как, по ее мнению, было бы лучше поступить. Папа же в основном держал все в себе, и переживание заметно было только по глазам и количеству выкуренных сигарет. Он, конечно, делился переживаемым, но только с мамой, сидя на кухне. Дело, естественно, было не в кухне, как таковой. Просто так получалось, что большинство времени, проводимого дома после работы, приходилось как раз на кухню. А вот так, на людях переживать их же проблемы, да еще и сразу же давать советы – это было не в его правилах.

В тот раз он тоже сидел и молчал, и только по глазам было видно, что эта история его тоже тронула.

Снова повисла пауза. Мы с братом свешивались со своих верхних полок, отчего наши головы должны были быть похожими на эдакие светильники с глазами. Обычно в такой ситуации папа хватал одного из нас за нос, вы взвизгивали, отдергивая голову. Потом снова свешивались, якобы снова посмотреть, а на самом деле, чтобы нас снова попытались схватить за нос. Особым шиком считалось, чтобы папа попытался схватить за нос, а ты успел отдернуть голову раньше. В любом случае, все это доставляло нам с братом бешеное удовольствие. Но в этот раз на нас никто не обращал внимание. Да и мы, проникнувшись какой-то серьезной взрослой атмосферой, не были расположены к играм.

– Тогда зачем вы едите к нему? – мама первая прервала паузу, погрузившую каждого из собеседников в свои мысли. – Все-таки решили помириться?

– Он мне вчера сам позвонил, – Армен потер пальцами лоб и поморщился, как будто что-то не мог вспомнить.

После некоторой паузы он продолжил. Вообще разговор получался какой-то рваный: то молчание, то всплеск эмоций.

– Вчера вечером раздался звонок. По звуку явно междугородка. Я подошел. «Слушаю»,– сказал я. В трубке некоторое время молчали. Потом я услышал до боли знакомый голос: «Армен, это Карен. Ты прости меня…» и заплакал. Я никогда раньше не видел, чтобы мой брат плакал. Он даже в детстве не плакал, а от обиды или боли только обозлялся. А тут я явственно слышал, что он плакал. «Да и ты меня прости… Какие мы с тобой все-таки дураки… Ну, не плачь… Забыли…», – я не мог найти нужные и выразительные слова. А он все плакал и ничего не отвечал. Потом трубку взяла жена Карена. «Алло, Армен, это Люба. У нас горе. Пропала Аллочка (это моя племянница). Ты можешь приехать?». Я опешил. «Конечно, я приеду. Вы в милицию обращались?». «Обращались, но пока ничего. Она пропала уже неделю назад. Сначала думали – у какой-то подруги осталась… Мы всех обзвонили, обошли. Нигде нет. Никто ничего не знает. Из школы вышла и пропала… Приезжай». И, видно, чтобы не заплакать самой, положила трубку. Я не мог прийти в себя: «Как пропала? Куда пропала?». У меня вообще не укладывалось в голове, что в тех крошечных населенных пунктах, где все друг друга знают, кто-то может пропасть. А что Аллочка – просто не верилось. Да, я не видел ее 7 лет… Об этом я думал и переживал больше всего. Все эти 7 лет мне было жалко… нет, неправильное слово… мне было тоскливо без нее все это время, хотя последний раз я ее видел, когда ей было около пяти. Значит сейчас ей в районе двенадцати… Получается, что я не видел ее дольше, чем видел… Я даже не знаю, как она выглядит сейчас… Странно, но у родителей явно же есть ее фотография, брат должен был бы прислать… Почему я раньше не задумывался об этом?… Я даже порой осознавал, что мне не так было обидно, что мы поссорились с братом, сколько, что меня лишили племянницы… А тут – пропала. Кошмар. Мысли закружились у меня в голове. Нужно срочно ехать. Хотя чем я могу помочь?! Нет, то, что ехать надо – это однозначно, но что делать, куда бежать, когда я приеду? Незнакомый край. Брат, ясное дело, лучше меня там ориентируется… То есть все, что можно сделать – уже сделано, куда только можно обратиться – уже обратились…

Все это Армен говорил быстро, резко и громко. Лицо его в тот момент напоминало лица горячечных, как их изображают в кино: испарина на лбу, пылающие глаза…

– Как я уже сказал, позвонили они вечером. Я сразу же набрал начальника. Говорю, мол, Степан Николаич, так-то и так-то, срочно нужно уехать. А он мне: «Не выдумывай. Чем ты там можешь помочь? А у нас сейчас край, ты же знаешь. Так что никуда я тебя не отпускаю…». Тогда я ему говорю: «Ну, тогда я увольняюсь. Завтра приду, напишу заявление…». Он: «Давай-давай. Я тебя еще две недели отработать заставлю». А я ему: «А я за свой счет возьму. Не подпишите – больничный куплю»… В общем, долго мы пререкались. Он уперся и ни в какую. Я бросил трубку. Он перезванивал, а я трубку не поднимал. Меня вообще увольнение как сам факт, так и сам процесс вчера мало волновал. В итоге через час мой начальник сам ко мне приехал. Посидели на кухне, выпили, и он мне там же у меня на кухне подписал заявление на отпуск, которое я там же на кухне и написал. Утром я собрался. Да что мне собирать… (он кивнул в сторону дипломата). Завез ключи родителям. Про Аллочку ничего говорить не стал, а на вопрос «куда еду», сказал, что в командировку. И на вокзал…

Он снова замолчал и застыл, как птица на фотографии: еще секунду назад она парила, ловя нужные потоки воздуха, щелчок фотоаппарата – и она навечно застыла в чьем-то фотоальбоме. Лицо его было мрачнее тучи, и было видно, что замолчал он только вслух. Внутри он говорил, говорил, говорил… Если не кричал.

Родителей тоже буквально придавило выплеснутыми на них горем, отчаянием и беспомощностью. Ошарашенные они сидели и молчали, как каноном повторно переживая внутри сказанное этим случайным попутчиком.

– Что же получается, – Армен говорил уже тихо, смотря куда-то в пол и, казалось, не понимая, что произносит эти слова вслух, – ему больше не к кому идти… Мы столько лет не виделись, а он несет свое горе именно ко мне. Но почему он ждал? Неужели обязательно нужно было чему-то случиться, чтобы он сделал шаг? Чтобы я сделал шаг… Какие же мы дураки…

И он заплакал, закрыв лицо ладонями. Папа подсел к нему, положил руку ему на плечо, как бы в поддержку. Мама налила из термоса чаю, достала из дорожной аптечки какие-то капли, накапала в кружку, протянула ее Армену и сказала: «Выпейте, выпейте…». А он все тихо плакал и шептал: «Какие же мы дураки… Боже, какие дураки…».

Меня как ребенка удивил только тот факт, что взрослый дядя плачет. В моем понимании, дядя на то и дядя, что не плачет. Я не мог в тот момент оценить ни трагизм ситуации, ни душевный надрыв. Да от меня этого никто и не ждал. Я был всего лишь пятилетним мальчиком. И только сейчас, воспроизводя в памяти картинку и диалоги и перенося их на бумагу, я переживаю все это много лет спустя так, как не мог это сделать тогда.

В тот самый момент открылась дверь купе, и вошла проводница. Вошла она со словами… то есть было ощущение, что предложение она начала еще в коридоре, до того, как открыть дверь. Так вот вошла она со словами: «Собирайтесь. Я нашла вам место». На середине предложения она увидела всю ту сцену, которая разворачивалась в купе, так что темп, с которым она буквально выстреливала буквы в первой половине фразы, во второй части резко упал, и слово «место» она буквально протянула.

Но на нее никто даже внимания не обратил. Точнее, конечно, все заметили, что она вошла, но никто к ней так и не повернулся. Да и сама проводница уже второй раз за тот день, войдя в наше купе, резко изменила как тон разговора, так и выражение лица.

Некоторое время она молча мялась у двери, пока мама, повернувшись к вошедшей, ни сказала: «Он к вам зайдет чуть позже. Хорошо?». Проводница как-то неловко кивнула и молча вышла.

– Знаете, слова здесь, конечно, не уместны, – мама держала кружку, ожидая, когда Армен чуть-чуть успокоится и сможет выпить, – но нужно верить. Ведь пропала – это еще не вердикт. Нужно верить и искать. И ждать, конечно. Поддержать брата и верить. Вы и без меня знаете, сколько случаев, когда дети берут и уезжают, куда глаза глядят. Их потом находят, а родители себя уже похоронили заживо. Так что держитесь. И я надеюсь, что все закончится хорошо. Во всяком случае, в это сейчас нужно верить обязательно. Иначе можно сойти с ума.

Армен выпил предложенный ему чай с какими-то успокоительными каплями. Вытирая ладонями заплаканные глаза, он повторял: «Извините меня… Я не хотел… Все это на вас вот так… Вы простите меня…». И все в том же духе. А папа все также сжимал его плечо…

Потом Армен достал носовой платок и вытер им лицо. Встал, взял свой «дипломат» и, подойдя к двери, обернулся и сказал: «Извините меня…». И вышел…

Родители еще долго потом сидели молча на нижних полках и думали каждый о своем. А мы с братом еще некоторое время, свесившись, смотрели вниз, но потом снова уставились в окно, где мелькали деревья, столбы, дороги и люди.