Декамерон 1914

Я выкарабкался наружу и увидел, что одно колесо катится к обочине, а висьолий Антон со всех ног догоняет его. Когда он прикатил наконец колесо назад, я не удержался и съязвил:

– Харошый, говоришь, файтон? – на что горец невозмутимо ответил:

– Файтон харошый, ось г…но. Щас поедем.

Усомнившись, что даже такой «харошый файтон» может ездить без колес, я спросил:

– «Щас» – это когда?

– Щас… К обеду почин?м.

Я посмотрел на часы. Было семь часов утра. Спросил:

– К обеду, говоришь? – на что воспоследовал ответ:

– К ужину – точно почин?м.

(«М-да!..»)

– А пешком дойду?

– А чего нет? Щас и дойдешь.

– «Щас» – это к обеду?

– Не-е, к завтреку.

– И как идти?

– Да вот… – Рука его продклала петляющие движения, на словах это, однако, звучало: – Прамо, прамо и прамо.

И я двинулся в путь «прамо», то есть петляя, как мне было указано, по дороге, проходящей меж гор, благо, из вещей у меня был всего лишь один довольно небольшой саквояж.

– – —

…Ныне, когда уже позади все перипетии этой кровавой истории, которую я теперь, находясь на пороге Вечности, зачем-то взялся записывать, должен сказать и о своей скромной персоне…

Хотя – кому должен, почему должен? Этой самой Вечности я не должен ровным счетом ничего (уж не настолько я преувеличиваю свою роль во вращении Мироздания), а на отзывы читателя нисколько не рассчитываю, как и вообще на публикацию сей рукописи. Во всяком случае, при своей жизни, которая уже вплотную уперлась в те самые Врата. Просто какие-то навыки, приобретенные мною за немалую жизнь, понуждают к связности повествования. И тут мне никак не обойтись без упоминания о самом повествователе и о его гномах, которые еще не раз будут здесь появляться.

Но прежде – о себе.

– – —

Сейчас мне 37 лет и из-за этих самых гномов уже вряд ли когда-либо исполнится 38.

Забегу, однако, на пару лет назад. К своим 35-ти годам я, по нашим понятиям, немало преуспел: генеральский чин, должность губернского прокурора в большой губернии, даже, было дело, сватали в губернаторы другой губернии, поменьше, но я решил отложить такой изгиб карьеры на потом. (Ах, как сколь призрачны бывают порой эти самые «потом» в нашей жизни! )

Что же держало меня на прокурорской должности? У нас ведь теперь в нашей России-матушке – как? Прокурор – он сатрап, око государево.

Но уже само возникновение такого вопроса будет свидетельствовать о том, что вопрошающий совершенно не осведомлен о деятельности нашего столь ортодоксального, казалось бы, ведомства и, видимо, судит о нем преимущественно по последнему и на мой вкус далеко не самому сильному роману глубокоуважаемого графа Льва Николаевича Толстого «Воскресение», где, если помните, прокурор выставлен полнейшим недоумком, каковые, впрочем, увы, среди прокурорских встречаются не режеми (хотя и отнюдь не чаще), нежели среди прочих российских чиновников.

Конечно, краснобаи-адвокаты в отечестве нашем куда как более обласканы общественным вниманием и любовью, и большинству видится, что либерализм – такая же их неотъемлемая принадлежность, как принадлежность священнослужителя – Божья благодать. Ну а как, в таком случае спрошу я вас, быть с судебным процессом над помещиком Благочестивцевым, что несколько лет назад вызвал немалый шум и в нашей губернии, и за ее пределами?

Сей Благочестивцев (несмотря на свою фамилию, бурбон, картежник и отчаянный пьяница) пьяница, возродил у себя в имении совершенно феодальные порядки, за любой пустяк подвергал крестьян телесным наказаниям и вовсю использовал право первой ночи. Дело обрело огласку лишь после того, как двое крестьян скончались в результате жесточайшей порки, а одна молодая женщина наложила на себя руки. И кто же заслуживал большего общественного одобрения, нанятый этим Скотининым наших дней модный московский адвокат, расписывавший заслуги древнего рода Благочестивцевых перед Отечеством, небывалую широту души своего подзащитного, а также напиравший на его временное умопомрачение (будто бы в менее умопомраченном состоянии тот когда-либо пребывал), или же ваш покорный слуга, поддерживавший перед присяжными обвинение и таки добившийся кары для мерзавца в виде четырех годов тюрьмы?

Кстати, речь мою тогда общественность оценила как блистательную, фрагменты ее в последствии не раз цитировались в газетах, даже в столичных, а там, в зале суда, я удостоился аплодисментов со стороны присутствовавших на процессе прогрессивных курсисток и студентов с самыми что ни есть идеями.

Ну а дело о растлении несовершеннолетних работниц фабрикантом-миллионщиком Брюхановым! Негодяй запугивал несчастных тринадцати-четырнадцатилетних девочек угрозой выселения их семей из принадлежавших ему бараков и утолял с ними свою мерзкую похоть. В итоге одна девочка одна девочка бросилась с моста в реку, а вторая повесилась, оставив предсмертную записку, благодаря которой все-то и выплыло наконец наружу.

Снова же представлять обвинение выпало мне. Между тем, фабричные рабочие, не веря в торжество справедливости, устроили стачку, город заполонили казаки, опять повеяло смутой, наподобие тех, что были в девятьсот пятом году.

Когда, однако, после моей речи перед присяжными миллионщик отправился по этапу на каторгу, надвигавшаяся смута мало-помалу сама собой улеглась. Так что, как изволите видеть, нагайки – не единственное средство для поддержания общественного спокойствия.

Ну а процесс над казацким подъесаулом Синюгиным, в те же самые дни убившем нагайкой гимназиста за какой-то мальчишеский выкрик? А процесс над отставным подпоручиком Храповым, членом Союза Михаила архангела?

Сей Храпов, проигравшись в карты, убил владельца лабаза, еврея-выкреста Ароновича. Убил, разумеется, просто с целью ограбления, однако адвокат на суде объяснял действия убийцы причинами сугубо идейными, его глубинным православием, – каково?!..

Не помогло. Как не помогло и вмешательство их могущественного Союза. После моей речи вердикт присяжных был единодушен, и судья ничего уж не мог поделать – отправил-таки черносотенца на восемь лет в Сибирь.

И снова вспоминаю аплодисменты в свой адрес со стороны прогрессивных студиозусов. И снова самые лестные отзывы о вашем покорном в весьма известных своею позицией столичных изданиях.

Ах, да что это я, право, взялся расцвечивать того, сгинувшего Петра Аристарховича Васильцева из своей сегодняшней тьмы, в кою однажды был столь стремительно и бесповоротно ввергнут своими вдруг пробудившимися гномами?

Впрочем, не они лишь одни отправили в небытие того, прежнего Петра Васильцева, служившего одновременно и Закону, и Справедливости. Читатель увидит, что в ходе описываемых событий две этих сущности – Справедливость и Закон – разошлись в прямо противоположные стороны, и Ваш Покорный Слуга, в какой-то миг там, в пансионате «Парадиз» избрал одну лишь Справедливость, то есть служителем Закона фактически перестал быть.

Вот потому-то ……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………................................................

– – —

………………………………………………………………………. <…> когда они, эти гномы, ожили во мне внезапно, в один миг. Это случилось во время званого обеда у нашего губернатора.

Боже, ничего равного мне не доводилось испытывать! Было ощущение, что кто-то вогнал бутылочный штопор мне глубоко в живот и наматывает на него какой-то самый чувствительный нутряной нерв. Запредельная, уничтожающая боль! Весь я был только: эта боль и бесконечно долгая, как мне казалось, борьба с собою, чтобы не издать унизительный, малодушный стон.

Схлынуло так же внезапно, как и началось. Возможно, длилось всего одну минуту, возможно, много долее – счет времени я успел потерять.

Когда боль отлегла, я надеялся, что никто не заметил происшедшего со мной, однако тут я ошибался.

По окончании обеда, уже на выходе из губернаторского дома я услышал:

– Позвольте-ка вас, Петр Аристархович, на несколько слов. – Это был доктор Забродов, недавно вернувшийся сюда, в родные края, из далекой Америки. – Понимаю, что вы нынче испытали, – продолжал он, – и хорошо представляю себе, какая это могла быть боль.

– Да, – признался я, – что-то вступило… Никогда со мной прежде такого… Но откуда, право же, вы?..

Он перебил:

– Знаю, знаю подобных гномов, – (тогда-то впервые и прозвучало это слово), – они дают о себе знать всегда неожиданно. Вы, правда, в отличие от многих, держались весьма мужественно, однако вас выдали глаза, точнее зрачки. Когда человек испытывает боль, они имеют свойство расширяться, и ни в чьих силах с этим совладать. Только воистину пыточная боль могла заставить ваши зрачки так расшириться.