Поэтическое восприятие

Если вы, прочитав первую и вторую строфы, почувствовали некое свойство зарождающегося в стихотворении мира, если вы погрузились в состояние мира созданное в вас поэтом, например, состояние тишины, безмолвия, значит, у вас, как минимум, имеется в наличии поэтическое восприятие, точнее говоря, у вас минимум поэтического восприятия, такого, которое, не акцентируясь на предметных значениях слов, практически мгновенно суммировало их, обнаружило «красную нить» или подспудный смысл происходящего в стихотворении и погрузилось в «терпкий аромат чужестранных специй», параллельно узнавая и фиксируя его конкретные источники, оставаясь, при этом, в рамках содержания, сохраняя дистанцию между собою и стихотворением, воспринимая стихотворение, как красивую, неведомо зачем и для кого сделанную игрушку, на которую можно какое-то время полюбоваться и потом отложить в сторону и жить дальше, любуясь многочисленными другими словесными игрушками, почти такими же как эта, лишь с другим сочетанием форм и красок.

4.

Если же, мгновенно возникшее в вас состояние, например : слепота, тишина, безмолвие – явились для вашего восприятия не финальной, а лишь начальной, отправной точкой, и вы мгновенно ощутили «ключевое», уникальное слово или словосочетание первой и второй строфы, например: «беспамятство», как существительное, как нечто существующее и «беспамятствовать» в качестве глагола, действия, невидимого глазу «движения самой жизни», «движения неподвижности», да к тому же, вы параллельно с этим, оценили уместность, уникальность и уместность эпитетов первой и второй строфы, таких как: «слепая ласточка», «чертог теней», «с прозрачными играть», «прозрачные гривы», оксюморон «сухая река», «бессмертник», означающий и название растения, и тайную мечту каждой души человеческой, – и после всего этого – погрузились в состояние: не просто тишины – в состояние непростой тишины – в состояние безмолвия, но не бессловесного и беззвучного безмолвия, а в мир безмолвно вымолвленных речей, звуков, гулов, в мир «множественного состояния поэтической материи», пребывание в коем настолько же условно, эфемерно, незримо, насколько и реально для гражданина поэзии, для «гражданина обратной стороны мироздания»!

Мир этот только частично вмещается в «беспамятство строки». Беспамятство – не оболочка, не внутренний контур предела, но состояние выхода – стояние взгляда, стояние ветра, стояние времени – словно, у «движущегося» вагонного окна, напротив, одновременно возникающего, изменяющегося и удаляющегося пейзажа…Именно в таком состоянии вы готовы для рандеву со третьей и последующими строфами стихотворения.

И это значит что ваше восприятие равно восприятию «небесного» подхода к поэзии. В случае наличия у вас восприятия высшего уровня или четвёртого «если», вам наверняка хватит запаса «беспамятства», сновиденности для постижения происходящего в третьей, и во всех дальнейших строфах, и во всём стихотворении в целом. Например, в момент прочтения третьей строфы, к найденному ключевому «беспамятству», вы автоматически, согласно выработанным ранее навыкам и вашей личной читательской традиции, наверняка присовокупите дополнительный объём впечатлений: с помощью подобранной вами нужной интонации, верно угаданного ритма, верно прочувствованного настроения текста, в котором звучат «беспамятные строки». А к концу провозглашения третьей строфы вы уже, буквально, сроднитесь с желанной метаморфозностью повествования, когда всё свободно перетекает из одного в другое, всем существом своим воспринимая этот, именно этот, главный смысл происходящего – условность, неопределённость, непредсказуемость и какую-то, почти младенческую расслабленность и доверительность, возведённую гением поэта в образ и принцип жизни, который, вероятно, изначально был заложен в человеке, знаком человеку, но утерян со временем, в процессе непрестанной борьбы человечества за выживание. И вы ещё, конечно, оцените то, с какой филигранной, грациозной точностью, с какой изобразительной силою выписана поэтом, например, «замедленность», и то, как искусно беспамятство строки увязано автором с замедленностью. Вы успеете восхититься неожиданностью, нежданностью образов, без потери здравого смысла, без утраты чувства меры.

«Качество поэзии определяется быстротой и решимостью, с которой она внедряет свои исполнительские замыслы-приказы в безорудийную, словарную, чисто количественную природу словообразования. Надо перебежать через всю ширину реки. Загромождённой подвижными и разноустремлёнными китайскими джонками, – так создаётся смысл поэтической речи. Его, как маршрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников : они не скажут, как и почему мы перепрыгивали с джонки на джонку»

Осип Мандельштам

Я так же как и вы, мои сотоварищи по постижению поэзии, прочитал сейчас это стихотворение… Вот-вот только, отзвучали надо мною две первые строфы стихотворения Мандельштама… Мгновенно во мне возник… что бы вы думали – полёт. Как будто бы я ждал только «ключ на старт» или порыва ветра, чтобы взлететь, и вот, язык, Слово, найденное, неназванное и наделённое Мандельштамом звуком и ритмом, слово в буднях позабытое, вдруг, мгновенно слилось с каким-то поворотом головы моей – к детству или может быть, ко всем невысказанным за всю мою жизнь переживаниям, которым не нашлось подходящих словесных обозначений, а Мандельштам, зная это про меня, своего даль-далёкого в веках современника, создал такое начало, такую первую строку, которая, как вожак, потянула за собою всю стаю, взмыло ввысь с крутого виража. И моё привычное «бодрствование по земле» испарилось или преобразовалось «сон по небу». Я почувствовал «полёт», как часть речи – речь, язык начинают полёт, а не крылья и моторы – вот мысль, озарившая меня. Мандельштам подарил мне только что не столько даже «полёт», сколько «небо для полёта» моего воображения»! Вот, оказывается, что такое поэзия – она, в отличие от всевозможных хороших, то есть пусть даже складных в рифмах и ладных в образах, стишков, благодаря необыкновенности, необычайности языка, укрощённой чувство меры и знанием стиля, создаёт пространство или небо для моего воображения, а это, в свою очередь, означает что поэзия создаёт иного меня, большего и с большей степенью независимости от состояния обыкновенного сознания, при коем «еле-еле душа в теле»… В следующий раз мне хотелось бы потренировать наше с вами восприятие на нескольких особых стихотворениях – Мандельштама, Цветаевой, Гумилёва, Пастернака и других поэтов, чтобы вместо традиционных оценок в виде «нравится», «не нравится» обогатить восприятие целым сонмом оттенков и признаков, входящих в словосочетание «разбираться в поэзии».

Глава 2

Прогулка по кромке

Приглашаю вас пройтись, прогуляться по кромке бездны поэтической речи. Вся поэзия расположилась вдоль кромки – её всегдашнее местоположение – пропасть – слова, звука, смысла – пропасть, слева и справа от нашего шага, пропа'сть в пропасти и «постигнуть поэзию» – это почти однозначные словосочетания. Кстати, а именно Вы, читающий этот текст, зачем Вы собрались в путь совершенствования восприятия? Возможно, чтобы, набравшись навыков, наслаждаться именно поэзией? А как можно, в принципе, «наслаждаться» падением в пропасть? Речь поэтическая – дух захватывающая речь – да, захватывающая, в падении, из которого ещё неизвестно как выберешься, из которого неведома куда вернёшься и вернёшься ли вообще… А разве нельзя, например, жить- поживать- добра наживать, карьеру делать, детей воспитывать, вещи приобретать, любимых хоронить, годы терять и при этом, поэзию постигать в паузах выживания, поэтическое восприятие совершенствовать, расти над собой? Можно, конечно. Всё можно… Но только, начав путь в поэзию, жить придётся уже как-то по особенному: карьеру «по головам» уже не сделаешь, в культурном досуге в общепринятом его смысле разочаруешься, детям передашь такие навыки и принципы, что не только локтями раздвигать жизнь не захотят, но и вообще от материального успеха отстранятся, а с большинством соплеменников и поговорить-то будет не о чем, так только, делая вид что с ними интересно… Вот это да! Значит, постижение поэзии сопряжено с постижением одиночества вечного посреди временного? Но зачем тогда оно нужно, это «утончённое поэтическое восприятие», если обладание оным делает жизнь такой сложной, неустойчивой, неприспособленной к действительности, даже отстранённой от неё? А зачем нужно небо, скажем, звёздное небо, человеку идущему по земле впотьмах или наоборот, при свете фонарей? Практичнее смотреть под ноги, если тьма кругом или смотреть вперёд, если путь освещён фонарями, звёзд всё равно не разглядишь. Зачем нужны звёзды над головой, если смотришь вперёд или под ноги? Утрируя, скажу так: звёзды мерцают, а фонари горят. Но поэзия – это не о звёздах, так же как хорошие стишки – это не о фонарях. Поэзия – это о мерцании фонарей и звёзд, еле виднеющемся, но очень важным в какой-то момент странствования души по аллеям концлагеря земного выживания любой ценой, а хорошие стишки – это добротный плакат на доске объявления на аллее концлагеря практичных чувств и отношений, это лишь об освещении помещения жизненного закутка обыкновенного человека , или это о том, что есть звёзды и фонари на свете, и они, видите ли, горят для того, чтобы лучше топать по аллеям, они где-то там горят, сколько положено горят, красиво горят, ах как красиво горят и т.п.

Поэзия – это речь, которая «далеко заводит», это введение сознания человека в режим неопределённости, загово'ра, смысл или причина создания / возникновения произведения поэзии передаётся от поэта к читателю как бы в режиме «звукоподношения», но в отличие от зауми стишков футуристов, у коих Слово как бы разложено на атомы, слова раздеты до слогов, букв, знаков препинаний, звукоподношение поэзии подчинено мере, дисциплинировано так, чтобы текст не превратился в липкую массу разрозненных символов, звуков и слов, утративших смысл существования в строке, утративших связь с темой, с замыслом стихотворения. Поэзия находится за пределом механического пользования звуком, например, поэзия далека от бормотания, клокотания гортани шамана, или от так называемой умной молитвы в христианстве, или от мантры в буддизме, когда звук начинает довлеть над речью, над Словом, над языком. Звукоподношение или звуковозношение поэзии неотрывно связано с необычайностью строя речи, с необыкновенностью явленного поэтом языка – не человек только говорит в поэзии, но само мироздание обретает дар речи – будь то море, небо, море неба, звёзды, чувства, вещи и предметы. Поэзия обладает так называемой смутной ясностью, в коей всё что проступает через пелену воздымающегося в небытие тумана предельно прозрачно с точки зрения проникновения в суть вещей и событий. Можно сказать и так: поэзия создаёт кажущуюся ясность, в которой всё как на ладони, потому что «ясность» создана поэтом из многослойной прозрачности – такой прозрачности, в которой видимое, слышимое, сказанное взбудораживает воображение, как будто бы даже автоматически заставляет воображение выходить на передний план освоения жизни, и если хорошие стишки способны на фантастику, то поэзия пестует фантазию, интуицию, скоропись духа человека. Ясность поэзии особенная: слова, зачастую, подаются как будто сквозь пелену тумана времени, но не просто блестят, как словечки хороших стишков, а блистают своею необыкновенной огранкой или меткостью, сжатой ёмкостью значений с вложенной возможностью догадки, и именно такая подача словесного материала, сдобренного сложным ритмом, приводит к многомерному узнаванию мира, когда чувства и ощущения познаваемы и узнаваемы лишь на нюансах, аранжированные звукосмыслами, в свою очередь, вкраплёнными в кристаллы многогранных словесных конструкций. Если хорошие стишки это алмазы для резки, твёрдых условий обывательского существования, так нужных человеку для успешного выживания в мире, где «еле-еле душа в теле», то поэзия – это бриллианты красоты, это огранённые поэтами алмазы, то есть кристаллические структуры, вбирающие в себя желания прорыва ввысь и многократно увеличивающие углы и площадь отражения, преломления сознания или входящего в них взгляда, восприятия читателя. Поэзия обогащает органы чувств человека, многократно усиливает дремлющие в человеке возможности для обретения нового, высшего по сравнению с человеческим, уровня существования.

Поэзия не нужна абсолютному большинству «земноводных» людей, не потому что они так уж не знакомы с нею или отрицают её, категорически и бесповоротно, а поскольку в них не накоплена, не сложилась, по судьбе и обстоятельствам жизни, – тоска или жажда бытия на иных условиях, в них слишком мизерна поэзия жизни, то есть способность к зачарованности, и не самой даже «красивостью», красотою чего-либо, а неоглядностью и необъятностью мира, еле угадывающейся за расхожим понятием красоты. Поэзия необходима только людям увлечённым небом не над головою, морем над небом или морем неба, поэзия жизненно необходима только людям увлечённым возможностью речи о несказанном и невыразимом, возможностью речи, которую создают исключительно поэты, а не всевозможные стишочники или люди со стишками, хорошими или плохими.

Поэзия – это речевая попытка озвучить голос или зов, или облик всегда неведомого, всегда ускользающего и такого со-природного душе человеческой мироздания, мироздания ввысь и вдаль! Поэзия существует исключительно для людей увлекающейся грандиозностью речи самого мироздания, а не потоком рифмованных сведений о мироздании, который формируют, например, хорошие стишки.

Поэзия, в отличие от хороших стишков, не помогает человеку жить обыкновенную человеческую жизнь, но помогает сменить её на земное небожительство. Поэзия смело уступает хорошим стишкам пальму первенства во всех прикладных к жизни ипостасях. Хорошими стишками уложен прочный, асфальтированный, железобетонный путь тех, кто идёт только вперёд, кто идёт по делам, кто идёт, глядя под ноги, чтобы, не дай бог не споткнуться, не потерять ясность мышления и функциональность в освоении жизни. Хорошие стишки – привал для «идущих под ноги бытия». Поэзия не раскрашивает действительность, но преобразует действительность в достоверность. Поэзия не совершенствует привычную человеку данность, но выводит сознание человека на такой уровень охвата мироздания, на котором «данность» становится гибкой, условной, лёгкой в изменчивости, но и весомой в своей лёгкости. Гражданин поэзии воспринимает мироздание, как бы растворяясь в нём, теряя свою личную точку после слова «действительность», теряя свою точку зрения, точку наблюдения со стороны, меняя местами видящего и видимое.

Давайте, прогуляемся по кромке бездны нескольких стихотворений Пастернака, постараемся озвучить первичное впечатление от прочитанного. Обменяемся (мысленно) возникшими эмоциями, ощущениями:

Как у них

«Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

Подымется, шелохнется ли сом —

Оглушены. Не слышат. Далеки.

Очам в снопах, как кровлям, тяжело.

Как угли, блещут оба очага.

Лицо лазури пышет над челом

Недышащей подруги в бочагах,

Недышащей питомицы осок.

То ветер смех люцерны вдоль высот,

Как поцелуй воздушный, пронесет,

То, княженикой с топи угощен,

Ползет и губы пачкает хвощом

И треплет ручку веткой по щеке,

То киснет и хмелеет в тростнике.

У окуня ли екнут плавники, —

Бездонный день – огромен и пунцов.

Поднос Шелони – черен и свинцов.

Не свесть концов и не поднять руки…

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки»

Моё первичное впечатление, моё мгновенное ощущение, сопутствующее прочтению этого стихотворения – тону, будто маленьким мальчиком сунулся я в тёмную глубь омута, так загорелось мне искупаться, а там, вдруг, провал, проваливаюсь в яму, в тину, ухожу с головою, выныриваю, пытаюсь дотянуться ногами до дна, до опоры, снова погружаюсь в тёплую массу, вдруг ставшей мне неведомой воды, которая легко и привычно поглощает меня, моё тело… Вода не знает, что я не умею плавать, омут зовёт погостить и я, несмотря на страх и ужас утопления в этой плотной воде слов, различаю всё-таки под ногами какие-то «коряги», остовы для удержания себя над поверхностью привычного мне сознания. Вот он, оказывается, какой, омут поэзии: вода глубокая, но тёплая, вода непрозрачная, но отражает так много неба с облаками, солнце, ещё что-то… Я удерживаю себя, буквально, на кромке бездны, плыву, не двигаясь, я во власти этой воды, которую больше вижу, слышу, чем понимаю. Её «содержание» в её языке, это не поэт Пастернак, это омут выплёскивает, строка за строкою, свою бездонную речь, я успеваю омут поэзии, поглощающий меня, её маленького мальчика, это не просто масса слов, это пространство, в котором нет верха и низа, правой стороны и левой, до и после, моё и чужое, я и не я, здесь «над лицом» не означает одно над другим, но, скорее, одно в другом, одно без другого никак. Перестаю наблюдать. Исчезаю. Становлюсь самим наблюдением. Хорошо. Легко. Не привычно так вот отсутствовать, присутствуя во всём. Я не могу пересказать своими словами этот «омут слов», в котором очутился. Заворожённость объяла меня. Помогла мне, пусть только на мгновение, узнать что-то важное о мире, о том, как всё устроено – где – в мире, во мне самом? – да, именно во во мне самом, во вне самом, во вне сомом…

Кто ведёт или кто ведает строки этого стихотворения – поэт Пастернак? Нет, он будто бы доверил создать текст – кому? – «им», скрытым ипостасям мироздания, которые : «Оглушены. Не слышат. Далеки». Со всех сторон света, с какой-то неведомой высоты спускается в моё восприятие текст, снабжённый языком, на котором я не говорю, не говорит сам автор, это язык, если и авторский, то словно «перевод с небесного на человеческий», со всем набором условностей, неточностей, недомолвок, невнятностей… Лазурь, река, ветер, день – уподоблены человекам: «пышет», «ползёт», «хмелеет», «пачкает», «треплет» – но это не полное, не натуральное «очеловечевание», это «игра в человеков», так же как, например, актёры на театральных подмостках, играют спектакль, прекрасные актёры, талантливо вжившиеся в роли, уподобляются реальным героям, но зрители получают мощнейший заряд для расширения застоявшегося в буднях реальности воображения – вовсе не от схожести актёров с реальными прототипами, но от исполненного актёрами правдоподобия, от правдивого вымысла (!) который и называется Искусством! Искусство речи, в частности, искусство поэтической речи демонстрирует Пастернак в этом маленьком стихотворении-переводе с «ихнего на наш». Талант или дар слова, здесь и всегда, проявляется именно в том, насколько художник слова овладел искусством правдивого вымысла – в каком объёме преподнёс читателю вымысел, использующий правду не ради неё, но ради истины. Если брать за правду – то что есть, а за истину – то что есть, плюс ещё что-то или плюс то, что могло бы быть…

Искусство поэзии, в отличие от ремесла стишков, передаёт нам истинное, то есть приправленное вымыслом, бытование, а не привычную глазу, уху и брюху «правду-матку» или «голую действительность, не прикрытую даже фиговым листком достоверности».

Человек искусства, в частности, поэт, а не производитель стишков предлагает нам свою «письменную попытку или кальку» перевода состояния реального, божественного мира на уровень мира человеческого. Как будто бы поэт вознамеривается сказать людям, прикованным цепями в знаменитой пещере Платона о невероятно объёмных, подвижных многомерных объектах реального мира, от которых люди, прикованные цепями «содержательной ясности» к стенам собственных возможностей, видят лишь тени, какие-то глупые движущиеся тени, никому не нужные тени, которые сколько не познавай, не изучай, ближе к источнику теней не станешь. Отсюда и потерянные годы и даже десятилетия жизни на культурный досуг со стишками – с тенью от реальности.

Поэт знает как сложно перейти от теней к свету, передаёт скрытое от обыкновенного восприятия мироздание – осторожно, без перебора, без перебарщивания, не утрируя, но всё же утраивая слои начинки «пирога реальности». Возникают целые анфилады смыслов, или впечатлений, как бы входящих или вытекающих одно из другого.

Сырое, плоское восприятие читателя-пещерника из платоновской аналогии, без опыта знакомства с таинством поэзии, не выдерживает такое «наглое отсутствие привычно ожидаемого содержания», содержания на виду, о том, как «дело было, а дело было так: я сидел курил табак», ну, как это бывает в стишках, когда искренне и душевно, красочно и запанибратски люди со стишками передают потребителям стишков волнующие истории о чём угодно, но при этом, всё там у них понятно и приятно, либо же, наводят тень на плетень, шокируя, эпатируя публику первыми подвернувшимися под язык словесными выкрутасами, либо чётко и по делу сообщая о том, что «мама мыла раму», а «осень жизни, как и осень года надо не скорбя благодарить» и т.п.

«Незамороченные» таинством поэзии люди прекрасно обходятся без неё не потому что так уж не в состоянии осилить нюансы прелести поэтического текста, а поскольку всякая там «заворожённость», «витание в облаках», «чара», «пребывание в неопределённости», будто ты «малахольный» какой-то, вымарывается тряпками апологетов «жизни как она есть», выжигается калёным железом специалистов по «простоте, хуже воровства», вытравливается ядовитым газом словесных испражнений сотен тысяч людей, ежедневно пишущих, намеренно, по незнанию и по глупости, свою «летопись правды-матки под шубой вкусных образов», и свеча используется «по назначению» – если светить, то для освещения, а лучше согревать ладони, если что не так с батареями отопления…

Извините за «лирическое отступление от нашего основного дела – от таинства постижения поэзии. Продолжим впечатления от стихотворения Пастернака:

итак, предложенный нашему голосу и взгляду текст стихотворения «Как у них» мы с вами или пока ещё только я, а вы сморщиваетесь скептически, я определяю язык этого стихотворения, как перевод с языка мироздания на язык человеческий. Это ближайшее приближение к состоянию сознания мира, которое смог подобрать Пастернак-переводчик с небесного на человеческий, чтобы передать, нет, не «содержание», не «сюжет», не тему, не последовательность действий, а некое утверждение о жизни, о жизни, которую вне обладания поэзией, вне омута этого стихотворения, мы не знаем, не различаем. И как же единственно уместна оказывается здесь поэзия, именно поэзия, а не, например, пусть даже талантливая проза! Если бы кто попытался передать тот же объём происходящего в стихотворении посредством прозы, то скорее всего получилось бы повествование, а не практически мгновенно выпаленное озарение – скоропись духа, как называл явление поэзии сам Пастернак.

Ещё одно стихотворение Бориса Пастернака возникает перед нашим глазами:

Урал впервые

«Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,